Стёртые границы

      Никто не заставлял ее приходить, а тем более, пить.       Кроме непредвиденной вечеринки в съемной квартирке Сервал и глупых мыслей, конечно. Надоедливо, почти круглосуточно, они преследовали жужжащими мухами и оставались на стенках рассудка, словно на клейких жёлтых лентах. Сееле и подумать не могла, что будет залипать – точно клавиша «7» на старой клавиатуре, – на Броню, как только та замаячит в поле зрения; неловко держаться по стойке смирно: лишь не выдать своего смятения при любом физическом контакте, какой бы он ни был.       Даже когда Рэнд греет мерзлые ладони на чужом стане под полами плюшевой кофты – Воллерей думает, что умрет на месте от такой близости, – всё ещё остаётся в порядке вещей.       Но ведь для Брони это ничего не значит, правда? Сееле себе надумала и в тех прикосновениях ни толики чего-то большего. Наивно и по-дурацки считать, что Рэнд – идеальное сочетание всех стереотипов о примерной девочке-гетеросексуалке – будет иметь романтический интерес к Воллерей.       Они в самых дружеских отношениях во вселенной и «дружбой», так называемой, несёт за километр от них, но почему же сия граница так бесит, черт бы ее побрал.       Она просто тактильная, просто заботливая, просто рядом и почему-то очень горячая, когда обнимает ногами бёдра, притягивая ближе к себе, и пьяно улыбается. Рэнд не умеет пить и – конкретно для Сееле, – это равно проблеме всеобъемлющего масштаба. Потому как зеркальные грани всегда параллельны, а руки настойчиво лезут под майку.       Так как Броня становится непредсказуемой, – револьвером с полупустым барабаном, – желанной и вожделеющей свою будущую победу.       В каждый такой миг ее взгляд уподобляется хищному и Воллерей держится за канат хваленой выдержки, оказывается, не очень стойкой уверенности, а в голове пластинкой заезженной вертится – не упасть, не упасть, не сорваться в клетку с барсом. Она никогда не сравнивала себя с добычей. С охотником – запросто, но видимо Солнце теперь вертится вокруг Земли, а сирень цветет зимой; и бутерброд с маслом падает на пол хлебной стороной.       Песочные часы тоже, как-никак, переворачивают. По ощущениям же Сееле сама оказалась опрокинута.       Воллерей, только про себя, но признаётся: ей трудно сопротивляться такому напору. Хочется кричать, ведь Рэнд продолжает удачно ломать своим поведением – наверняка уж – стойкие предрассудки, по кирпичику составляя иное мнение. Тогда Сееле свое существо в кулаке держит: боится, что крошками фруктового льда рассыпется, разводами бензина цветастыми на асфальте останется. Трусливой кошкой сбежит; в конце концов, через забор перескочит, ибо не впервой.       Но когда её глаза невыносимо близко – на губах дыхание оседает, – Сееле завороженно глядит в туманную галактику радужек, пересчитывая вкрапинки звезд – осознает, что по-другому не может.       Она чувствует себя ланью средь открытого пустыря; а может быть – сравнений с кошачьими недостаточно, – раненой кошкой, застрявшей на одной из веток. И если свалиться чёрной тушкой прямо в стылые руки охотницы – значит поддаться, то Воллерей не против. В целом, чужие ладони не такие уж и холодные.       Староста студенческой группы – Броне так идёт этот статус, когда она трезва – смешала все представления о её спокойной и правильной до скрипа зубов личности. Казалось бы, всего-то одним глотком спиртного и обворожительной улыбкой.       И Сееле – блять – не может привыкнуть к этой ее черте за время их совместного общения. И давно перестала связывать два плюс два, в итоге в сумме получая сраную пятерку. Броня стала лишним аистом в ключе, ещё одним полюсом на карте, на который компас не укажет, и новой, незапятнанной мастью с хитрым портретом.       Переменная.       Сееле же надеется, что только для неё.       Воллерей сходит с ума, но не понимает, как в грудной клетке – где-то на внутренней стороне рёбер – появились вычерченные созвездия слов, сплетения молчаливых чувств. Лучше уже продолжать себя обманывать, чем уложить сплошные противоречия в одно предложение. Зато многогранно, хмыкает; и тут же прерывисто стонет от своей – сахарной пудрой наивностью посыпанной, – глупости.       Но почему тогда в хмельной голове не укладывается, рушится карточным домиком, разлетаясь жалким картоном по углам черепа; облик зимы серой ступает по пятам, оставляя за собой мороза витки.       Потому как та всегда тычется носом в шею; говорит что-то неуклюжее и неестественно нужное; шутливо прикусывает фаланги пальцев Сееле – отбирает сладость апельсиновую, а для Воллерей цукатов безобразие становится новым оттенком чужих глаз, словно закат горит не на небосклоне, а на глади озера сизой.       Как бы Воллерей не старалась, не выходит забыть; в итоге, раз за разом думает, что забыть невозможно, а может, просто бессмысленно.       Но алкоголь выветрится не успел – Сееле опрокидывает последнюю рюмку в себя – да и не скоро успеет, что тут говорить. Остаётся тереть переносицу, в попытках убрать злосчастную боль в глазницах.       Кажись, гостиная впитала в себя курево, остатки мартини и нотки рок-н-ролла, ибо Сееле в темени помещения нихрена не разбирает, кроме одиноких колец дыма, светящегося неоновой рекламой телека и нескольких силуэтов, раскиданных шахматными фигурами.       Помнит лишь какой-то трезвой частичкой себя, что в центре столик низкий, заставленный стаканами, настолками, и прочим хламом, а софа – промятая и старая, хоть и длинная – кружится в танце вокруг него. Сервал, вроде, говорила, что перестановку с разрешения владельца делает. Однако она все равно хочет накопить на квартиру посовременнее, на студию, например, хотя Сервал не решила пока.       Здесь хорошо, прикрывает веки Воллерей, вдыхая полной грудью. По-домашнему; в некотором роде, как у бабушки, где советские столы книжки служат не по назначению, а обои с выпуклым узором уже давно стали плоскими от привычки сдирать приятный на ощупь материал. Сееле приноровилась к этому семейному уюту, свободе и некой расслабленности, прекрасно понимая, что во многом вышеперечисленное возможно благодаря людям, которые ее окружают.       Интересно, как пахнет ностальгия? Как пыльный ковер на стене? – Она думает, что не рассуждает вслух. Ошибается.       — Сееле больше не наливайте, — звонко дребезжит в правом ухе – Воллерей аж жмурится от неприятного ощущения наждачки. Сказанное, вероятно, принадлежало Март, но кто там разберет, когда собственный язык тяжело поднять.       — Было бы что, — иронично сквозит в голосе Стеллы, когда она в доказательство своим словам, постукивает чайной ложкой по опустошенному стеклу. Звук напоминает Сееле ксилофон с детского приюта: также гадко вибрирует, но уже средь хмельных извилин. — Я ни на что не намекаю, конечно, но кто-то должен сгонять за минералкой на кухню, а то горе будет.       Сееле не видит, но всем своим нутром осязает пристальный, подталкивающий взор говорящей. Намеки у Стеллы – бревно в глазу заместо щепки и рельсы вместо змеиной тропинки; стальная прямота и топленое золото.       — Прошу, уволь, — лениво нудит Воллерей в ответ, с завидной гибкостью кошачьих потягиваясь: сонливость истомой вязкой похрустывает в костях, — Пусть Даня сходит.       Голову на отсечение отдаст, но не согласится сползать с нагретого места.       Ни за что.       — Надеюсь, девушку свою будущую ты так использовать не станешь, — лыбится Сервал и колечко пирсинга в носу ловит отсвет вспышки: Март на ощупь искала телефон ради очередного фотосета.       — Заткнись, — выходит как-то вяло.       О предпочтениях Воллерей многие догадывались, включая близких друзей, но о точном романтическом интересе не спрашивали; да и Сееле не распространяется. Лишь предполагали, строили догадки, кто-то в универе умудрялся слухи пускать; ну, а Сервал знала.       И знает. Поддерживает, шутит, подкалывает и выслушивает от Воллерей про «слепую и недогадливую», а потом хохочет, ведь Сееле сама едва ли отличается; скрывает свои чувства даже хуже: сплошное краснеющее месиво из любви и привязанности.       Когда-нибудь Сееле припомнит ей, но сил хватает лишь на слабое бормотание; некоторое внимание к нескольким новым проколам подруги.       — Кто-то видел Броню? Она как ушла на перекур, так и не вернулась, — Дань Хэн – никто и не понял сразу – уже стоял на пороге с литровой баклажкой минералки.       — Когда ты успел? — оторопело вторит Стелла мыслям Воллерей; Март ещё раз щелкает смартфоном, запечатлевая картину.       Тот пожимает плечами, услужливо разливает воду по подготовленным стаканам. Что ходит он бесшумно единогласно решают всей компанией. Ментальная связь, не иначе.       — Пойду посмотрю, как она там, — диван жалобно скрипит, когда Сееле медленно поднимает корпус, а затем скидывает босые ноги на пол. Всё таки сползла.       Холодно, думает. На душе тоже как-то не так. Будто средь вязи крупной вшили мелкие клаптики шелковой нежности. Такой тоскливой и щемящей, что сжаться хочется; обнять и не отпускать.       Зябко и пахнет – ещё от прошлых арендаторов – приевшимся едким дымом сигарет, пробирающим до мозга костей, когда Воллерей неспешно ступает по коридору и сворачивает в одну из комнат.       Здесь пусто, сухо и несёт одиночеством; нежилые, оголенные стены жадно вбирали в себя лунное свечение, как яркую белую краску, словно в контраст с чернотой ночной. Комната – коробка, наполненная ничем и плотной тишиной одновременно; ступни покалывает сквозняк приоткрытого балкона.       Сееле находит Броню почти сразу же: та возвращается в тепло просторное; пластмассу ручки крутит, выставляя на проветривание, меж пальцев держа палочку от леденца. Где-то на подкорке – сто процентов, там тоже плещется алкоголь – выводится цветастое и кривое, чуть поплывшее, (как и вся Воллерей, впрочем) слово красивая.       Что к чему она уже давно перестала осознавать, но эти буквы автоматом рябили перед лицом при взоре на фигуру, тенью изломленной на стене отбрасываемой.       — Пришла проверить, курю ли? — Рэнд беззлобно усмехается, пока в глубине очей на волнах качается синяя печаль. Горесть и горсть города ночного, прямо таки того, на кой она смотрела мгновение назад.       — С ролью матери и тётя Коколия справляется, так что нет, — Воллерей поджимает губы: конечно, ей не нравилось, когда Броня курила. Было ненавистным, душило петлей до тех самых витков-восьмерок дыма, песка-пепла, землистого запаха. Но Сееле молчит терпеливо, ведь Рэнд обещала бросить; подмечает лишь: у подруги выходит неплохо. — Мы заждались тебя уже.       — М, хорошо, скоро буду, — Броня поправляет оверсайз футболку с эмблемой группы, одолженную у Воллерей; прячет в карман коротких шорт погрызанный элемент недавнего чупа-чупса, добавляя:       — И я не курила, ты ведь знаешь.       — Знаю.       Сееле зачем-то подтверждает уже подтвержденное; неуверенно чешет затылок, отводя потухший взгляд. Неловко-неловко-неловко. Неловкостью этой в горле першит, ускоренным ритмом сердца набатом бьет, и как же, чёрт побери, это мешается.       — Спасибо за идею с конфетами, — её голос – точно топленое молоко; Рэнд шагает навстречу, а Воллерей на миг задерживает дыхание, снова обращая всю себя в сторону девушки, — Приятнее ощущать во рту, например, апельсин, чем гарь табака. От привычки выходить на балкон отказаться трудно, но разнообразие вкусов отвлекает.       — И какой он был? — Сееле медлит, запинается; расстояние между ними неумолимо уменьшается, — Ну, вкус, я имею ввиду.       Броня плечом о стену опирается, голову набок склоняет и щурится, улыбаясь одними туманными омутами. По крайне мере, так кажется Сееле, донельзя реальным миражом в пустыне мерещится. Между ними где-то метр, может, меньше, а, может, наоборот больше, но Воллерей забывается.       — Хочешь попробовать?       Шестерни в черепушке скрипят, останавливаются и с новой силой заводятся. На языке до сих пор искрится послевкусие алкоголя, а горло сдавленно старается пропустить скопившуюся слюну.       — У тебя разве остался леденец?       — Боже, а говоришь, что я тормоз, — закатывает глаза Броня и, ухватываясь за ворот черной футболки, нетерпеливо притягивает насколько возможно к себе, накрывая потрескавшиеся губы своими.       Чувствительным, таким бесформенным, почти что по химически заумным, гремучим студнем детонирует всё её существо, когда осознание происходящего доходит до кипящего мозга. Сердце барабанит так, что в висках пульсацией отдаёт; лёгкие – бессмысленное нечто, которое уже давно перестало выполнять свои функции, но Сееле всё равно.       Ибо чужая рука держит ворот, боясь отпустить; Воллерей дланью накрывает дрожащий кулак и понимает: Рэнд не в силах разжать свою цепкую, волнительную хватку, потому что страшится увидеть в глазах то, чего так сторонится сама Сееле по отношению к ней. Отчуждение, острое презрение и разочарование – жгучие и ядовитые, коими плюются змеи гремучие с целью убить. На задворках мелькает, что лучше уж быть задушенной совестью-удавом, чем корчится от безразличия ранее любимого человека.       Воллерей тоже ведь боится. Боится до треснувших рёбер и истертых подошв изношенной обуви в попытках догнать; трусит потерять, изменить и разрушить этими переменами абсолютно всё, что так бережно строила.       Однако отвечает, робко углубляет поцелуй, обнимая ладонями лицо; аккуратно старается не задеть крупные серьги порывистыми движениями.       Броня нехотя отстраняется – чмокает напоследок – и сверкает белозубой улыбкой. Счастливой такой, что у Сееле сердце ухает куда-то в пятки от безмолвной нелепо-трепетной любви к сей девушке.       — Ну как?       — Что, «как»?       Броня прыскает со смеху, уточняет:       — Ты хотела узнать вкус.       — Я не распробовала, — лукавит Воллерей, по-ребячески показывая кончик языка; тут же уворачивается от лёгкого пинка в бок и – под неожиданное «ох» – подхватывает Броню за бёдра, вжимая спиной в стену. Целует с некой дегустационной жаждой, чтобы запомнить, млеть и повторять по двадцатому кругу; губу нижнюю в рот всасывает, оттягивает и играется, чтобы в мгновение ока поплатиться – Броня возмущенно кусается в ответ. — Лимон?       — Наугад ведь сказала, признавайся.       — Ты все цитрусовые любишь, я всего лишь выбрала меньшее из зол.       — Хитрюга, — растрёпанная Рэнд крепче обхватывает Сееле ногами, чтобы удержаться. У Воллерей в радужках – крайний неизведанный космос, черная дыра и размытый образ Брони, сверкающий интригующим металлом.       — Что ты задумала? — слышится тихое заинтересованное, и талое серебро ее глаз расфокусировано блестит. Она, в общем-то, не против такого положения.       По стенам ползут мягкие полосы лунного света, освещая мелкие пылинки – точно запутанные паутинки воющей тоски. По коже бежит холодок из-за открытого балкона; мурашки волной с шеи до лопаток спускаются, когда Броня выдыхает тяжело, облизывая персиковые уста. В зрачках Рэнд скачут бесенята; меж ними молниями воздух искрится от напряжённого желания, ибо колко; недостаточно.       — Авантюру, — губы сами собой в довольной ухмылке тянутся, — которую трезвая я не оценит.       — Вот так вот, значит, — многозначительно молвит Рэнд и Сееле думает, что тонет в ртути глаз напротив; на деле, уже по макушку там барахтается, — а я оценю?       — Кто знает, милая, — Воллерей на долю секунды замолкает, догоняя вылетевшие воробьем слова рассудком, но не ловя их; мысленно даёт себе леща перед тем, как покачать головой и пробормотать:       — Господи, я схожу с ума.       — Я не против, — Броня игриво скалится – Сееле же замечает очаровательные ямочки на румяных щеках; небольшие, но несомненно, острые клыки, желаемые на шее, — Мне нравится твоё «милая». А ещё, твой голос: резковатый такой, со мной – смягченный и переполненный заботой; с очаровательным акцентом, от которого я тащусь, но ты его, на какой-то хрен, пытаешься скрыть.       — Не знала, что всё было так заметно.       — Сееле, ты сипишь, — хихикает та, и чувствует, как сильнее сжали горячие ладони бедра, сминая кожу; как Воллерей прячет маковое лицо в светлой длине волос, прижимаясь телом.       Словно в забвении, Рэнд кладет кисти на плечи, скользит по жёсткой ткани, большими пальцами оглаживает открытые участки ключиц. Сееле сглатывает, мычит что-то нечленораздельное, немигающе разглядывает каждую мелкую деталь, чёрточку, эмоцию чужого-родного лица в попытках запомнить, найти для себя ответы на множество вопросов.       — Не хочешь провести эту ночь со мной? — Броня шепчет, ведёт ноготком по торсу под футболкой – и успела ведь. Она красная, словно разлитая банка с краской на подстилке снега, и Воллерей не может от ее чудной простоты.       Броне же так хочется сбежать вместе с Воллерей: нестись по дождливому городу промокшими насквозь, спотыкаться из-за негнущийся ног, ощущая чужую ладонь в своей. Ей кажется, что бледный глицин радужек у Сееле расцветает карминовыми пятнами, прямо как её кожа доли секунд назад.       Она жаждет чувствовать шершавый язык на теле, крепкую хватку серебра волос; упиваться нежностью сирени прищура очей, в поисках пятилистника, чтобы сравнить – потому как на устах тот же привкус цветка с примесью яда гиацинтового, и Броня думает, что Сееле вся такая. Фиолетовое сочетание, палитра пурпура, кояя бурлит-шипит-колет, лопается карамелью фиалковой при попытке раскусить; нёбо до приторной терпкости царапает.       Но Рэнд нравится; нравится воздушная лёгкость пальцев, касающихся к ней, словно к острому клинку: бережно, аккуратно, но настойчиво, едва ли лезвием узоры на подушечках продавливая. Она в восторге от хрипотцы в кратких, прерывающихся репликах; от акцента, играющего на струнах-буквах замысловатую мелодию собственных звуков; от алых ушей, так идеально сочетающихся с пунцовыми следами помады на тонкой шее.       Броня тает, обмякает в объятьях, и в ее мыслях ни единого знака – сплошные пробелы, да бесконечная бель холста. Сееле – кошка сотканная из нитей люпина, а Рэнд мечтает стать для нее мятой: освежающей, как бриз, манящей и шелковой, такой, чтобы навсегда и безвозвратно.       Броня смеётся в глубине души за свои стремления на счёт девушки-весны; порывы, точно северного ветра, но полагает, что так правильно, нужно и взаимно. Уверена, завтра она переспросит, уточнит и – в грудной клетке на осколки рубинового счастья сердце разлетится от сбывшейся надежды, – нырнет в теплое кольцо рук Сееле.       — Хочу, Бронь, безумно хочу.       И Рэнд льнет навстречу.       Никто не заставлял – их самих конкретно так понесло.