Клеймо

Ещё в далёком 1825 году, в неком городке, и даже городе, причём небезызвестном, занимающим особое место в стране, особенно-то в этом году, особенно-то в следствие недавней войны с французами, да городе таком, что уже привык к подобным историям, а потому вряд-ли знаком с этой, — словом, в Санкт-Петербурге — жила дворянская семья. Родитель этой семьи, почтенный Архипп, по отцу Митрофанович, Зеницин, от первого брака пришёл к новой жене, когда-то бывшей вдовой, уже с возмужавшим сыном Антонином, и, второй раз оженившись, воспитал и здесь двух наследников: среднего Андрея и младшую Анфису. Антонин, по наследству перенявший красоту отца, вырос широкоплечим молодцом, как говорится, брюнетом, в глазах сохранившим всю их рода коварность и мухлёж. Не найдя себе места в России даже среди областных девиц и прелестных дам, после двадцать пятых именин уехал в Европу в поисках лучшей жизни — потому с семьёй виделся в редкость. Не созревшие же ещё Андрей и Анфиса были близки к прародителю своему, и девушка, от близости этой, казалось, переняла если не все, то большинство подлых черт их дворянского рода, — чего, однако, не сказать было о брате. Любивший называть себя на немецкий лад, Андреас был известен чёрными, с отливом рыжего вьющимися волосам, которые, в отличии от причёсок сестры, специально никогда не укладывались: они, от врождённой парня красоты, сами крутились так опрятно, что в и без того приятном лице сразу виднелась порода Зенициных. Андрей, высокий, но худой, а в широком в плечах крое чуть ли не тощий, в глазах других даже с этим изъяном становился идеальным женихом, какими бы мыслями время от времени наедине не делился. Всё, верно, от знания, какие у папеньки его имения. С густыми бровями, не скрывавшими красоты его глаз; пусть и тонкими, но так идущими к улыбке губами, с вырезными, как по мрамору, скулами, тень от которых будто бы перерастала в бакенбарды, и не раз у него оттого спрашивали при хорошем свете, на что он их сбрил, когда на самом деле никогда и не носил — Андрея могли позвать к себе лишь для того, чтобы весь вечер любоваться ещё остающейся в нём прекрасной юностью. И пусть левый край его рта всегда был спущен немного вниз, и в людях шептались, что, когда Зеницина уже упомянут в завещании, он станет точной копией отца, какой бы кривой улыбка у прпродителя не была, обаяние и прочие прелести скрашивали весь того старческий вид. Потому Андрей с задорным свистом и пропускал все беспокойства: будь так несимметрично дело, пойдёт по стопам отца дальше и навряд ли испортится; да и в красоте ли истинное дело? Анфиса, младшая в семье, была самой прелестной средь всех их красивых: тёмные, как у брата, глаза; румяная да с круглыми щеками и ямочками от улыбки, которую раздавала больше неприятелям, чем близким; глубоко рыжие, как вылупленные каштаны, кудри всегда виднелись из-под хорьковой шапки аль летней косынки. С братом те всё любили поиграть со своей и без того знатной фамилией, а потому Андреас приписал к себе красивое "Август", не то от любви к немцам, не то от даты рождения, а сестрица сократила отродную "Зеницину" до лёгкой "Зениц", как у почтенных иностранок. И именно так, ещё в далёком 1825 году, в уже известном нам Санкт-Петербурге, на бал, организатора которого мы не видим нужным упомянуть, но уточним, что человек тот крайне знатный, отправились двое Зенициных — Архиппу Митрофановичу же "нездоровилось": тот предпочёл игру в карты однотипному, уже надоевшему этим светскому вечеру. Как только они приехали, Андрей, под крики кучера подождать, лошади ещё не стали, первым метнулся с кареты, чтобы со всеми манерами протянуть руку сестричке, и не для подстраховки, вдруг кто увидит, а из искреннего желания сделать именно так. Та же, умевшая, а иногда и любившая подождать, сначала взглянула на себя в ажурное зеркальце, — которое, честно, принадлежало Андрею, но вряд-ли тот был против поделиться — поправила причёску, однако ничуть не испорченную, улыбнулась сама себе и только затем не торопясь встала, вывалила юбку за дверь, чуть не стукнув так ждавшего брата, и ловко спустилась по низкой лесенке, даже не беспокоясь о закрытом платьем её обзоре. Девушка, как только твёрдо стала на ноги, кому-то тут же помахала вдали, а Зеницин, уже расцелованный морозом по обеим щекам, придумал, как мило проведёт Анфису до самого входа в дом княгини Брятской и дальше, как настоящий кавалер, как настоящий рыцарь, пропустит её вперёд себя, подождёт, пока сестра снимет зимнюю накидку, а он лично передаст её лакеям, но поздно заметил, как девушка, по обыкновению своему, которое Андреас, тем не менее, каждый раз забывал, уже спрятала ручки в полосатую муфту и аж на три шага опережала застывшего у распахнутой дверцы братца. А погода на улице близилась к скорым заморозкам. Анфиса терпеть не могла холод, особенно эту зяблую, северную прохладу, которая определённо бывает только в Санкт-Петербурге. Эту прохладу, не щадящую никого, — и особенно приезжих — хватающую прямо за шиворот, дующую прямо на спину, которая так уже мерзко щекочет, так уже жадно смеётся и со свистом улетает так внезапно, что человек иной раз, не успев оклематься, просто напросто пугается, что же с ним только что могло случиться. А вот Андреас с самого детства перенял для себя пару простых житейских привычек: не бояться намочить руки об тающий снег, когда торопясь зачерпываешь горстку из сугроба, без цели мнёшь её и всё равно улыбаешься получившемуся шару; не пугаться клейких снежинок на пальто, а тем более с краю брюк, которые, как уверяли в семье, но чего не замечал Андрей, портят весь внешний вид; не стесняться подойти к дворовому мальчишке и помочь скатать снежок, хоть и маленький, — как, например, лепят для руки — для большой снежной бабы — а по секрету мальчик ещё и расскажет, что лепил свою нелюбимую наставницу. Анфиса на такие странности брата фыркала, как всегда она была недовольна занятиями, как находила, простолюдинов, а отец, скорее всего, даже и не знал о таком. И пока Зеницина-младшая сейчас с лёгким раздражением вытаптывала очищенную, но всё ещё в снегу дорожку, Андрей, может и огорчённый тем, что галантная задумка его не сбылась в жизни, вряд-ли на самом деле сильно опечалился: быстрым шагом он подошёл к сестрёнке, молча подстроился с ней в одну ногу, — кстати, самим не понимая, зачем, но точно осознавая, что хотел сделать это — расслабил на секунду плечи, уставшие под тяжестью шинели, затем, ближе к входу плавно, немного округляясь в спине, их расправил и вдохнул напоследок полной грудью этот стоячий полярный мороз.

***

В белом зале, озарённом жёлтым светом свеч, с рядами алых табуретов по углам и коллекцией картин, Анфиса, вся украшенная, в новом платье, с любимой причёской, подобной ореховой ветке, всё улыбалась всем подряд и по собственному желанию придерживала за руку брата, не менее за неё нарядного, и даже не о красоте обычной шло дело, а об алмазном, и без Зеницина опрятном мундире, который Андрей, после долгой службы, не любил носить и примерял только на подобные вечера, но надев, — чёрт его подрал не ходить так постоянно — был, как вылитый оловянный солдатик, неотразим. Навстречу к ним всё шли и шли знакомые хорошо и плохо, иногда и незнакомые вовсе люди, но, что брат и сестра наверняка знали, гости были дворянами, а некоторые и со статусом, а потому впечатление оба готовились создать наилучшее, как научились делать сами ещё до того, как отец пришёл этому в юношестве вразумлять. Анфиса с самого порога сверкала улыбкой направо, налево, некоторым офицерам кокетливо махала ручкой, перебирая каждым пальчиком, а иногда и слала кому-то вдаль воздушный поцелуй. Андреас же успел, засмотревшись на одну девицу, явно воспитанницу, да, небось, выпускницу, врезаться в спину какой-то толстой дамы, которая будто не знала, куда себя в таком большом зале деть, и всё охала да ахала, пока Зеницин, извинившись за оплошность, перебирал руками и робко объяснялся в двух словах перед гостьей ну уже так непонятно, что ей даже подумалось, что не молодой этот человек её стукнул, а будто он лишь проходил мимо и, как требует джентльмену, сразу же двинулся помочь, пока какой-то нахал бил аристократке в бок. Андрей любил такие места за возможность поговорить со старшими или просто интересными людьми, но сестра строго-настрого запретила и слова ему проронить о Германии, поэтому, раз уж это, в первую очередь, бал, юноша сразу же отдался бесконечным танцам. То девушки, то парни обступали его с обеих сторон, — зависело от прихоти оркестра, какую песню заиграть — и с теми, и с другими Андрей обменивался поклонами, взглядами, означавшими что-угодно, от дружеского "Ну, товарищ, обожди свою принцессу, я танцую", до пикантного с полуслова словленного кокетства, и не стеснялся при ровесниках на веселе рассмеяться, хотя с его голосом разрешались любые отклонения от этикета, только б говорил. Случайно он заметил, что сам к дамам никогда не шёл — они его опережали, не дав и одуматься от прошлого вальса, чуть ли не окружали, чтоб от них не делся, и самая смелая, а иногда и несколько таких, делала вперёд из круга шаг, громко стукала каблуком, а Зеницин понимал, что та была его партнёршей на следующий танец. Одна из таких, Варвара Дмитриевна, дочь не самого богатого, не самого известного, но безусловно хорошего, как человек, помещика, даже рывком вытянула под локоть Зеницина из окружения соперниц, а того, кажется, такая решительность только раззадорила. Он, всё понимая, сразу пригласил Варю к остальным выстроившимся в зале парам и, с первых секунд признав музыку, трепетно, как бы не спугнуть спутницу уже разыгравшейся в душе веселостью, опустил руку на девичью талию. Та же, и до этого выделившаяся бойкостью, почти что шухнула Зеницина за плечо и по-мальчишески смахнула головой с лица волосы, слетевшие с чёлки. Кружился Андрей так нежно в вальсах со всеми желающими, но Варваре будто не хватало какой-то резкости в каждом повороте и она как бы тянула кавалера за собой, на самом деле танцуя плохо, не по правилам, но зато с настоящей радостью в каждом шаге, с неподдельной улыбкой и звонким, как бой мелких колокольчиков, смехом. А Зеницин и не хотел противиться такому настрою и улыбался Варечке сам. После получаса таких танцев он, уставший и раскрасневшийся, даже не понимал, чем именно здесь притягивал всех тех прекрасных девушек, в самых красивых, от цвета до кроя разных платьях: его так преподносила военная форма, вечная с ним привлекательность или невероятно удачная их смесь? И, что удивительно Андреас открыл для себя сейчас, так это то, что Варваре, как ему показалось, не были нужны ни его наряды, ни его внешний преимущества: помещичья дочь танцевала до того сердечно, так по-русски открывая душу, что Зеницин и сам забывался в своих отточенных шажках влево-назад-влево и в её стойких вправо-вперёд-вправо. Вдруг оркестр замолк, а те и не заметили, как песня подходила к концу. Август видел, как Варвара что-то хотела рассказать, но за руку парня тут же кто-то оттащил со спины. Он, опешивший, уж подумал, то была совсем нетерпеливая к его компании танцовщица, но, обернувшись, заметил только спину своей сестры Анфисы. —Анфи? — только и смог он, что позвать по-немецки, и чуть было не зацепился сапогом о сапог, не сообразив сначала, как удобнее теперь пойти. — Анфи, что-то случилось? Зениц, тем не менее, не поворачивалась на беспокойства и так и тянула брата до колонны у стены, подальше от всей той толпы пёстрых юбок, вееров и грациозных, как у Аделии, оголённых спин, а главное — всё дальше и дальше от Варвары, хихикая, но стараясь скрыть этот едкий смех. Андрей же покорно шел следом и ровно через каждые три шага озабоченно оглядывался, видел, как барышни, когда-то желавшие станцевать именно с ним, не горюя от потери, уходили в глубь зала с только что приехавшими юношами, а Варю и вовсе не находил, и, спустя шесть шагов, смотрел с огорчением снова вперёд. Ещё немного отдалившись, Андрей вдруг вновь окликнул сестру, но уже новым вопросом: —Куда мы идём? А Анфиса и не ответила сразу, как, бывало, не отвечала она, когда сердилась или задумывала какую-то несерьёзную проделку, несмотря на взрослые года. Так однажды, будучи ещё девочкой, она нарядилась в костюм старшего брата Антонина — с его разрешения — и, таким же молчанием привлёкшая тогда Андрея, стала за ним бегать со своим старым платьем. К слову, надеть-то сарафан надела, а вот застегнуть до конца не успела: пришли родители, но — что, тем не менее, Анфису порадовало — с ужасными наставлениями только для Андрея, совсем не веря его "Но Анфи сама-..! Это всё она-..!" Иногда ему и до сих пор припоминали это платье за семейным столом. А совсем недавно, буквально в конце прошлого месяца, Анфиса вывела брата с папенькой на балкон в одних только ночнушках и закрыла им двери с обратной стороны, а слуге приказала ни под каким предлогом не открывать защёлку. Архипп Митрофанович, кстати, шутку эту потом оценил, а Андрей несколько дней скрывал простуду, на самом деле не найдя в этом розыгрыше ничего забавного. Зеницин и до сих пор иногда покашливал, но родные спихнули всё на в целом стоящую в Петербурге погоду и, в чём оказались правы, на ловкость парниши к таким сквознякам. С того дня он каждое утро, во избежание осложнений, пил какой-то отвар, который делала ему любимая тётя Дуня, но о чём другие в доме не знали. Перед выходом он тоже его, на вкус сладкий, выпил, но от сухости ветра, видно, эффект ослаблялся и постепенно перхота снова подходила к горлу. Зеницин как раз откашлялся, но негромко, как обычно делают те, кто готовится выступать в гостях с заученным тостом, и, поправляя воротник, чтобы больше освободить горло, даже не заметил, как окружение, в середине зала смешанное, но, в основном, из старых дворян, превратилось в общество сугубо офицерское. Кто-то из солдат притаился по углам, кто-то о чём-то спорил с другим и жестикулировал так активно, что незнающий принял бы его за немого, кто-то в самом конце пел фронтовую песню ещё времён отечественной войны, обнимая за плечи товарищей и, такой длинной цепочкой, качаясь из стороны в сторону под пьяное бормотание тех, кто уже не мог вспомнить слов — но, что их объединяло, кроме единой формы, оставались все в группах то из двух человек, то больше — но одиночек Андрей не заметил.

Сам царевич Константин Предводитель у нас был, По корпусам разъезжал, Сам приказы отдавал! «Вы начальники полков, Не щадя пролейте кровь! Солдатушки, не робейте, Пуль-пороху не жалейте!»

—Так не перебивайте же меня на полуслове! — неподалёку выкрикнули: "Дайте ему право голоса!" —Нет, mon cher, я Вам про одно, а Вы мне — абсолютно про другое! Вы, для начала, меня́ выслушайте! — а второму сбоку поддакнули: "Гриша, правильно!" Одновременно с тем запели: —... И вместе!

«Ох ты, храбрый Константин, Предводительствуй один! Брат царя Александра I! Рады с тобой воевать, Кровь до капли проливать!»

Со скрываемым с лице, но не в глазах удивлением Зеницин оглянулся, не торопясь убрал от шеи тонкую руку, осторожно проскользил ей по мундиру, задевая подушечками пальцев выпуклые позолоченные пуговицы, и следующее, что услышал, это близкое: —Андрей! Ну успокой же их! Так смеялась Зениц с привычным ей девичьим очарованием, а между слов зачем-то глянула за спину брата. Тот мог бы подумать, что за этим Анфиса его и привела сюда, но на деле задумку дворянки задержали в выполнении, а она уже и не была настроена на шутки. —Андреас! Тот же вздрогнул от сестринской резвости, но, не понимающий, о чём зашёл разговор, посмотрел туда, куда и Анфиса. Там, у соседней стены, под тенью, куда устремились две пары карих, одинаковых, как под копирку, глаз, столпилась, видно, самая большая компания офицеров из прочих на этом балу. Некоторых из них здесь Андрей сразу же признал: с кем-то служил, с кем-то даже недавно танцевал. Но он и не заметил, как пара из них подмигнула Зенициной-младшей и подозвала ту певучим свистом, зато вдруг почувствовал, как Анфиса больше не держала его под локоть, и увидел, как с хохотом она уже подходила к настойчивым ухажёрам, будто и не подходившая и не уводившая брата от бывшей толпы красавиц. Андрей свёл брови, поглядел на левую руку, точно видя, что сестры рядом больше нет, и с досадой подумал, зачем же его сюда, в этот коллектив, позвали, когда он как нельзя замечательно проводил время в противоположной стороне дома. —Клименьковы? Андрей совсем рядом услышал чей-то шёпот. Он, однако, не точно расслышал фамилию со своей стороны: говорящий будто проглотил середину. Прислушавшись к последующему неразборчивому "Ну естес-с-на!", долю секунды Зеницин улавливал, с какой же стороны говорят, и, первый раз неверно повернувшись направо, со второй попытки Август сообразил: болтали прямо за его спиной. Что-то ностальгической ноткой откликнулось в груди Андрея, когда он завидел двух одиноких друзей, ещё и офицеров, вот так вот вблизи взглянув на чужие погоны, но, случайно дождавшись продолжения чужого диалога, на момент, тем не менее, притормозил с воспоминаниями. —Ай, вечно всех красавиц разбирают! Так, главное, самых-самых выбирают-..! Как, к слову, княжну эту зовут? Не знаешь? —Э-эту? С... С-час... Хих, неуже-е-ели уже глаз положил, а? Тц, романтики... Эту... Какую? Ага, эту-... Ай, Митя! — вдруг переменился собеседник с пьяного бормотания на совсем холодный тон. — Митька, ты умом поехал? Зеницину-то и мне не знать? Какая к чёрту тебе княжна, Митя! Пройди мимо, так она сама на шею кинется-..! При упоминании недавно ушедшей сестрицы, Зеницин-старший осторожно повернулся к незнакомцам обратно спиной и стал прислушиваться, о чём же заговорят теперь — толком и не прирученный к сплетням, он находил в таком подслушивании не столько интерес к чужому мнению, сколько обязанность услышать всё, что говорят об Анфисе, услышать всё самое гнусное, всё самое дурное про неё, потом резко обернуться, налететь, будто коршун, на обидчика, опровергнуть любую клевету о любимой schwester, а в конце отмахнуться так эффектно, с такой грацией уйти, что больше о Зеницинах побоялись сказать бы и слова. —А ну-..! Не говори так! — второй парень шустро обернулся, лишь бы кого рядом не было, однако Андрея не приметил. — Я вот её впервые вижу; с чего такие выводы? Ты́-то где познакомился с такой, Ромео? —Ай, Митька! Ты будто из Московских! У нас эту... ряженку, — это слово исковеркали, — не по наслышке знают! Андрей услышал громкий стук стекла о столешницу — видно, первый офицер, и без того пьяный, ни на секунду не хотел отрезвяться и запивал прошлые слова шампанским — что, кстати, по реже стали разносить вблизи этого уголка. И тот продолжил: — У них там, вап-ще, вся семейка такая; понимаешь? Ты, если хочешь, приглядись вон там, так и брата её найдёшь: всё время в "полонезах". Зеницин не видел, куда указал — если указал — незнакомец, но, от всех слов, прикинул, что говорил он о вальсирующих парах. —Хах, Николь, а что ж в этом такого? — вдруг усмехнулся второй офицер. — Что за тон? Будто и потанцевать ему нельзя! Я, вот, и сам станцевал бы, а танцам не обучен!.. Брат он младший или старший? —Ай, пристал ты с-..! Старше он! —Так, выходит, и служил, должно быть? —О-ой, Митька, вот ты б лучше молчал про это! Одно только слово, что "служил"! Нет, вообще, нашёл время, чтоб вспоминать! Последний солдат обернулся, чтобы, не удивительно, если потянуться к стуге за новым бокалом, но вместо заветного разносчика хоть и увидел Зеницина, не признал того в форме. Сонный офицер не стал устраиваться обратно, а наоборот с грохотом блокотился о крышку стола, чуть не сбил рукой остальные стаканы, стал лицом к Андрею, всё ещё не находя в нём Андрея, и вновь обратился к товарищу: —Митяй, вот хочу я выпить! Право, не каждый день же я... вот такой! Зеницин сглотнул, испугавшись, что его всё же узнали, и тихо отошёл от пары на несколько шагов вправо, однако всё ещё мог слышать разговор. —Ты это к чему? Коль, что я уже сделал! — послышался смешок. —Правда не помнишь? — посмотрел один солдат на другого без обратной веселости. —Да что же! —Да про те же, Зенициных; я рассказывал раньше. —И что ж рассказывал? —Это уже издевательство! —Николай, вот от чистого сердца-..! —Митя. —Ну что? Я не пойму! И сестра тебе не угодила, и про брата вспомнил! Я вот впервые их фамилию слышу-..! —Митя, про Дашу! Я про Дашу говорил! Сухой тон последнего неожиданно перерос во крик в контраст издёвкам собеседника, и на какое-то время за столом наступила тишина, которой, показалось, вторили и офицеры рядом.

***

На самом деле с одним из двух товарищей Андрей оказался знаком, — именно с Николаем, тем, кто сегодня много пил — но прямо сейчас, из-за суеты, этого не заметил. Они как-то раз служили в одном и том же полку, пока нескольких, с Зенициным, будто назло, хотя, скорее, на радость Гурбенко, не перевели под другое командование. Переросшая во громкое "ненависть", необъяснимая ничем, пока не узнаёшь подробностей, неприязнь к заветному в Петербурге женишку, к этому ловеласу, но, как казалось, скверному, зародилась у Николая если не с первого взгляда на Андрея, не с первого ему слова, не с первого их рукопожатия, не с первой ночёвки под одной крышей, то однозначно с первой в полку карточной игры. У Гурбенко, всегда известного малым количеством средств, была одна распространенная для таких людей привычка в картах: ставить на кон всё. У Зеницина, наоборот с богатым наследием за плечами, тоже находилась своя привычка: играть, как научился от конюшего, вечно поддатого, хорошо, но обходиться малым. И сослуживцы, выходящие из-за стола и выходящие, кричащие то по-дружески смешно, то с действительной обидой: "Андрей! Ну ты-то куда!", а он в ответ им с сочувствием: "Извини, Лёнь — игра!", только прокладывали рельсы к огромному недопониманию между двумя последними игроками. Те, оставшись наедине, умели как нельзя замечательно сыграть, но Николай отчего-то всё торопился, — видно, волновался — а Андрею это как раз было на руку. Весь конфликт, без подробностей игры, заключался не столько в факте конечной победы Зеницина, не в факте налетевших к нему поздравлений, а к Гурбенко только пары сожалений, а в просьбе один на один сразу же после комплиментов от бывших противников: —Николас, прекрати, мы ведь все здесь друзья! Спасибо за игру, (я, кстати, чуть не проигрался с королём), но, право, мне не нужны эти деньги! На последних словах он с улыбкой выдохнул, посмотрел на протянутую руку Гурбенко с проигранной ставкой и коротко хихикнул. Этим он, оживлённый от победы, хотел развеселить хмурого сослуживца, но вот Николай не собирался радоваться: в этих словах он увидел не дружескую вежливость, выручку, а коварную подставу, и ещё повезло, что лично разговор этот никто извне не слышал. —Ты знаешь, что я на службе благодаря твоего отцу? — вдруг отозвался Гурбенко. А Андрей действительно про это знал, но не узнал бы, если б в своё время об паре деталей этого у него не уточнила Дуня, думающая, что молодой дворянин уже в курсе дел Архиппа Митрофановича. —Да-а, — не понял в свою очередь Андреас и с вопросом растянул ответ. —Вот тогда и не придумывай, что ты выше этого! Второй офицер схватил Зеницина за рукав, всунул горстку сыгранных монет в насильно открытую ладонь и выбросил больше басом, чем обычным голосом: —Я ничем не хуже вас; даже думать не смей! Опешивший Андрей следом, запинаясь, объяснился, что не в этом же всё дело, до сих пор не понимая, как к такому загнулся разговор, но Гурбенко, хлопнув дверью со всем невысказанным, уже вышел из комнаты прочь.

***

Зеницин уже не слышал, как один друг шёпотом извинился перед другим, а тот ничего не ответил и только устало отмахнулся, но зато услышал, как слева засмеялись упомянутые Клименьковы и приближающаяся с ними Анфиса. Андрей уже испуганно повернулся к ним, хотел жестом попросить сестру ничего не говорить рядом, а особенно в своей манере, припоминая подслушанный разговор, но отчего-то в последний момент подумал, что лучше с Зениц сейчас вообще не пересечься, удачно подхватил два бокала у как раз остановившегося лакея и с самой сладкой своей улыбкой вдруг присоединился к двум офицерам с обратной стороны, обойдя стол: —Добрый вам вечер, господа!