ромео и джульетта

суета перед перепоступлением всегда очень удручает. стопки документов, куча справок, туда сходи, это отнеси, вот этого сделай копии, туда-сюда мотайся, и в итоге все равно что-то да нужно будет донести. сынмин всегда ненавидел что-то подобное; прохождение медицинских комиссий, например, когда нужно бегать по больницам-поликлиникам, искать кабинеты и нужных врачей — кто-то из них обязательно в отпуске на ближайшие сто лет, кто-то только что уволился, а ортопед всегда очень больно надавит грубыми пальцами под самые ребра.  кажется, ненавидеть что-то сильнее, чем это все, он уже не мог. переезд занял много времени и отнял у сынмина ужасно много сил, сейчас хотелось просто заселиться наконец-то в свою крохотную общажную комнатку (он не видел, но почти уверен, что даже вздохнуть в ней полной грудью будет трудно), свалиться на неудобную кровать и сразу же уснуть, желательно лет на двести.  дверь в комнату открывается с большим трудом (чемодан и сумка помешали) и неприятным скрипом. главный торжественный церемониал происходит вдоль стены с левой стороны комнаты, если стоять лицом к окну. у сынмина даже рот в удивлении немного приоткрылся, и он замер; белые стены разрисованы и испачканы разноцветными пятнами, отливают в некоторых местах какими-то блестками, обвешаны плакатами с изображением девчачьих (как тогда было принято считать) плакатов, с тотали спайс например, или с участниками группы «red hot chili peppers», от которой все знакомые девочки сынмина без ума. скрипка на кровати, розовый ночник на тумбе. вся эта красочность и яркость режет сынмину глаза — словно что-то незаконное, ошибка системы, что-то, выходящее за грань всякого понимая. нажатие на тревожную кнопку. он медленно проходит к нетронутой, свободной половине комнаты — с немного пыльным матрасом, маленькой прикроватной тумбочкой, с трещинами на потолке и содранными обоями на стенах по углам. оставалось лишь тяжело вздохнуть перед тем, как начать раскладывать вещи. сынмин садится на кровать, чувствуя сразу, что на этом пружинистом матрасе спать будет очень неудобно. рука тянется к собачке молнии на большой спортивной сумке, но открыть ее он не успевает, потому что отвлекается на скрип входной двери. внутрь влетает он, громко хлопнув дверью. с полотенцем на голове, в огромной растянутой футболке и шортах по середину бедра. такой худой и маленький, немного несуразный (до милого, но сынмин принимать эту мысль отказывается), проходит вглубь комнаты и с ног до головы осматривает сынмина, хлопая длинными ресничками. — ты некрасивый какой-то. — срывается с его уст и бьет сынмина пощечиной. — ты тоже мне не нравишься. так они и знакомятся. джисок сразу же составляет в голове мысленный список запретов, запоминает и диктует его сынмину, обязывая не забывать, хоть тату бей: на его пушистый ковер можно наступать только босыми ногами, ни в коем случае — в обуви; ночник его в виде кота с приглушенным розовым светом не выключать, потому что без него часто снятся кошмары; игру его на скрипке терпеть, молчать и ни в коем случае не отвлекать — ему нужно можно практиковаться перед уроками. осуждающе смотреть и отпускать недовольные комментарии тоже запрещено. сынмин чувствует, будто попал в тюрьму, а не общежитие. сынмин решительно противостоит всему перед этим сказанному джисоком, а потому второй вытаскивает из маленького шкафчика завалявшуюся пачку с мелом, достает оттуда пачкающийся белой пылью обломок одного из них, и прямо по длинному столу на двоих, затем — по полу, проводит вдоль комнаты до самой двери черту. — за эту линию ни ногой, твою половину я буду игнорировать. с этого момента тебя для меня не существует. и сынмин уже думает, что лучше бы остался у себя в деревушке и отучился на экономиста. профессия эта ему не нравится, но зато под ухом противно жужжать никто не будет, диктуя правила общажной комнаты на правах человека, что жил здесь целый год — весь первый курс — в одиночку.  джисок надеялся, что и в этом году к нему никому не подселят; он смог бы спокойно и дальше играть себе на скрипке сколько захочет, готовясь к урокам в музыкальной школе, к относительно частым выступлениям, куда надо приходит строго за полчаса и обязательно в идеально выглаженной белой рубашке с накрахмаленным воротником; мог бы и дальше приводить сюда друзей с этажей ниже, шуметь, сколько влезет (но только до одиннадцати часов вечера). но теперь его комнату делит какой-то ворчливый парень, вечно уткнувшийся носом в книги с какими-то слишком заумными названиями. ;; однажды сынмин ловит себя на мысли, что джисок выглядит совсем не как тот, кто стал бы встречаться с девушками. нет, такие выводы он сделал не из-за того, что большая часть его половины в комнате разрисована розовым, не из-за того, что он вечерами листает журналы, и иногда — сынмин заметил, когда случайно взглянул на него после отбоя — плачет в ладонь при просмотре каких-то японских сериалов. было что-то такое в нем; не могут быть мужчины такими нежными. его жесты, такие плавные и легкие; как когда он заправлял длинную волнистую челку за уши, чтобы не падала на глаза и не мешала читать новенький выпуск журнала «cosmopolitan». или как аккуратно в небольших ладонях он держал тяжелый смычок и, зажав подбородник скрипки, второй рукой перебирал тонкими пальцами струны на шейке инструмента. и пусть раньше сынмин был вынужден оставаться после пар в библиотеке, чтобы в тишине сделать домашнее задание или, когда джисоку приспичит поиграть вечером, пользоваться наушниками или даже берушами, то теперь он иногда остается стоять за закрытой дверью в комнату, чтобы немного послушать, но после зайти и сказать «сворачивай свою шарманку, надоел». ;; — джисок, скажи, — сынмин отрывается от конспектов, кучку которых разложил прямо у себя на кровати. — тебе ведь парни нравятся, да?  — с чего ты это вообще взял? — джисок поворачивает голову и смотрит на сынмина через плечо, в руках держа круглое зеркальце и кисточку, которой наносил румяна на щеки. — из-за того, что я люблю розовый? или из-за макияжа? ты еще более тупоголовый, чем я думал. — джисок драматично бросает кисточку на постель, а зеркало уже более аккуратно укладывает на подушку, чтобы не разбилось от любого неловкого движения.  джисок знает: не хочешь, чтобы что-то разбилось — будь аккуратен. не хочешь разбить стакан — не ставь у края, не хочешь разбить зеркальце — следи и не роняй, не хочешь разбить чужое сердце — будь честен, хотя бы, с самим собой. — нравятся, — отрезает джисок, хватаясь за дверную ручку. — но ты — не понравишься никогда. — и выходит из комнаты, закрывая за собой дверь с хлопком. как здесь стены еще не посыпались одна за другой, если он постоянно так делает?  и сынмин не то чтобы хочет, наоборот — будто по крупинке собирает все, любую мелочь, которая джисока раздражает, чтобы никогда и ни в коем случае ему не понравиться. джисок называл его по разному: некрасивым, слишком худым, слишком неуклюжим, идиотским, дебильным, но тупоголовым назвал впервые. и если сынмин и может отчаянно согласиться со всем вышесказанным, но он никогда не позволит назвать себя тупым или глупым. ради этого он ни одного урока в школе за всю жизнь не пропустил? ради этого вечерами-ночами сидел и зубрил, читал разные научные статьи? чтобы какой-то парень назвал его тупоголовым? а почему ему не все равно? что-то рушится, когда сынмин, сидя за конспектами, роняет ручку, и она стремительно катится за начертанную полосу. — боже, как ты меня достал! ни минуты покоя с тобой. — драматично вздыхает джисок, откидываясь назад на кровать. — с вещами нормально обращаться не можешь! — подай мне ручку, пожалуйста. — сынмин протягивает руку в сторону половины джисока, смотрит немного хмуро, исподлобья, чем заставляет джисока немного вздрогнуть от пробежавших по спине мурашек. он быстро поднимается и хватает чужую ручку, протягивает, держа предмет над меловой полосой на полу, а сынмин тем временем, даже не глядя, забирает свою вещь. — ты еще и холодный! — джисок одергивает руку, когда сынмин касается его кожи подушечками пальцев, будто ошпаренный. теперь сынмин знает, что он еще и холодный. ;; что-то рушится внутри комнаты; это не стены трещинами идут, не скрипят деревянные каркасы кроватей или пружинистые матрасы, не отклеиваются джисоковы плакаты.   однажды джисок приносит в комнату котенка. маленького, худого, грязного, держа его в обеих ладонях, словно маленьких росточек в горстке земли, которому обязательно нужно помочь прорасти, чтобы стать могучим деревом или прекрасным цветком. у самого джисока на плечах безмерная куртка — не его, наверное. да и пахнет как-то по-другому. совсем не как джисок.  — ты откуда его вообще взял? — сынммн, отрываясь от всех своих дел, удивленно разворачивается к двери.  — тихо! протащил через охранника. нашел возле общаги… мимолетно обернувшись на дверь, будто проверяя, вспомнил ли он ее запереть, джисок осторожно выпускает котенка на свою кровать – маленького, тощего, мокрого, рыжего. он пищит и оставляет грязные следы лапок на свежем и чистом постельном белье, но джисоково лицо ни на секунду не искажается яростью, как это происходит от любого сынминова жеста. – и что ты будешь делать с ним? – скучающим тоном, старательно делая вид, что ему ни капли не интересно, уточняет сынмин. – я что-нибудь придумаю, – не сводя с котенка пристального взгляда, джисок выстраивает баррикады из собственных ладошек (будто полосу из мела) по краям кровати, дабы тот ни в коем случае не свалился, оступившись, на пол, в своих проворных попытках все вокруг исследовать. – подам объявление, обзвоню всех друзей. куда-нибудь мы да точно его пристроим.  он ни на секунду не запинается, даже произнося это мы, а сынмин цепляется за него особенно крепко, и лицо его трогает мимолетная улыбка.  однажды джисок приносит в комнату котенка. в это однажды сынмин впервые ловит себя на мысли, что начинает в него влюбляться. в это однажды стирается тонкая грань ненависти между ними и меловая черта на полу.