секунду назад.

      он выживал с одним именем на устах.       постоянная круговерть кошмара. не его, но отдаленно мерзкого, смутного. его пытались пугать всем, по очереди меняли подход. клоуны, кровь, заполнившая легкие вода, холод и одиночество, абсолютная пустота — легче спросить, чего за годы в видомнии он не видел, но башня так и не могла найти к нему подход. оттого ли, что он ничего не помнил? может быть. он забыл все, но одно-единственное имя шептал раз за разом:       «калеб.»       над ним смеялись. люди во снах-кошмарах, монстры. над ним насмехалось все, что могло, вплоть до белоснежных стен ячейки и холодного камня коридора. а ему плевать было. он молитвы возносил о том, кого едва ли мог вспомнить, он лишь знал, что это имя — нечто спасительное в его маленьком разрушенном внутреннем мирке.       он пуст, как память маленького ребенка. в душе зияющая дыра, не иначе, он понимает, что раньше, до того, как он открыл глаза, было что-то. что-то, что он не мог знать. это выдрали из него с самым сердцем, оставляя после себя лишь кровоподтеки на коже. знает, что это было что-то неоспоримо важное, что стоило бы сохранить где-то на закоулках сознания, но все рассыпалось прахом, оставляя после себя лишь белые разводы, из которых сложилось чужое имя.       молитва.       он видел глупые образы, когда засыпал. лица, битвы, улыбки и кровь. слышал голоса, пение людей и ангелов, звон стали и зов того, кто смущал его покой долгое время. но никак не мог разглядеть лица. просто по интонации, по глухой и самую малость саркастичной, но исполненной бесконечного беспокойства, понимал — он.       он тот, кто вел его через кромешную тьму. тот, кто не давал затеряться в глубинах собственного разума. лололошка терялся в собственных мыслях и каждый раз, почти на автомате, звал того, кто мог бы его спасти…       — значит, хочешь восстановить воспоминания? — голос фарагонды, усталый и немного растерянный, звучит чуть сверху, и он утвердительно кивает ей, глядя точно в глаза. наконец выходит из долгих размышлений. — так вот, почему калькуляция каждый раз прерывалась.       она смеется. тихо, без издевки. скорее по-доброму понятливо, чего сам лололошка никогда осознать не мог. пусть она согласилась помочь ему сейчас… отчего она так добра? отчего смотрит так внимательно и пристально, отчего не отводит взгляда, когда встречается с его собственным — безжизненным и потерянным? так ведь было всегда. но он складывает ладони на коленях и прилежно ждет ее инструкций, кажется, ради встречи с тем человеком готовый на все.       — не думала я, что когда-то придется заниматься этим вновь, — фарагонда поджимает губы и осматривает лололошку с головы до ног, после берется за палочку. — закрой глаза и жди. будет очень больно.       больно было. с каждым произнесенным ей словом, с каждой искрой, пронзившей тело насквозь, хотелось кричать все больше, а ворох — колоссальной силы буря — воспоминаний обрушивается на его голову с треском. она вытаскивает все то потаенное, что было закрыто под семью печатями, а лололошка не поспевает за сменой событий. десяток, второй, третий. ему чудится, что прожил он не иначе как сотни жизней, все — под одним именем. под единственным, что он знал. но ни в одной из жизней не было того самого.       боль начинает стихать. воспоминания льются, обмякает тело, нет больше сил кусать губы, чтобы не кричать, а по щеке стекает слеза отчаяния. он уже ни на что не надеется, только мельком прокручивает в голове все, что в нее попало, и морщится от боли еще сильнее, еле дыша. пульсация сковывает виски, шею, кончики пальцев. он не может даже сдвинуться, будто парализованный, и слабо вздрагивает каждый раз, пока своего рода пытка не заканчивается.       повисает молчание. не неловкое, но напряженное. каждый гаснет в своих мыслях, фарагонда кажется не менее вымотанной, чем сам лололошка, когда они бросают друг на друга быстрые взгляды и вздыхают почти синхронно. она, кажется, все понимает. совершенно все. смотрит так внимательно, выжидающе. кажется, озарения в глазах чужих ждет, и поправляет одну из выбившихся из прически шпилек, находя затерявшуюся среди локонов последнюю изумрудного цвета искру, что с, кажется, причудившимся лололошке звоном торопливо направляется к нему и самой яркой вспышкой мелькает перед глазами, последним приступом боли ударяя по нервам. он заходится тихим кашлем, прикрывает рот рукой и лишь тогда понимает, что паралич будто отступил, давая волю резким и дрожащим движениям.       — теперь-то ты его вспомнил? — фарагонда усмехается, наблюдая за этим, и кивает на столик, придвинутый к дивану вплотную. там — стакан воды.       лололошка отрицательно качает головой и, горестно вздохнув, хватается за воду, осушая все до последней капли парой быстрых глотков. звон в ушах не стихает, мысли не складываются во что-то длиннее короткой фразы. в голове, откровенно говоря, каша. абсолютная. и ничего так и не укладывается. пусть фарагонда предупреждала его, что воспоминания будут не все, только самые недавние, ведь все более раннее давно кануло в лету. пусть он знал обо всем этом, нагрузка все равно была колоссальной. и теперь все, что ему поможет — это время. он устало скатывается по спинке стула и почти лежит, упираясь плечами и затылком в спину, так нелепо и по-детски, отсутствующе глядя в стену.       — поспи, юный мироходец. дай всему распределиться по полочкам, — она легко треплет его по макушке и встает. лололошка никогда не мог понять, в какой момент отношение с ненависти и абсолютного нежелания даже видеть его на пороге сменилось этим, но… он искренне благодарен? благодарен за то, что не остается лишь пустышкой, имеющей из всего возможного морального багажа только имя, да знание о собственной сути. ни прошлого, ни особо определенного будущего. и он виновато смотрит на фарагонду, когда занимает ее диван, а она только флегматично машет рукой, уходя на кухню.       «у меня много работы. будешь громко храпеть — выгоню.»       он вымученно улыбается ей в ответ и сжимается на мягкой поверхности, чувствуя, как сознание плывет окончательно, растекаясь бензиновыми пятнами по внутренней стороне век. усталость накатывает волнами, прибивает к поверхности. ему смешно и самую малость страшно от мыслей о том, что может ждать его по ту сторону — во сне.       перед глазами вновь проясняется. странный знакомо-незнакомый мир, высотки вокруг и яркая ночная подсветка. он будто оказывается… посреди улицы? забавно. нет, он понимает, конечно, что для сна было бы слишком реалистично, если бы он оказался дома в удобной постели или, тем более, у кого-то дома. но все еще смутно-смешно. в глазах немного рябит, даже по другую сторону реальности он ощущает слабость, пытается осмотреться и взглядом цепляется за широкую спину. строгие брюки, плащ с яркими полосами, яркая окантовка на черных погонах, рядом — насыщенно-лиловый мотоцикл. в голове щелкает узнавание. раньше, чем выходит осознать происходящее, лололошка уже открывает сухие и исцарапанные губы, мгновением позже — слышит свой голос. натужно-громкий и хриплый.       — калеб? — зовет. улыбается. неосознанно улыбается, ярко. ждет и видит — к нему наконец оборачиваются. неверяще, немного даже зло.       еще спустя мгновение в чужих глазах он замечает весь спектр эмоций от шока, радости и узнавания до слепой ярости. к нему идут. уверенно, быстро, нетерпеливо.       но вместо объятий по скуле прилетает меткий удар. фантомный больше, они оба понимают, что спят, но даже тут сознание подкидывает чувство боли. лололошка отшатывается. хмурится, стягивает многострадальные очки к макушке и черными омутами смотрит тоскливо и устало.       — тварь, — шепчут. бьют снова, снова, на асфальт валят и бьют снова, а он даже не пытается закрыться, только смиренно ждет, когда шквал чужой агрессии спадает. перед самыми глазами маячит помимо цветных пятен занесенный для удара кулак, но его владелец лишь загнанно дышит, пристальным взглядом сверля кровящее лицо. родное. давно потерянное. и лололошка в секунду промедления наконец поднимает руки и порывисто обнимает, прижимая к себе.       — ты ни капли не скучал, калеб? — спрашивает. улыбается ярко, сжимает плащ чужой до побелевших костяшек, не решается подняться или хоть немного боле сдвинуться, только вслушивается в торопливое биение сердец. — а я вот скучал. знаешь, как скучал?       калеб отрицательно головой машет. лгать хочет, что не тосковал, не ждал, не надеялся. он знал, что этот идиот — этот мироходческий кусок дерьма, не иначе! — к чертям его забудет. заставил себя поверить, что будет и дальше жить как раньше. в уже совсем другом, но ничуть не худшем мире. а потом эта тварь, такая настоящая и живая для сна, такая похожая на то, что он, черт возьми, запомнил, появляется перед глазами. зовет. так же, как раньше — так же радостно и ярко. словно они когда-то были близки.       только он верить ведь в это не хочет. он бил снова и снова, бил бы еще, если бы мог. до тех пор, пока морок не рассеется. пока чужой образ не растворится в реальности, не заставляя его мучиться снова и снова. но не было привычной россыпи частиц. была только яркая кровь, размазанная по лицу и его собственным рукам. были крепкие и полные усталости объятия. голос, такой хриплый и вымученный, но такой родной.       — не лги мне, — он сухо шепчет, а сам лицо прячет, чтобы не показать, как на брусчатку слеза капает. вокруг не души, он мог бы дать слабину хотя бы сейчас, но он не хочет обманываться. просто заработался. просто слишком реалистичный сон.       калебу действительно плохо. он бессильно бьет в считанных сантиметрах от чужого лица, расслабляется и вздрагивает всем телом, когда его, все так же сжимая, поднимают, чтобы сесть. обнимает крепче, лицо в плече прячет, еле дышит, лишь бы не всхлипнуть.       — ты ведь меня забыл. зачем называешь по имени? зачем приходишь? почему ты мучаешь меня? — он еле хрипит тоже. все же шмыгает носом, тут же окаменевает, ожидая насмешки или улыбки, но встречает лишь бесконечное терпение. выжидает паузу. — тебе нравится смотреть, как я страдаю, да? о, тебе всегда это нравилось, чертов комиссаришка.       давно знакомое обращение горчит на языке. он руки, плечи чужие сжавшие, расслабляет, отстраняется сам, после — вцепляется в чужое горло. все ждет, когда же обман вскроется. надеется, что все это закончится, что эта дыра, оставшаяся на месте, которое занимал этот ублюдок, затянется поскорее, занятая чем-то другим. не выходит. он душит сильнее, крепче сжимает, чувствует, как проминается горло и натужно трещат хрящи, будто вот-вот он проломит все к чертям. но его хватает лишь на пару секунд, после чего он ослабляет хватку, понимая, что его все еще обнимают.       снова заглядывает в чужое лицо и видит на поалевшей от асфиксии коже светлые пятна, а в чертах — выражение бесконечной вины. боли. отчаяния. на него смотрели так, будто они встретились на самом деле, и это было страшнее всего. он отпускает совсем, вцепляется в ворот серой от пыли толстовки, встряхивает.       — отвечай, наконец! чего заткнулся, а? давай. ты ведь умеешь красивые речи толкать, ну! — он кричит. во всю глотку кричит, уже ничего не стесняясь, бьет снова. лишь бы стереть это ублюдское выражение с чужого лица. дрожат руки, болят костяшки, ноет где-то в груди.       лололошка наконец решается заговорить. выдыхает, прочищает горло коротко и улыбается снова, так ярко и нежно, как не мог никогда. словно раньше ему было запрещено крепко-накрепко, а теперь спал какой-то блок внутри. и голос звучит так выстраданно и тихо, близко к шепоту. боль ведь почти настоящая, но он отпустить не решается, не решается прикрыть глаз, только поправляет о плечо чужое очки, задирая вновь повыше на макушку, и вновь заглядывает в чужое лицо, омраченное злобой, но все еще самое красивое.       — калеб, я восстановил память, понимаешь? — у него подрагивают губы. слабо, едва заметно. а в уголках глаз скапливаются мелкие слезы. — я сбежал из самого страшного кошмара мироходца с твоим именем на устах, калеб. я молился тебе. я ждал встречи…       он замолкает. ненадолго, лишь чтобы вдохнуть побольше воздуха и, поджав губы, немного смочить их. ему больно говорить это вслух, но эту речь он репетировал все то время, которое мог свободно думать. надеялся, что однажды они смогут увидеться, и все еще оказался слишком не готов.       — я помню все. абсолютно все. мне помогли. сейчас я там, куда не может попасть никто из вас, но я обещаю, что однажды вернусь. мы еще увидимся. и я скажу все, что так давно хотел сказать, — он вздрагивает крупно и прикрывает наконец глаза, как только их начинает нещадно жечь. — не было и дня, чтобы я не думал о тебе, веришь? ты стал для меня божеством. верой.       калеб хмурится. слишком хорошо, чтобы быть правдой. слишком искренне. для того, кто никогда не говорил о проблемах, а тем более столь открыто, лололошка выглядел слишком честным. и верилось, и не верилось. прошло около десяти лет, кажется? и сейчас поменялось слишком многое, но калеб хотел верить, что он — лололошка — останется прежним. и он любил его и такого, нового, но все еще не мог поверить, что когда-то такое все же случится. что когда-то он станет более открытым, чем он сам. что когда-то чужой взгляд будет прибивать к земле настолько сильно, что захочется извиниться.       — ты мне лжешь, — твердо. настолько, насколько может. вытирает рукавом слезы, хмыкает тихо, отпускает чужую одежду и поднимается. — ты такой кошмарный лжец, комиссаришка, никогда не верил ни единому твоему слову.       — о да, калеб, лгать ты явно научился у меня, — он усмехается и встает следом, отряхивается от пыли и крови, пытается тщетно привести в порядок толстовку, но делает только хуже, и вздыхает. — приблизительно никак.       они понимают друг друга слишком хорошо, но поверить, что сейчас это все — не злая шутка подсознания, слишком тяжело. не верится обоим, только лололошка рад. даже если это обман, он рад увидеть наконец того, кому обязан тем, что все еще может существовать. образ, сложившийся в его памяти, ничем не отличается тем, что он видит сейчас. только, кажется, морщин стало на порядок больше, а глаза помутнели. даже импланты явно не помогали, но сейчас было явно не время для обмена новостями.       — ты всегда врал, — калеб вкладывает в это остаток сил, а после вновь дрожит плечами, отвернувшись. — ты говорил, что не уйдешь без предупреждения. помнишь, я спросил, почему мне кажется, что та наша ночь была последней? ты ведь говорил, что это лишь предчувствие. а потом пропал. молча. никому не сказав. если бы не райя, я бы ждал тебя целую вечность, понимаешь?       он понимает. не совсем осознает, все же из прочих имен, образов и событий в голове совсем каша, но он точно понимает чужие чувства в первую очередь. помнит, что кто-то точно так же обещал никогда не оставить его, а потом… а потом пропал.       — мне жаль.       — и опять. снова. как и обычно.       между ними расстояния — меньше шага. лололошка протягивает руку, калеба резко за плечо к себе разворачивает и целует. неловко, позабыто-неумело, до смешного осторожно, царапает своими сухими губами чужие, чувствует, как над ним заносят кулак, а еще чувствует, что вот-вот проснется.       — хотя бы в этот раз. поверь.       он отстраняется, и мир меркнет вновь, чтобы обратиться двоящейся перед глазами старой комнатой, узким диваном с резными подлокотниками и еще одним стаканом воды на тумбе.       секунду назад он был счастлив. дыра в сердце затянулась, а он понял — однажды он вернется и все же выполнит свое обещание.