Шкурка бабочки

В посёлке стояла тишина, только иногда нарушаемая голосами взрослых и собачьим лаем. Вечер был холодным, с тёмного затуманенного неба хлопьями падал снег, сливаясь с белизной всего окружающего. В этом году не повезло как-то: зима была морозной, снежной. От такой погоды веяло грозной безудержной силой, ну и в какой-то мере таинственностью, словно погода знает больше, чем остальные. Рома одиноко стоял у столба. Душераздирающее и захватывающее волнение возрастало в душе, переворачивая всё вокруг. Холодно. Животный страх захватывал всё сильнее и сильнее, словно водяная лавина, нахлынувшая внезапно. Только вот, боялся он не страшного леса этим глубоким вечером; он боялся прийти в школу завтра рано утром, взглянуть на переполненный стенд объявлений и увидеть, увидеть еще одно пропавшее лицо — настолько знакомое, запечатлевшееся в память. Те самые черты лица — идеально правильные и, одновременно, достаточно мягкие, выразительные, словно художник писал одной кистью, не задумываясь о результате. Рома спиной оперся на фонарный столб. В памяти всплывает лицо Антона. Его белоснежные необычные волосы, которых ни у кого не было; такие же белые ресницы, на которых образовывались кристаллики тонкого инея, роскошными крохотными бриллиантами. Высокий и гладкий лоб, очки надеты на его прямой нос, также полноватые губы и выразительные выгнутые дугой светлые брови. И правда ведь, как Альбинос. Они дружили всего неделю, только ему казалось, что они дружили всю жизнь. Несомненно, Бяша хороший друг, можно сказать надёжный — почти всегда рядом, безоговорочно поддерживает его мнение, кивает, словно верный бродячий пёс, шутит хорошие (Ромка бы сказал отличные) анекдоты, да и сам по себе весёлый, неплохой, но только это не Антон. Антон был интересным, заботливым, и таким занимательным, невероятно остроумным; каждый день его переполняла, будто детская искренность; голубые глаза, похожие на глубокие озёра под замёрзшим слоем льда, светились чем-то волшебным, гипнотизировали и притягивали. Даже несмотря на компанию новоиспеченных друзей и сплетен одноклассников, Антон был прилежным учеником: записывал всё, что было на уроках, задания выполнял идеально, без запинки, и похоже, что не переживал о том, что не сдаст подкрадывающиеся экзамены. Что-то тёплое, приятное грелось в душе Ромы. Антон казался слишком нереальным, слишком идеальным. Почему же Антон выбрал его? Почему продолжал с ним общаться, заботясь обо всем? Рома — полная противоположность. Вместо завтраков в школе, покупает дешевые сигареты — самые дешевые, курит их за углом школы, наслаждаясь никотином. Грубить — его любимое дело, почти абсолютно каждому. Вспыльчивый и нервный. В школе его нарекают главным задирой, хоть и с обостренным чувством справедливости. Многие считают его авторитетом, но истина была проста: если борьба неизбежна, нападай первым — он зарубил себе это еще в детстве. Живет по понятиям, можно сказать. Снег стал падал ещё сильнее, и всё было настолько тихим, насколько это возможно. Слёзы текли беззвучно, а в лёгких просто не осталось воздуха от судорог, вызванных рыданиями. Я не хочу терять друга… такого уже близкого мне. Тоха… он особенный, такой непохожий на других. Нужно было продолжать поиски, пока он не отыщется. До самой смерти. А слёзы не помогут, — повторил он самому себе. Капли слёз замёрзли на холоде, застыли на бледном лице. Метель усилилась, превратилась в настоящую вьюгу. Резкий порыв ветра залепил в лицо мокрым снегом. Где-то послышался противный скрип открываемой двери, который даже на расстоянии было неприятно слушать. Из нее показался силуэт, проворно выбравшийся наружу и медленно двинувшийся в направлении дороги. В сторону парня. Рома настойчиво вглядывается в сторону горизонта, щурится, стараясь рассмотреть мелькнувшую знакомую тень. Антон! Живой! Он ощутил облегчение — понимание того, что Антон живой, уменьшило его боль. Какой-то тяжёлый груз свалился с его плеч и ему хотелось бежать, прыгать от радости, лететь. Невероятное чувство. Хотелось улыбнуться, обнять уже настолько родного Тошика. Рома замечает дом, хорошо скрытый, такой неприметный под густым слоем снега. Он знал этот дом, много раз проходил мимо, тайком наблюдал за окном, откуда незаметно открывалась занавеска; любовался стройной фигурой, тонкой изящной талией, и спускающимися водопадом по плечам и спине длинными густыми чёрными волосами. Дом Полины, которая до безумия ему нравилась. Рома был уверен, что в целом мире ему не встретить, а тем более не завоевать девушку красивее и умнее этой обитательницы глухой деревни. Полина. Она была интересной собеседницей, эрудированной и любознательной. Такой невыносимо прекрасной, но в тоже время недостижимой и оттого еще более желанной. Он хотел защитить её, впрочем, как всегда, хотелось стать её спасителем — сколько раз он представлял себя рыцарем, размышлял о том, как побеждает всех своих врагов. А Полина, Полина обязательно благодарит его. Только сердце ударило с такой силой, что пульс загудел в ушах, а потом застучало часто-часто, как после долгой пробежки. Просто какая-то неясная мысль мелькнула в голове Ромы, и даже не мысль, а что-то совсем неуловимое, какое-то странное, непонятное ощущение. Антон уходил от Полины. Его захлестнули эмоции, да так неожиданно и интенсивно, что он даже испугался, с трудом сглатывая появившийся в горле ком. Он уже не мог остановиться. Страх исчез, появилась злость, захватывающая все мысли, которую невозможно усмирить. Рома двинулся навстречу. Шел с решимостью, порожденной отчаянием. Антон двигался медленно, с трудом преодолевая напор ледяного ветра, постоянно поскальзываясь. Антон подошел ближе и взгляды встретились. Рома ощутил как резко стало сухо во рту, а сердце заколотилось чаще. И слёзы снова проступили на его глазах. — Рома? — осторожно спросил Антон, словно расценив напряжение. От встречного ветра его шевелюра совсем растрепалась, а очки съехали набекрень, — Что ты тут делаешь? Рома уже не мог сдержать эмоции после произошедшего. — Ты не пришел на наш спектакль, и я волновался, что с тобой могло что-то случится, — Рома отвернулся и осторожным движением стёр заблестевшие в глазах слёзы, после чего срывающимся голосом продолжил, — как с Семёном или Катей. Неосознанно, словно по привычке, вытащил нож — тонкий, узкий; нож всегда был необычный в его глазах — изящный, с вытянутым узким лезвием, сделанный из прочной, но гибкой стали, с тяжёлой серебряной рукояткой. — Убери нож, — испуганно шепчет мертвенно-бледный Антоша, ему было тяжело дышать. Жуткая, удушающая волна чего-то мутного и противного сжала ему горло. Видит во взгляде Ромы что-то холодное и острое. Ненависть? Обжигающую ревность? — Зачем? Эмоции снова выходят на первое место, утрачен привычный контроль. Потерян. Рома смотрит на Антона: голубые глаза, так похожие на морскую бездну, манили и притягивали к себе. Тусклые лампы фонарей отражались в его глазах. Сейчас падает снег, крупными хлопьями он кружится и ложится мягкой периной, создавая ещё более прекрасную картину. Снег падал на них беззвучно, как просеянная соль. Запечатлеть бы это в памяти, навсегда. Рома и Антон стояли так близко друг к другу, что можно было дотронуться рукой. — Ты был у Полины, да? Трогал её? — закричал он громовым голосом, и эхо отдалось из лесу, — Ты предал меня! Какая-то мысль забилась в голове пойманной пташкой, пытаясь вылететь наружу, подсказать что-то… Друг — тот, чьё предательство вызывает наибольшее удивление. Рома ощущал боль во всём своём теле, но не мог от неё избавиться. Разыгравшееся воображение само рисовало мрачные, такие тронувшие душу, картинки: как Полина, его Полина, ластилась к Антону, обвивала его широкие плечи, а он словно котенок, млел от её прикосновений. Он представлял как она обволакивает его своей нежности и любовью, как заглядывает в глаза, целует горячо. Целует так, как никогда в жизни не целовала бы его, Ромку. Его затрясло от боли и ярости при осознании, что она выбрала Антона. Такого правильного, хорошего, такого идеального, идеального до мельчайших деталей. Мысль пульсировала в голове: они созданы друг для друга, как две шестеренки часового механизма. Размышления привели его к неожиданным открытиям: в его душе столкнулись две мощные противоборствующие силы, одна настойчиво цеплялась за нежные чувства к Полине — окрыляющие, вырывающиеся, такие тёплые, что можно дотронуться рукой, а другая тянулась к Антону — ему казалось, что этот странный парень с серьезными голубыми глазами раскрывал какую-то тайну, только он не понимал какую. До одури хотелось обнять его, крепко к нему прижаться и сказать, что совершенно всё равно, что он был там, у Полины. Хотелось погладить его по голове, по растрепавшимся белоснежным волосам, гладить по голове, как ребёнка. Странно говорить об этом сейчас, но часть Ромы почти хотела простить его. Только что-то не давало ему это сделать. Сейчас единственное, чего ему хотелось — вылить эту бушующую злость, которая беспрепятственно надвигалась как лавина; после этого — навсегда забыть этот день. Рома подошел словно поневоле, будто сами ноги его вели — он двинулся опасно, был похож на хищника, который собирался сразиться с жертвой, со своей добычей. Глаза переполнены слезами, его улыбка похожа на острый оскал — Рома выжимает из себя эту улыбку, такую отчаянную, угасающую. — Ром, давай поговорим спокойно, прошу тебя! У обоих голоса дрожали от переполняемых чувств. Антону было страшно… Этот страх, забравшись в душу, постепенно сжимал всё сильней и сильней гулко бьющееся сердце. Ему казалось, что он окончательно сходит с ума, будто ему снится сюрреалистично кошмарный сон, из которого он не может вырваться. А может сходил с ума не только он? Чувства и эмоции застилали разум Ромы — вот что происходило. Антон смотрит на него ошеломленный, не верит своим глазам — глаза парня налились злостью, лицо сильно покраснело, и начали гулять желваки; мысли Антона путаются, руки дрожат сильнее, а он всё смотрит на Рому, на своего уже бывшего друга, который продолжает требовательно смотреть в ответ. Неужели Рома так из-за Полины? Неужели настолько сильно ревность взыграла? Если бы он только знал, что было на самом деле: как он осторожно отталкивает девушку, хватает её за плечи и встряхивает; в очередной раз отворачивается, увиливает, будто зайчик, не даёт себя поцеловать, точно уворачивается от Полины, как от разбушевавшейся стихии — как он сильно вырывался из объятий, придумывает ложь, настолько вопиющую и очевидную, настолько неубедительную. Весь вечер мучается с угрызения совести и все ругал себя, что бросил Рому — нашел самый подходящий случай убежать незамеченным и бросил друга вот так вот — даже не выяснив, что с ним произойдет дальше. Антон посчитал это позорным. Чувство вины окутывало его плотным туманом. Вежливо поблагодарив за гостеприимный приём и послушно отужинав с Харитоном — довольно подозрительным дедушкой — Тоша стремительно вылетел из дома, свободно, словно птица. Он не хотел туда возвращаться, будто знал, что это сулит только новые муки и тяжкое чувство вины, давящее на его плечи — очевидно, что всё это было ошибкой. Лишь бы Рома не узнал. Похоже, что в этот вечер судьба решила за них. — Ты жалкий ублюдок! Я думал, что ты мой друг! — твёрдо заявил хулиган, но в последний момент голос предательски сорвался. Эмоции достигают предела, своего пика — запущен необратимый механизм. Механизм, напоминающий тиканье часовой бомбы, что разрывалась и захлестывала ядовитой микстурой из неконтролируемых чувств. Он вытер рукавом остатки слёз, Рома не хотел больше слушать оправдания. Бессмысленно, особенно сейчас. Тотчас его пробил пот, обильный и точно горячий, так что стало жарко, душно, невозможно вздохнуть и выдохнуть. Агрессия сквозила, не давала проходу. Гнев закрывался внутри и бушевал в нём; невозможно было передать словами насколько сильно. Рома резко вскочил, видимо приняв какое-то важное, необходимое решение. Антон стоит бледный, как полотно, затравленно, с маленькой надеждой озирается по сторонам; затаив дыхание, пристально смотрит и оглядывается: пути к бегству отрезаны, сбежать в этот раз уже не выйдет, похоже, что единственный выход — обреченно шагнуть вперед, в неизвестность. — Послушай меня хотя бы! Не нравится она мне. Я просто… я, — он не успевает договорить, его предложение обрывается, — в ту же секунду поблизости слышится странный, до боли знакомый звук, заставивший Антона примолкнуть. Он уже слышал этот звук, часто в пугающих фильмах с закрученным сюжетом, которые так обожал папа — в основном в фильмах ужасов; реже — в детективах. Рома шагнул близко, впритык, с улыбкой, но до того искусственной, неправдоподобной, что страх невыносимо сдавливал. Паника волной поднималась в нём и била по голове, сжимая в ледяных объятиях. Они стояли так близко, что их тела почти соприкасались. Рома чувствовал его дыхание, видел глаза, которые манили, не отпускали, не давали сосредоточиться ни на чём ещё. Красивые у него глаза. Светло-голубые, кристальные, как вода в зимнем озере. Можно было бы утонуть в них. Полина так же смотрела в эти глаза? Так же видела свое отражение? Поток слез у Ромы не прекращался — он стоял, сердце замирало в болезненном предчувствии. Голова болела страшно, нещадно. Показалось или тело охватила некая волна расслабления, осторожное движение было медленное, неуверенное, что рука с ножом дрогнула. Антон застыл в полной неподвижности. Тело отказывало в движениях и импульсах. В горле у него словно пискнула мышь — невыносимый страх за собственную жизнь охватил его разум, в крови бурлил адреналин, очень сильный адреналин, захлестывая волной. Их обоих трясло от напряжения, бледные, они смотрели друг другу в глаза, но не говорили ни слова. Тишина на самом деле была немым криком. Рома неожиданно, будто в это же мгновение, почувствовал прилив сил, такую сильную, всепоглощающую готовность к активным действиям, ощутил невозможное превосходство; в памяти резанули черты нежного лица, обрамленного тёмными вьющимися волосами. Вспоминает взгляд Полины — пронзительный, необыкновенный, вспоминает милую улыбку, как она поправляет аккуратно длинные прекрасные волосы, как закидывает сумку на плечо. Неужели это придало ему сил? С невероятной ловкостью и окрыленностью нанес удар ножом — резко. Нож вошел в Антона как в мягкое, слегка подтаявшее масло. Острие вошло прямо в живот, затем глубоко под рёбра. Рома почувствовал, как его пальцы, сомкнутые на рукоятке ножа, упёрлись в тепловатую кожу, вязкая густая кровь окрасила пальцы красными потоками. Странно, но это вызывало новые приятные чувства — успокоение, головокружительную легкость. Сам Антон завороженно смотрит как с неба сыплются крупные хлопья снега. Ветер утих, а снег беззвучно оседал на землю. Рома вытащил нож из его плоти. Кровь была слишком горячей и слишком липкой — тоненькие струйки стекали на землю, в маленькую лужицу багровой жидкости — такую вроде бы неприметную, но яркую, красочную. На фоне белоснежного снега она казалась чем-то крышесносным, по-настоящему произведением искусства, словно художник в отчаянии мазнул багровыми красками. На секунду показалось, что он теперь точно сошел с ума, потеряв ощущение реальности. Совершенно не отдавая отчета в своих действиях, он кинулся на застывшего Антона — беззащитного, такого бледного и слабосильного. Судьба никого не минует, верно? Повалил спиной на землю, придавил своим весом — демонстративно показывая некую собственническую власть, контроль; сам забрался наверх, пальцами сильнее сжимая тонкую рукоять ножа. Постарался унять сильную дрожь в пальцах. Поразительно, но еще один удар оказался намного сильнее прошлого — хлестко ударил ножом в грудь. Страшное зрелище: кровь лилась потоками, обильно; такая горячая и бурлящая. Рома будто вскипел, мышцы напряглись, а рот переполнился слюной. Горячий пьянящий запах крови был так силен, словно въедался в каждую частичку тела — прекрасно. Глаза Антона застилало плотной пеленой, это было похоже на туман, голове что-то вспыхнуло грязно-красным — то ли безвыходность, то ли страх вперемешку с паникой. — Рома…ты.. мне… Уже проваливаясь в темноту, в опьяняющую мглу, он представил, вообразил, как было бы замечательно проснуться у себя дома, особенно в своей постели — ощутить теплые, приятные лучи зимнего солнца, согревающего такого, припекающего и ослепительного; хотелось трусливо уйти от этой промозглой сырости, сбежать. Антон позволил себе мечтать о нежных объятиях, согревающем, овечьем пледе и аппетитной, невероятно вкусной еде, такой, чтобы насытиться надолго. Жаль, что мечты остаются позади — тьма настигает быстро. Рома не останавливается, выверенным ударом тем же ножом полоснул прямо в сердце. Он не хотел отступать, нанося один за другим удары — не мог остановиться, будто весь процесс затянул его, действительно затянул. Моментами он остывал, чувствуя как холодной пот его прошиб, а моментами возгорался как спичка — так ярко и пугающе. Внутренние закоулки подсознания трепетали, оживали, словно муравейник, воплями призывали добивать, добивать окончательно. Превратить всё в сплошное кровавое месиво: отвратительное, грязное. Рома слышит голоса внутри себя, явно не свой внутренний, чужие. Среди шума и завывания ветра слышались страшные голоса, напоминавшие не то рыдание, не то смех, не то крики о помощи — звериные пугающие голоса. Именно это становится в своей роде катализатором — Рома застывает в сплошном оцеплении, ничего не видящими глазами задумчиво смотрит будто перед собой; Голова трещала ещё сильнее, словно крошечный молоток бил в такт его сердца. Он не мог вздохнуть, схватился обеими руками за шею, инстинктивно пытаясь получить доступ к воздуху. Мир расплывался у него перед глазами, раскалывался на тысячу осколков. Мимолетная боль сдавливала. Лицо Ромы застыло, и только брови шевелятся, то сомкнутся, то поднимутся, тревожа морщины на лбу. Всеми силами старается не смотреть на мертвого Антона, но взгляд невольно то и дело возвращается к нему. Его лицо выражала гримаса невыносимой боли и ужаса, словно подступившая вечная темнота напугала его еще больше, чем пугала обычная тьма. Он был холодным, ледяным. Лунного света было достаточно, чтобы разглядеть умытое лицо кровью и вспоротый живот, пламенный как жерло вулкан. Из вспоротого живота высовывались остатки его внутренних органов: почти до самой земли свисали витиеватой лентой блестящие кишки и внутренности — горячие, бурлящие, утопающие в вязкой, растекающейся луже крови. Где-то торчали кости из-под рваных лоскутов куртки. Мёртвые глаза Тоши смотрели, не мигая, приоткрывшийся рот, казалось, кривился в безумной усмешке над этой страшной и нелепой ситуацией, в которой он оказался. В воздухе густо пахло металлом. Рома выдавил своим громким от природы голосом душераздирающие крики. Зачем я это сделал? Он чувствовал, что был словно марионеткой, ведомой куклой сверху и навеянных ему желаний свыше. Что, блять, он натворил? Где, сука, он ошибся? Боль разорвала грудь мощным ударом, обожгла лёгкие. Кукловод дёргал за веревочку, то направляя в одну сторону, то в другую. Он не мог поверить в происходящее. Это, наверно, сон, это сон… сейчас я проснусь, и будет всё хорошо. Во всём этом оставались вопросы без ответа. Зачем я это натворил? Я ведь не хотел… Я бы никогда не тронул беззащитного Тошу — он был замечательным, храбрым и честным. Он был моим другом. Рома лишил его жизни, не имея на то ни малейшего права, и оставив родных и близких Тоши в страшном неизбывном горе. Невыносимое чувство вины захлестнуло мощной волной, обдав от макушки до пяток. Как он мог… совершить такое ради девушки? Мимолетной, неразделенной влюблённости, ради маленькой мелькнувшей надежды — безумие. Безумие было разлито вокруг, что можно было коснуться его, невидимо сжать тонкими пальцами. Что с ним случилось? Что на него нашло? Абсолютно всегда он ставил дружбу превыше других вещей, ценил её очень высоко, считал, что друзья — это и есть самые близкие люди. Как он стал другим человеком? Что за окутывающая тьма настигала его? Путала, не давала выбраться. Полина, конечно, ему нравилась — сильно, внутри вспыхивал маленький огонек, заставляющий сердце трепетать, но друг был ему дороже; в первый день, как он его увидел, такого ласкового и такого доброго, сразу ощутил сердечное влечение. Всегда слушал терпеливо, был похож на книжного героя, даже на рыцаря, честно говоря, даже больше, чем Ромка — был учтивым, утонченным. Да будь он бабой, у него было бы много поклонников и поклонниц, которых он покорял не только бы внешностью, сколько необычайностью и решительностью своих поступков. Его красивое лицо всегда поражало сияющим выражением, лихорадочно блестящими глазами, похожими на ледники, но с небесно-голубым краем, украшающим тёмный зрачок, который будто пронизывал меня до самого сердца и прочитывал любые самые сокровенные мысли. Он был идеальным, никогда не ставил в неловкое положение, преуспевал во всем, за чтобы ни брался, был удивительным и обаятельным, умел найти подход почти к каждому. Я убил его, не зная, что это сломает меня сильнее, чем когда-либо. Горло моё сдавило жгутом, хотелось плакать навзрыд, но что-то не давало расплакаться, и от этого ещё больше давило и болело в груди. Я растирал грязь и кровь по щекам. Хотелось содрогнуться от страданий, причинить себе столько же боли. Снова смотрю на Тошу: синие губы, осунувшееся мертвенно-бледное лицо с синюшными кругами под глазами. У него красивые губы — полные, мягко очерченные. Сейчас он казался куклой — недвигающийся, с открытыми глазами и умиротворенный. Сколько бы я не притворялся я не мог смотреть на его губы, линию рта — лучше бы я правда убил себя. Эти отравляющие и извращенные мысли несли в себе неоспоримую истину, которая скрывалась где-то глубоко. Я до сих пор не мог понять, почему безумно хотел поцеловать его. Может потому что я сожалел? Скорбел? Я приблизился, наклоняясь к его лицу так, словно опасался быть услышанным ещё кем-то, будь то человек, зверь или птица. Он ледяной. Морозный, холодный — такой отрешенный. Я ревел, страдал, сходил с ума… Разбрасывая снег, бежал в лес. Лес встречал по-особому, очаровал, заставив проникнуться соблазнительным духом гостеприимства, этим и подкупил — он даровал спасение. Даже от самого себя. Усыплял бдительность. Заставлял на мгновение забыть добрые, ласковые глаза. Горячие слёзы обжигают лицо, когда внутри разливается холодная пустота. Воспоминания душили комом невысказанных слов, невыплаканных слёз. Я плакал, плакал горько и долго — мучительно было. Холодный и серый рассвет наступил поздно. Совершил ужасающую ошибку — теперь она преследует, и горько насмехается. Пусть мне будет больно сейчас, но эта необходимая и неизбежная боль. Я заслужил. Я ничего уже не хотел, только увидеть Антона: живого, такого прекрасного и светлого — взглянуть в живые, цветущие глаза, прижимая к себе. Он так и не заметил тени, встрепенувшиеся далеко в лесу, парившие высоко в предутреннем небе; сытых, довольных.