неоновые демоны сходят сводят с ума.
кира промаргивается и слышит шелест собственных ресниц. цветные сны в режиме онлайн ещё бурлили в крови, владели разумом, окутывая его, будто ценную статуэтку, в неоновую вату и, аккуратно сложив, упаковали в маленькую коробочку. разбитые костяшки и коленки болели, жутко хотелось пить, да и в горле что-то неприятно кололо, но эйфория не отпускала и держала её крепко и плотно, фиксируя тело, путаясь в платиновых волосах, дотягиваясь своими ледяными, но нежными пальцами прямо до мозга, и погружая их внутрь, прямо в скопления нейронов. она моргает ещё несколько раз, чтобы взбесившиеся органы чувств успокоились и начали принимать правильные сигналы. внутри черепной коробки все искрит, будто оголённые электропровода, в висках колотят тысячи маленьких молоточков.
язык был сухим, как наждак и она с трудом отплëвывается в раковину. оказалось, что во рту отчаянно кололись розовые блестки. но в остальном ей было охуенно.
в туалете этого клуба сыро и отвратительно, как и во всех клубных толчках, и будь медведева проклята, если в третьей кабинке никто не нюхает. а ну что, блять, она не нюхает? несколько разбитых бачков, повсюду использованные презервативы, из заржавленных кранов капает вода. рыжеватые ободки вокруг стоков, надтреснутые зеркала с надписями маркерами. но темнота приятно успокаивает покрасневшие и уставшие её глаза, а горящее лицо — адский холод кондиционера под потолком, делающего воздух клейким и вязким, и взбивающим всю омерзительную палитру запахов вверх, подобно взбитым сливкам; работает только одна сорокаваттная лампочка, ещё одна мигает редко, а больше и нет. но киру это не особо интересует, потому что под разбитыми зеркальными озерами она видит то, что искала: несколько блестящих носиков раковин, поэтому поспешно дёргает жалобно скрипнувшую ручку вверх и влево, свободной рукой перехватывает волосы и жадно присасывается к крану, глотая сомнительную воду, тёплую и мутную, как выдохшаяся минералка, пахнущую металлом, но ей она казалась кристальной, хрустально-свежей и ледяной, как из чистейшего горного ключа. жажда казалась неутолимой, и она всасывала воду, казалось, вечность, но никак не могла напиться, хотя чувствовала, что сейчас проглоченная жидкость чуть ли не хлынет из ушей, но будь её воля, она бы выпила ещё столько же и даже больше, просто уже не лезло.
кое-как притупив жажду, вытирает тыльной стороной ладони рот, оставляя на татуированной руке смазанные следы глиттера и воды, и облизывает саднящую костяшку. привкус крови, такой знакомый, он странно успокаивает киру, и она немного потерянно оглядывается и уже берётся за ручку двери, скользящую в потной ладони, но в тёмном углу вдруг замечает фигурку. на залитом водой полу сидит бледная татуированная девчонка, маленький инфернальный костерок в её руках освещает круглое личико, по-детски полные щечки с татуировками, носик с изящно вырезанными ноздрями, плаги в аккуратных ушах и каре каштановых волос. огоньком оказалась зажигалка, а девочка нагревала ложку, в которой пузырилась рыжеватая жидкость. потом незнакомка осторожно опустила зажигалку, небрежно кинув её в карман, и потянулась за шприцом, который держала во рту — тут и правда было некуда положить.
девушка отпустила ручку и закусила губу. конечно, ставящиеся люди не были для неё новостью, особенно в этом клубе, но не оцепенеть, смотря, как варит этот подросток с кукольной внешностью, было трудно.
впрочем, все эти мысли укладывались в одно лаконичное «охуеть, и никак иначе».
шатенка втянула жидкость в шприц и только потом взглянула на медведеву, бросая расфокусированный взгляд то на платиновые волны волос, прядями прилипшие к покрытому испариной лбу, то на неё, то на выразительные с залëгшими тенями глаза — карие, как летние ночные озера, — то на шрамы, пересекающие брови, то на аккуратные губы с поблëскивающим пирсингом… немного напряжённый голос с хрипотцой, которая чувствовалась почти на инстинктивном уровне, спросил:
— ремня не найдётся?
блондинка смотрит вниз. как же. на ней джоггеры с резинкой, затянутые вокруг худощавой талии до упора, но всё равно немного болтаются, даже несмотря на всю выпитую воду, — она худела слишком стремительно. даже без завязок: наскоро заколоты английской булавкой. возможно, ремень бы и правда не помешал. ну не штаны же ей сейчас распарывать ради резинки?
— ну шнурка хотя бы?
в голове упорно бьётся «ну пожалуйста, отъебись», хочется просто спокойно пережить остаток своего трипа в одиночестве и мнимой безопасности, даже пиздиться, почему-то, сегодня не хотелось, наверное, потому что уже — кулаки разбиты в кашу так, что, видать, победила, но блондинка зачем-то растерянно похлопала себя по карманам и послушно пошарила в них, ощупывая содержимое. телефон в ободранном чехле, царапающая его связка ключей, полупустая пачка сигарет и зажигалка в ней, еще одна зажигалка с колёсиком, монетки, остро пахнущие медью, мятная конфетка, скомканные чеки. пустыми зип-пакетами можно матрас набивать. хотя, в последнем, вроде оставалось несколько штук. кира развязно улыбается и с какой-то хищной нежностью обводит в кармане кончиком пальца контур таблетки сквозь тонкий глянцевый пластик.
не сейчас, маяхарошая, но скоро, очень скоро.
но в заднем кармане нашелся забытый там провод от айфоновской зарядки. вытягивая его, кира спросила:
— пойдёт?
шатенка светло улыбнулась, обнажая зубы и кивнула, протягивая руку. кира бросила взгляд на эту тонкую конечность с прозрачной кожей, полностью забитую татуировками, почти не видными под ними голубыми линиями вен, и её передёрнуло. выглядело не так уж и плохо — так, две-три синеватых точки на венах. но на периферии сознания ощущалась какая-то инфернальная жуть от этой картины.
девушка обмотала руку проводом чуть повыше локтя, затянула и немного потёрла предплечье. игла легко проколола кожу и вену, втягивая в баян немного крови, а потом отправила наркотик прямо в кровоток, плавным и резким движениям.
по её венам словно гуляли лезвия.
незнакомка тихонько застонала от ощущения дымящейся в жилах крови и откинула голову назад, немного стукнувшись о стенку, да так и осталась в таком положении. шоколадные пряди волос качнулись и замерли. время будто остановилось, и кира, сама не зная, зачем, подошла и заглянула в чужое, без кровинки, лицо, обвела взглядом татуировки, полуприкрытые глаза с сеточкой просвечивающих капилляров на веках, приоткрытые сухие губы, но дыхание девушка задержала. и шприц в вене так и остался. пугающе. кира наклонилась и развязала жгут и, сунув зарядку в карман, спросила:
— эй, ты, блять, как? жива?
так как девушка не ответила ей, кира похлопала её по щеке, и незнакомка, шипя, лениво разлепила глаза и глубоко вдохнула, прямо-таки со свистом. голос был слабым и медленным, словно слова играли роль сливочной тянучки:
— ну чего? можешь провод свой забирать… а, ты уже.
сливочная тянучка. может, потому, что этот вкус её
любимый?
— да нет, ты как?
— что? а, да… охуенно, знаешь?.. пойдём, что ли, обратно.
с трудом и пошатываясь, опираясь на стену и татуированную руку, любезно протянутую медведевой, девушка встала и только сейчас заметила шприц, который всё ещё был в руке, снова улыбнулась, вытащила его и, аккуратно почистив под краном, положила в карман, а кира почему-то застряла взглядом на ногтях незнакомки: нежно-розовых и миндалевидных, с траурным ободком грязи под ними.
— чуть не забыла, — рассеянно пояснила она, слегка жестикулируя, всё ещё немного потягивая слова, с трудом поймав взгляд киры своим, цвета обсосанного яблочного леденца, блуждающим, как в объятия. для неё это словно что-то обыденное. впрочем, может оно так и было?
глаза у нее были большие и зелёные, безмятежные, как день, а крошечные зрачки чёрной сердцевинкой тонули в этом изумрудном море.
прекрасные глаза, в общем-то. и круги под ними цвета галактики.
кира посмотрела на неё и безразличным голосом бросила, просто потому что захотелось:
— ты знаешь, что ебанашка?
слишком уж часто видела, как наркота ломает людей. особенно, когда пускаешь по вене. у киры было много знакомых: на системе; любящих травяные церемонии; те, кто спасались от кошмаров снотворным, но все-таки молли ей нравились куда больше — они позволяли ей мыслить с нужном диапазоне, так как соли делали её слишком депрессивной, а седативы — слишком овощной. экстази просто обострял чувства и добавлял краски в серый мир.
девушка, уже толкнувшая дверь, недоуменно приподняла аккуратные брови, демонстрируя, что ей пиздец как интересно:
— да ты что? интересно, как поняла, — и делано задумалась, постукивая пальцем по подбородку.
— торчковая интуиция — ехидно проговорила медведева, с интересом рассматривая милые гримаски, а девушка расхохоталась.
— я-то знаю. ее зовут матильда. моя подружка, — утерев скопившиеся в уголках глаз слезинки, она спросила:
— как тебя зовут?
кира задумчиво осмотрела молоденькую наркоманку: симпатичная, даже не просто симпатичная, а очень красивая, на губах лёгкая улыбка, а в глазах и на темных ресницах все ещё дрожал смех. нельзя представить её без улыбки, как клоунессу или ебанутую напрочь. и ебаный ты боже, как же кире она нравится. запала, как с моста самоубийца.
хорошенькая. красивая, как июль, который сейчас царил за пределами этого клоповника, знакомиться в толчке которого было крайне опрометчиво.
— я кира, — забитая рука против воли дернулась вперед, — а ты?
шатенка, в этот момент, проигнорировала протянутую ей руку, и полезла обниматься, и медведева, вообще-то ненавидевшая, когда её лапают почём зря, так и застыла с протянутой рукой, покорно позволяя себя тискать, как манекен для обнимашек, чувствуя, как чужой нос трется о ребристый остов грудины под тканью тонкой футболки, а прохладные ладошки мисс тактильности ложатся на лопатки. девушка, ослабив хватку, поднимает голову от чужой груди, смотря своими нереально-зелеными глазами на киру снизу, подцепила карминно-красную капельку крови с места укола, улыбнулась и облизнула окровавленную подушечку пальца:
— е-ба-наш-ка ма-тиль-да– произнесла по складам, будто самой себе и толкнула дверь, ныряя в зал и исчезая в густом запахе дури, которую курили почти все, в калейдоскопе из нервных кистей, капелек пота над дрожащими губами, остекленевших глаз, видевших что-то неподвластное другим.
блондинка мотает головой, как будто её шарахнули по голове пыльным мешком, пытаясь нашарить глазами свою почти-что-знакомую, но не находит. стало даже немного грустно. вообще смотреть на других удолбанных, будучи самой почти чистой, само по себе было очень грустно, поэтому дико захотелось чем-то закинуться и кира достала маленький пакетик с цветными таблетками, рассмотрела их на свет и задумалась. передоз возможен, но похуй.
ведь всегда кажется, что смерть уж тебя-то не коснётся. кого-то другого касается и коснётся, но только не тебя, правда?
тонкие губы слабо дрогнули в улыбке и она положила маленькую оранжевую таблетку под язык, скривившись от горечи. и растерянно зашарила глазами по ближайшим столикам, ища, чем бы запить. алкоголем, правда, нежелательно, но сейчас даже ссаная выдохшаяся маргарита была лучше, чем просто так пытаться пережить вкус колёс, горьких, как чья-нибудь сторчавшаяся жизнь. ах да, она толком не напилась. пожалуй, сейчас таблетка была даже лишней, но
господи, чем бы запить?!
её новая знакомая звонко рассмеялась:
— выглядело охуенно горячо. на, — и протянула ей запотевшую, ледяную банку ванильной колы, — догадывалась, что она тебе пригодится
кира не ответила, почти механически отметила то, что шатенка нашлась и безалкогольность жидкости, алчность припав к холодной банке губами. это было хорошо. если не считать того, что от сладости газировки голова готова была взорваться, как простреленный арбуз. вязкая слюна и горечь ешки почти сразу ушли. зато пришла эйфория: первобытная, дикая и безумная. наслаждение доставляло абсолютно все, а особенно музыка, которая мягко касалась слуха, рассекая тонкую ткань сознания осколками лаванды, распадаясь во взрывную карамель на языке, похожую на едва уловимую сладость после портативной капельницы с глюкозой, которую ей ставили после голодных обмороков.
огни в зрачках кружились, будто опьянев, пространство мерцало в мечущихся глазах киры, будто глянцевое и просилось в её сильные руки: безумно хотелось все щупать-трогать-гладить, а особенно эту девушку, сонно откинувшую голову назад, на мягкую спинку диванчика, в сверкающей параболе света, которая будто была жемчужиной, по сравнению с которой добытые со дна моря показались бы подделкой.
она опускается рядом, мимолетно о чем-то задумавшись, а очухивается, когда сухие губы обкололи мочку уха и донеслось хрипловатое и слегка тягучее:
— мир ос-сыпается, — последнее слово она тянет чуть надреснутым смазанным голосом. — по кирпичику, жёлтому такому, из которого мостили дорогу в изумрудный город. твой нет? что ты видишь, маинький? скажи. скажи мне.
— мой нет. мой мерцает, — неверными губами шепчет медведева, сглатывая вязкую слюну — цепочка перекатывается на шее от глотка, слепя шатенку, — и ты мерцаешь. и вообще все, — тянет «вообще» и ей кажется, что так красиво. она чувствует гладь влажных зубов на гиперчувствительной кромке ушей, которые жжет дыхание:
— ты такая горячая, что мои ляжки ошпарены.
— кис, пиздаболишь?
— ах, моя милая элли, ты больше не веришь в сказки и теперь глотаешь экстази? оставь это недалёкое кокетство, ты и сама знаешь, что выглядишь охуенно, не правда ли?
— а ты… — начинает кира и забывает, что хотела сказать.
а она невинно улыбается и кусает медведеву за мочку, задевая серёжку:
— а я… а я вилка. виолетта.
от этого укуса кира даже не успела подъебать девчонку, точнее, уже виолетту, что она все-таки не ебанашка с дурацким именем матильда: волоски на теле встали дыбом. сладостный ужас и чистое, концентрированное удовольствие.
невинности ни на грош, никто бы не поверил. даже детское личико не помогает. да она и сама не старалась сделать его детским.
— господи, детка, стать слишком взрослой и серьёзной ты ещё успеешь
ли?, — философски выдаёт блондинка, впрочем, она совсем несерьезная, ведь ржёт постоянно.
виолетта и правда не понимает, схуяли это она серьёзная, объективно оценивая себя, но важно поднимает палец и провозглашает:
— а я и есть взрослая и серьёзная. мне
уже двадцать лет.
только.
только двадцать лет.
но, правда, колется и ментально трахается на все двадцать один, однако.
а выглядит на шестнадцать, только бы не залетела.
кира, как завороженная глядела на неё, прекрасную и
невинную порочную, которая курила, что-то лепеча себе под нос и смеялась низким смехом, водила пальцами, пропахшими потревоженной землёй и никотином по лицу киры, которая чувствовала, что они вычерчивают новые узоры на горячих щеках, будто морозные вензеля на стеклах. большой палец очертил нижнее веко, задевая ресницы, будто заглядывая в душу руками, копавшими могилы, как незрячие, глубже, чем могут видеть глаза, и кира жмурится, и, коря себя за эту слабость, которую не хотелось преодолевать, трется щекой о чужую ладонь, будто ластясь. и быстро отстраняется, будто опомнившись, позволяя этой девчонке больше, чем кому-либо ещё в этом гребанном мире.
— а они капают с твоего лица, знаешь. такими чеееереыми слезами. черными-черными-черными-черными, — чуть невнятно и быстро шепчет мантрой на ухо, будто секрет, слегка посмеиваясь. тихий горловой смех заставляет все внутри замирать, миндальные ногти осколочным стеклом выцарапывают на щеках ломанные вертикальные линии с полосками грязи. самый изумрудный город в темных ресницах сонно моргает. кира глаза наоборот закрыть не может: слишком много всего в ней и это распирает изнутри. даже сидеть спокойно стоит некислого волевого усилия.
— что капает?
капает-капает-капает. какое забавное слово. кире смешно.
капает. тоже протягивает руку и кончиками пальцев касается пухлой щечки, обводя витиеватые буквы вытатуированного слова под глазом и мягкий овал татуированного лица по контуру.
— ресницы, маинький.
ресницы стекают на подбородок, капая с него аспидно-чёрной краской: около двух пар кед уже чёрные лужицы с мазутными пузырьками, плавающими в них, а чужие губы требовательно и грубо сминают её собственные, почти вгрызаются в податливую розовую плоть, подчиняя себе, обжигая болью, склеивая сладостью, почти сдирая кожу — так вымучен был этот поцелуй, болезненно проходящий по телу, будто острой и кривой дугой, а губы саднят. разум так далеко, а закрытые веки и подрагивающие шоколадные ресницы так близко. она видит татуировки над чёткими вразлет бровями, каждый волосок на них, аккуратный ряд длиннющих, густых ресничек и думает, что если уж с кого должны капать ресницы, вперемешку с чернилами, так это с вилки и проводит костяшкой пальца по татуированной щеке; набитая молния буквально ебашит её нежностью кожи, как электронный диснейлэнд тактильного уровня, текстура которой играет музыку у её в голове, как по ксилофону стучат чупа-чупсы, трескаясь, рассыпаясь осколками сахарной ваты, острой на вкус, как бритвенное лезвие, коим ощущался её язык во рту: нечто очень острое, тонкое и горячее, как боль. кира забирает себе право вести в поцелуе, сомкнув жёстко пальцы на запястье, больно и цепко, ловя девушку в капкан между своим тонким, но тренированным телом и бордельно-алым велюром блядского диванчика, заломав расписную руку назад и пытаясь напиться кровью из чужих, чуть припухлых губ. вилка ерзает и стонет в ее рот так восхитительно и жалобно, что в груди становится тесно, а в глазах мигают звездочки. губы ещё не разомкнулись и блондинка втягивает носом воздух, кончиком чувствуя бархат горячей румяной щеки и как напрягаются соски виолетты сквозь белое поло. пахнет она так хорошо. нежный запах её тела хлещет тёплой и густой волной, сразу же забивает ноздри и клокочет в горле.
алый ее кончик языка скользит по собственным саднящим губам, обрывая ниточки слюны, пока она пытается отдышаться, потом по чужому подбородку, собирая горчащие чёрные слезы. на нижних ресницах блестят её собственные, выступившие от боли, прозрачные. шатенка облизывает губы и хрипло, свистяще выдыхает:
— ты чудесная на вкус.
— ты тоже, — еле ворочая языком, говорит кира, стараясь звучать так, чтобы её было понятно. сливочная тянучка. болезенный перец. и солено-металлический привкус крови.
сладкая-острая-соленая. красно-черно-зелёная. чудесная на вкус. чудесная.
— а ещё ты принесёшь боль тому, кого полюбишь.
только вот слезы прозрачные, а щеки сухие.
вообще-то о чувствах – особенно такую сентиментальную муть – кира предпочитала не говорить, но словами буквально вырвало.
виолетта снова облизывает губы и кивает, качнув шоколадными прядями:
— принесу.
но не улыбается. потому что знает, что правда. просто шумно сглатывает и правый уголок рта ползёт вверх.
руку чужую кира до сих пор не отпускает, сжимает сильнее, до хруста костей. виолетта ерзает сильнее, страдальческий излом бровей и шипение сквозь капризно поджатые губы:
— ты чего?! отпусти, больно же, бля!
стоило разжать руку, шатенка сразу же трёт запястье, на котором отчётливо проступили несколько синяков.
тему хочется сменить и кира, усмехаясь, спрашивает:
— а чего кололась в туалете?
сменила на сто из ста.
— ни боли, не пыли, сплошная гигиена, — хохочет вилка, но, немного успокоившись, поясняет, — да бля, я ебала, домой не хочу. опять в рехаб сдадут. только нахуя? нельзя спасти того, кто не хочет спасаться, ведь правда? — грустная и невероятно мягкая улыбка. в эту мягкость хотелось завернуться.
кира вспоминала сольную горечь своих эфемерных слез и вкус тянучки на своих и ее губах, когда стукнуло двенадцать и её хрустальные шлепанцы превратились обратно в кеды, изумрудный город в сознании стал разъебанным выжженным канзасом, а приход обернулся лёгким передозом. ее выворачивало всей водой, хлынувшей из неё, как из водопада, желчью и белой пеной колы в туалете, как собаку, которая обожралась травы. когда тошнота на время отступила и её некогда сильное и тренированное тело оперлось на дверцу, на короткое время она, наверное, потеряла сознание, потому что череп чуть ли не раскроил взрыв сверхновой внутри.
любила ли виолетта когда-нибудь?
ведь когда ты, полусдохшая, лежишь на кафеле в туалете клуба, а температура твоих рук равна температуре отмороженного кафеля, это самый логичный вопрос? но медведеву это почему-то интересует.
наверное.
но в данный момент она любила весь мир. а кира по-дурацки радуется, даже в полу-отключке, тому, что она частичка этого мира.
как никогда.
***
что-то настойчиво вызывало киру из забытья, что-то, что отдавалось весом на её бёдрах и аккуратно похлопывало её по щекам ладонями — как котенок водит по лицу мягкими лапками, только почему-то холодными, словно лёд и пахнущими могилами.
— кира. кирюша, маинький, давай поедем домой.
— ммм, давай… — кира растерянно хлопает глазами. она лежит на кафеле, виолетта почему-то сидит на ней верхом, прижимаясь задницей к лобковой кости и постоянно ерзая. поло с воротничком превращает её в школьницу, короткая юбка в клетку обнажает белые бедра и самые нежные мысли. кира гонит себя от безумно соблазнительных ног, напоминая себе, в который раз, что, вообще-то, чуть не сдохла и смотрит в лицо, нависшее над ней. кончики темных волос щекочут щеки — так низко над ней склонилась их обладательница.
– попить только дай, – просит побелевшими губами, сглатывая клейкую слюну, отдающую вкусом рвоты, – я щас сдохну.
– опять блеванешь, потерпи до дома, – кладет руку и наклоняется ещё ниже. — ну? — виолетта пристально смотрит на нее зелеными глазами, непозволительно близкая, кончик носа чуть не касается носа медведевой. зрачки чуточку уже, чем у обычных людей, радужка нереально яркая. колбочки-палочки.
— что «ну»?
— ну адрес давай, не ко мне же мы поедем. либо по адресу, либо в лес. в разных пакетах.
кажется, медведева все-таки выбрала первое, потому что после этого мозги отключаются сразу. ну и потому что утром виолетта нашлась рядом с ней. точнее, на ней, влажно дыша в оголенную вырезом футболки яремную ямку. одетая полностью. кира была тоже одета и тоже полностью: в расстегнутой куртке и кедах.
виолетта пахла приятно. была совсем не тяжёлой. отходняки были гнетущими и крайне неприятно пахли пиздюлями по нейронам, будто пачкая память чёрной слизью.
кира осторожно сняла с себя руки вилки, оплетающие её торс, хотя её буквально трясло. прикрыв тело, видящее свои сны пледом, она бредет на кухню и выпивает там почти литр воды. выпила бы больше, но не поместилось.
— привет, — хрипловато, откуда-то сзади, сказанное на ухо. чей-то бесцеремонный и влажный язык проходится по хрящу уха и кира вздрагивает от неожиданности, чуть не роняет бутылку. проснулась, однако. прочищает горло кашлем и тоже говорит:
— привет.
— ты как? — вилка зевает и запускает ладошку в растрепанные волосы, повисшие около лица неопрятными сосульками.
— если ты спрашиваешь, значит, накануне я была никак.
— что-то вроде того. ты бы не борщила с молли так.
— уж чья бы корова мычала, а твоя пошла бы нахуй, — недовольно бухтит кира.
болезненный оскал кривит губы виолетты и она отводит взгляд.
— можно в душ, а? — ломкий голос.
— можно, — кира и сама рада сменить тему. провожает вилку до своей ванной, предоставляя весь свой нехитрый набор уходовых средств, чистое полотенце и одежду.
***
виолетта запирается в крохотной комнате и выдыхает. какая эта кира охуенная.
но не время сейчас сентиментальничать. сначала надо было уколоться и только потом думать. она включает воду и раскладывает свои штучки на раковине, вроде ложки для варки, машины и зажигалки, но против воли думает, что может быть, кира не выгонит её прямо сейчас, а хотя бы накормит завтраком.
варит слабенький дозняк, потому что ей нужно быть хотя бы чуточку вменяемой, по привычке держа шприц во рту, расшнуровывает кед — и почему вчера не додумалась? хотя, тогда бы с кирой не познакомилась. перетягивает руку, трёт предплечье, ставится и, уже отдыхая, слышит стук и приглушенный дверью и водой голос киры, звучавший малиновыми снами:
— вил, давай вещи постираю.
виолетта кидает обратно немного нервное «хорошо» и, насколько поспешно позволяет расслабленное тело, начинает стягивать с себя одежду. слава богу, она в куртке, хотя бы машину можно спрятать.
расстегивает юбку. на неё ложится белое поло, белье и носки. девушка мочит руку с браслетом гематом, чтобы создать видимость того, что до этого она мылась, приоткрывает дверь и протягивает кире одежду.
и встаёт-таки под душ, который приятно согревает её уставшее тело.
***
хлопоча на кухне, слушая мерное урчание своей стиральной машины, стирающей одежду гостьи и стук капель о фарфоровую поверхность ванной, блондинка думает, что же сейчас делать. она чувствует себя ответственной за эту маленькую девчонку с исколотыми венами и блуждающим взглядом.
хотя не должна. будто мало ей прооблем.
кира успевает выкурить несколько сигарет и как раз заканчивает жарить гренки — переворачивает последнюю. сама она не сильно хочет есть, больше курить и пить, лучше — выпить, а ещё лучше — закинуться, но жрать иногда надо. и вилку накормить, на правах хозяйки.
первая таблетка для киры обычно меняла первую чашку кофе для многих поутру.
но кофе, уже сваренный, стоит в турке и источает умопомрачительные запахи когда виолетта, в кириной маечке на бретельках, шортах и с тюрбаном из полотенца на голове, выходит из душа. кира зовёт её, и она неловко садится, складывая перед собой забитые руки, как примерная ученица. взгляд затуманенный, по телу цветущие желто-зеленым синяки, но медведева гонит от себя мысли, который её беспокоят и спрашивает:
— какой кофе ты любишь?
— а? — приоткрывает рот, выныривая из края небесных кренделей.
— кофе с чем? сахар, сливки?
виолетта думает полную минуту, в процессе приоткрыв рот, вспоминая, какой кофе она любила. тогда, когда ещё его пила. но не может вспомнить. помнит только то, что тогда она пила дешёвый, растворимый, предательски горчащий и поскрипывающий на зубах, а сейчас ей его сварили, надо же.
в притонах кофе не варят. в притонах иногда даже воды чистой нет.
кира пытается быть серьёзной, но губы, против воли, растягиваются в улыбке, потому что уж очень забавное у младшей лицо.
но она, простодушно улыбаясь и отвиснув, как windows vista, просит такой же кофе, какой пила в детстве:
— две ложки сахара и три четверти молока.
кира хмыкает, но заваривает ей эту сладкую молочную бурду. себе она наливает чистый, добавляет щепотку красного перца и ставит на стол шкворчащие гренки, изумительные в своей аппетитной корочке и подпирает щеку ладонью.
— что? — спрашивает виолетта, дуя на горячий гренок в своей руке. полотенце она успела снять и волосы стоят дыбом.
— да не, ничего, — кира отпивает глоточек терпкого, немного острого кофе и смотрит в чашку, — думаю, откуда же ты такая ебанутая взялась.
— из мамы. и ничего не ебанутая, — малышенко наконец, пробует кулинарное творение киры и изумленно распахивает глаза. зелёные-зелёные. зрачки немного шире, чем у обычных людей. кира не будет читать ей морали, потому что знает, что не поможет.
— кстати, если добавить грибов и сыра, будет ещё вкуснее. и убрать хлеб. омлет можно заебашить пиздатый, — облизывает губы и снова вонзает зубы в хрустящую корочку, — или как это хрючево щас называют… скрэмбл?
— не думала, что ты такой гурман. ешь, что дают.
— без пяти минут повар, — хвастается малышенко, — точнее, без полугода, но умею делать охуенные клабы из всего. и знаю, сколько хранится белковый крем.
— ну надо же, мишлен отдыхает. могла бы нормально жить. работать там, и все такое.
улыбка зеленоглазой гаснет и она очень серьёзно смотрит на киру. без неё виолетта выглядит настолько непривычно и чуждо, будто у неё стёрли половину лица.
— слушай, хватит, — просит она, — не порти такое прекрасное утро, когда у меня есть еда, чистые волосы и когда проснулась я в кровати, а не на обблеванном мной же матрасе.
— ладно, жизнь твоя, конечно, — медведева хлопает её по плечу и встает, — я пожалуй, тоже приму душ. надеюсь, ты не обчистишь мою квартиру, пока я там буду?
— твоя квартира довольно минималистична и переть тут особо нечего, — виолетта снова улыбается, поправляя бретельки слегка великоватой майки. — это я ещё вчера поняла, когда припёрла тебя сюда на своём горбу, — трёт локтевой сгиб.
— кстати, как ты номер квартиры узнала?
— о, сладкая, ты долго не раскалывалась. сказала, что скажешь, если я тебя выебу. прямо здесь и сейчас.
— правда, блять?!
— нет, — скалится.
— пиздаболка.
***
кира поспешно сбегает от повисшего между ними напряга с пылающими щеками, закрывает дверь и прислоняется к ней лопатками и злится, безумно злится на себя.
точки-проколы на чужих венах сходятся в глазах киры небесными причудливыми созвездиями: мифическими животными и растениями, жуткими сущностями в зарослях чернильных красно-чёрных джунглей на теле девчонки. нужно дать ей что-то с длинными рукавами.
а уж её эти шуточки…
холодная вода бодрит, но медведева постепенно делает все горячее и горячее. ебанная тикалка в груди бьется быстро-быстро. слишком быстро. кожа краснеет, горячие капли стекают по телу, платиновые волосы потяжелевшими от воды прядями прилипают к шее. пар быстро наполняет маленькую комнату.
кира берет флакон с гелем для душа с ароматом лемонграсса, чертовски нравящимся ей; понятно, конечно, что лемонграсс от природы так пахнуть не должен, но что-то чертовски привлекательное есть в этом химическом запахе — и открывает колпачок.
внезапно чьи-то холодные руки обвивают её под грудью, но кира сейчас даже не дергается. наверное, конёк малышенко — подходить с тыла
— бля, не пугай так, — и прикрывает глаза, чувствуя, как чужой язык проводит по нежной коже за ухом, слизывая капли воды. потяжелевшее дыхание виолетты пахнет чуточку табачным дымом и кириной мятно-малиновой зубной пастой.
— ты специально не заперлась? — расписные пальцы ведут по спине и кожа там была удивительно нежной и гладкой. губы мажут по шее, пальцы продолжают обводить лопатки.
— да, — выдыхает кира, не открывая глаз и полагать исключительно на ощущения, но врет: на самом деле, забыла, блять. но ви не говорит.
вилка, вставая на носочки, выдыхает влажно, куда-то в затылок и киру промурашивает до костей. вечно холодные кисти ведут по коже впалого живота и кареглазая неосознанно втягивает его от контраста температур ещё больше.
нос шатенки скользит по позвоночной выемке, дыхание щекочет лопатки. пальцы скользят все ниже, легко проводя по ксилофонно выступающим ребрам, ползут к бедру, обводя линии тату.
антрацитовые ресницы — как чёрные дрожащие стрелки — веки подрагивают, с осевшими на них капельками воды и кира сглатывает.
— давай я тебя помою, — предлагает вилка и старшая судорожно кивает, пожалуй, даже слишком быстро, передавая ей флакон.
пальцы — по телу, мягко массируя и обводя каждый рисунок под кожей. сейчас, правда, без какого-то сексуального подтекста, но вся малышенко и есть сексуальный подтекст. вся усталость и напряжение куда-то исчезают, растворяясь под умелыми пальчиками в запахе химозного лимонника. кира медленно поворачивается и смотрит на ви. мокрая майка облепляет аккуратную грудь с проколотыми сосками, бретельки падают с аристократичных плеч, вместе с ними падает штора на разум медведевой. душно из-за пара, из-за близости виолетты. она опускается на колени, вода вторично пропитывает темные волосы, рассыпавшиеся по плечам, и кира наматывает тяжёлые пряди на руку, властно направляя девушку, чувствуя прошивающее её тело дрожь наслаждения, касания её холодных пальцев, горячего языка и теплого, захлебывающегося дыхания.
такая невозмутимая, напористая и нетерпеливая, она сама сейчас тяжело дышит и выглядит настолько взбудораженной и возбужденной. виолетта запрокидывает голову, смотря на раскрасневшуюся медведеву, невольно жмурится от брызг воды, и немного приподнявшись на коленях, прижимается шершавыми губами к нежном месту над пупком и шепчет, ведя губами по коже. кира тянет волосы, но она терпит. боль даже немного заводит ее.
«смотри на меня, кирюша».
кира читает по губам, кивает и смотрит. смотрит в эти глаза, большие, невозможно зеленые, с белесыми прожилками, своими, цвета горячего шоколада, тёплыми и родными. расширенные зрачки. малиновый румянец. детское личико и мокрые волосы.
«чудесная».
невозможная, она ведёт губами ниже, пока не впивается несдержанно в половые губы, щекоча кончиком языка клитор.
кира опирается локтями на плитку, выпускает темные волосы из мертвой хватки, чувствуя в себе горячий язык виолетты, которая тоже прикрывает глаза, пробуя киру на вкус.
— надеюсь, это не благодарственный отлиз за гренки? — смешок немного сбивает градусов удушающего возбуждения и даёт мгновение, чтобы сделать вдох.
— нет, — виолетта отрывается от своего занятия и потирает клитор большим пальцем, заставляя киру крупно вздрогнуть и закусить губу, — но если честно, за такие гренки не грех и отлизать.
кира чувствует, что ещё немного, сжимает в себе чужие пальцы и мир раскалывается, как темное зеркало.
холодная плитка немного отрезвляет опьяненную наслаждением киру, которая медленно сползает по ней — колени подкашиваются. виолетта садится рядом, обнимая колени, поджатые к груди и в мокрой одежде. платинововолосая притягивает её к себе за округлый подбородок, нежно напрявляя пальцами и целует в этот раз податливые мягкие губы той, которой позволила вести себя — и на них собственный привкус, а вилка просто тает от кириного сплита, от холода лабрета, да и от самой киры, которая спускает лямки майки с дрожащего татуированного тела, утыкается в место между плечом и шеей, улыбается и ведёт рукой по подтянутому животу девушки, подбираясь к кромке белья, ощущая под подушечками пальцев напрягшиеся мышцы пресса.
— ви, ты играешь на чем-нибудь? — шепчет в ухо, лаская протунеленную мочку раздвоенным языком и забираясь ловкими пальцами под эластичную резинку шорт и белья, касаясь лобка.
— на нервах считается? — шумно втягивает воздух.
— нет, — медведева ведет зубами по нежной шее и слегка прикусывает а виолетта стонет так, что ароматную плоть хочется грызть, лишь бы больше услышать. — хотя я уверена, тут ты виртуоз.
— на гитаре, — рвано выдыхает, откидывая голову назад и слегка ударяясь головой о плитку. кире хочется сжать её шею так, чтобы она хрипела и задыхалась.
— а поешь как? — пальцы касаются влажных складок и проводят между них достаточно грубо, размазывая смазку по всей длине и заставляя пальчики на великолепных дрожащих ногах виолетты поджиматься — к врачу ходить не надо, это ей нравится.
— я… я записала пару песен, — шатенка утыкается в плечо киры, подаваясь навстречу пальцам и стонет, а голос и правда, такой красивый. кира вводит пальцы внутрь плавно из-за большого количества секрета, до самых костяшек, растягивая пульсирующие стенки и проворачивает, поглаживает изнутри, заставляя ви прогнуться в пояснице от очередного грубого движения, горячечно шептавшую какие-то ругательства и сжимая собственную грудь, оттягивая поблескивающие в твёрдых сосках штанги.
— споешь на моих пальцах соло без табулатур? — улыбается кира, наслаждаясь тем, как пальцы охватывает жаркая, влажная теснота и нежность. отводит бедро в сторону, а мокрые шорты вместе с бельём болтается на одной ноге, вымокшая майка уродливо пересекает талию. зелёные глаза закатываются и девушку в очередной раз заламывает до хруста в спине от быстрых и сильных толчков.
— я громкая — виолетта облизывает губы и зелёные чертики в глазах танцуют шаффл, — так что сочувствую тебе, но не от всего сердца.
***
мост. чисто вымытые волосы вилки купаются в свете, обласканные закатом, упруго спадают на белый лоб, блестя в красках умирающего солнца. она и сама блестящая — кире нравится её сверкающая улыбка, её подреберное лето, сияющее из солнечного сплетения. и правда солнечного. с коротким фырканьем утыкается она в вырез своей толстовки на девушке, носом в яремную ямку у линии тату, губы касаются ворота толстовки и язычка молнии. кожа жалобно белеет из-под теплой ткани. манжеты доходят ей до кончиков пальцев, как свитер в холодные зимние вечера. кира за завязки дергает и капюшон собирается складками. тянет от маинькой солнцем, летом, свежестью порошка,
подданной подлинной чистотой и лемонграссом, свежим ветром, пропитанным запахом трав и стоячей стылой воды реки, замурованной в каменные тиски. и травой. последним, потому что вилка курила и небрежно стряхивала пепел в воду. кира следит за пальцами и чисто машинальными жестами затяжек. искусство в чистом виде. пальцы, что на её кухне крутили самокрутку так ловко, облизывая подушечки от зелёного крошева. и глаза цвета шмали. забавно ведь.
они сидели на согретом асфальте, просунув ноги сквозь решётки моста. две пары потрепанных кед: на изящных расписных ногах ви и на гротескно худых киры. шатенка безманикюрным ногтем, едва выглядывающим из-под длинного рукава стучит по самокрутке и пепел падает на прорезиненный носок кеда. пальцами другой руки она очерчивает татуировку на правом бедре киры, задирая выше длинные бежевые шорты. волосы, что треплет ветер, сильнее спадают на зеленые, чуть покрасневшие глаза и виолетта, сунув косяк в рот и зажимая его зубами, тянется за резинкой в белый карман шорт, пачкая его пальцами, измазанными графитно-серым — собрать их, но кира аккуратно отстраняет её руку и говорит:
— не завязывай. тебе очень идёт.
она прячет улыбку в воротник, невнятно бормочет что-то вроде «да бля, кирюх, неудобно же», но надевает спиральку на руку и затягивается, выдыхая дым сквозь стиснутые зубы. а медведева вспоминает, что когда они встретились, волосы были точно так же распущены. алый язык скользит кончиком по губам — вспоминает этот язык в себе и внутри разливается жидкое, тягуче-паточное пламя.
завязывает бантики из завязок на своей толстовке на виолетте и тоже закуривает скрученную для нее самокрутку и прижимается пылающей щекой к тем же перилам, а кусочки шелушащейся масляной краски прилипают к ней.
— и твоя юбка с поло тоже.
— маман говорит, что все мои наряды — сплошное блядство.
– потому что одежду нужно покупать в глории джинс!
виолетта хихикает и снова стряхивает пепел:
— хотя ей ничего особо не нравится, и уж тем более — я.
— у тебя есть мама?
— есть, конечно, не в капусте же меня нашли, — виолетта выгибает бровь и шутливо скалится.
— такую ебнутую — может и в капусте. или ещё лучше — на алиэкспрессе заказали. сколько ты не появлялась дома?
— ты о чем? — заметно напрягается.
— ой, да не пизди. сразу видно, что ты спишь явно где-то в подворотнях и чистой одежды не видела очень давно, ровно как и шампуня.
— кстати, очень приятно быть чистой, — нервно смеётся, запуская пальцы в волосы, не скрытые бейсболкой. кира не противится мимолетному желанию и тоже пропускает между пальцев шоколадные пряди. они шелковисто омывают пальцы, будто вода.
блондинка выразительно смотрит на девушку.
виолетта хмурится, закусывая краешек нижней губы и что-то прикидывая в уме. загибает пальцы:
— а сегодня какое?
— двадцать третье, — озвучивает кира дату, посмотрев в экран телефона, — августа.
— около месяца, где-то.
— а мама твоя знает об этом, — медведева дернула худым плечом, — дерьме?
— знает, — жмёт плечами ви. — вообще-то, знаешь, мы так нихуево разосрались в последний день, попиздились знатно, она сказала, что я наркоманка и лесбуха, собственно, так оно и есть. ну и выгнала. а я решила, что больше туда не вернусь. никогда.
она поворачивается в сторону и снова прижимает сигарету к губам, увольняя себя от дальнейших расспросов. мнимое спокойствие. на шее бешено бьётся артерия, просвечивающая сквозь бледную, тонкую кожу. вдох-выдох. густые клубы вязкого дыма срываются с искусанных губ, профильтрованные лёгкими.
кира докуривает первая и смотрит, как вилка, никуда не спеша, старается выпустить колечки из дыма. забавная она. достает загодя купленную банку ванильной колы и открывает с лёгким шипением:
— будешь?
— не, спасибо, — машет ладонью, — для здоровья вредно.
— ты блять, серьёзно? — кире становится очень смешно от этой королевы постиронии.
— а что смешного? я столько денег въебала в своё разрушение! ведь, возможно, этот глоток колы и убьет меня! будет обидно, блять.
— сказал человек с косяком.
— весь мир курит траву для лечения нервов и души, — улыбается, глаза красно-зеленые теперь, — а моя душа уже давно пришивает на себя гнилые заплатки.
— ви?
— что? — она поднимает на киру густые ресницы, все ещё расслабленно улыбаясь.
— почему ты употребляешь?
улыбка меркнет и лицо девушки приобретает задумчиво-печальное выражение.
— ну, — она медлит с ответом и облизавает сухие губы, жалобно сводя брови, — знаешь… блять, мне кажется, это потому что я в принципе не люблю особо решать проблемы. понимаешь, когда ты на системе, то думаешь только об одном — где бы достать. когда завязываешь, то помимо болезненной ломки по полгода и нудной серой депрессии и апатии после, начинаешь думать о целой куче других вещей, блять. о деньгах, о алко, о еде, о здоровье, об этой ебаной учебе и как бы мать не отпиздила за двойку по алгебре, а когда она все-таки пиздит, то как бы скрыть синяки, чтобы не отъехать в детдом, где, несомненно, тоже будут пиздить, только по десять человек и ногами, о вспышках на солнце и об остальном, на что тебе просто похуй, когда ты торчишь.
больная исповедь.
кира, отхлебывает колу и молчит, смотрит на воду. на виолетту не смотрит, но сдавливает в руке, сжимает её холодную ладошку, которая все ещё лежит на её бедре, неосознанно впившись ногтями в кожу.
на каштановые волосы неожиданно, откуда-то с дерева пикирует жёлтый, как охра, лист, свернутый в трубочку по краям, большой, как шляпка.
– смотри, я как боровичок, – проворачивает листочек на четверть на своей голове и улыбается.
забавно. уголки губ киры слабо дрогнули – она непременно бы улыбнулась, будь ситуация более располагающей.
ви каким-то по-особому лёгким движением кисти смахивает его на колени и задумчиво рассматривает:
— лето умирает.
— умирает, — медведева повторяет и это слово ее очень беспокоит.
наверное, это отражается на лице, потому что темноволосая обеспокоенно вглядывается в ее лицо:
— что-то не так?
следя за тонкими, сильными, черно-белыми пальцами, превращающими лист в труху, летящую в воду сквозь мостовую решётку, кира думает, что
все не так.
— все так.
— кир, о чем ты думаешь? — вилка заправляет прядку за ухо. глаза — прямоугольники темных очков в тонкой оправе и медведева видит в них свое отражение: бледное и нервное. сглатывает.
«о тебе и о том, что все не так».
— да о всякой хуйне.
виолетта смеется:
— весь мир — хуйня.
солнечные зайчики мигают на щеках ви, рождённые отраженным светом заката от её колец, браслетов и кириной цепочки —
и почти сразу меркнут.
***
они лежали вместе, тесным переплетением рук-ног и им было так уютно, так комфортно. губы вилки, сухие и потрескавшиеся, пропахшие гашем, читали свой рэп ей куда-то в висок и легонько царапали нежную кожу, будто песчинки. кира чувствовала, как ледяные ступни прижимаются к ее икрам, забирая драгоценное тепло.
— а что будет завтра, как ты думаешь? если реально?
ви отрывается от сосредоточенного созерцания желтоватой трещины на потолке, напрягается и неосознанно выпрямляется в постели, немного лихорадочно поправляет волосы и растирает вытянутыми из-под тела блондинки и пахнущими ею, почти прозрачными ладонями бледные сейчас щеки:
— завтра? честно, я не знаю. почему ты об этом спрашиваешь? зачем меня? — жалобно, просяще, почти умоляюще. эти вопросы прижимают холодными пальцами, пахнущими табаком и ангельской пылью уголки губ виолетты строго в нижней половине лица. сейчас татуировки своей чернильной якростью лишь подчёркивают бледность ее кожи, залегшие тени под глазами слишком заметны, а сами они кажутся неестественно большими и блестящими на изможденном личике, а ресницы будто склеенны.
она не водит пальцами по лицу мелведевой. не обвивает её талию руками. не целует так отчаянно и самозабвенно, как умеет только она. она сейчас
даже не говорит.
чувствует кира, как этот вопрос — её собственный и бессильный — повис в воздухе как дамоклов меч, острым клинком, но она не могла его не задать. воздух становится густым и тягучим, вдыхать его невыносимо, будто раскаленную патоку. вилка серьёзно смотрит на киру своими зелеными глазами.
они, как грустные цветы, распускаются на расписном лице.
они, как в калейдоскопе, меняют структуру, как кристаллы, но цвет такой же: изумрудно-зеленый, нереальный, токсичный цвет, будто отравляющий кровь.
и, сука, никто на киру так не смотрел. её взгляд как подтверждение того,
что она обречена. и прекрасно это знает. а долго и счастливо им не светит. ни за что.
— за эти несколько дней с тобой я серьёзна больше, чем за всю жизнь, — пытается улыбнуться, но губы дрожат. и именно в этот момент ей так невыносимо хочется жить, просто нормально жить. она на мгновение опускает ресницы, но всего на секунду. снова смотрит на киру, берет себя в руки и улыбается, но только губами. хочется смеяться, смеяться, судорожно, до остервенения, до истерики, хочется сделать вид, что все хорошо и весело, чтобы ни в коем случае себя не выдать.
— завтра будет то же самое. если для меня оно наступит, это ебучее завтра. я не люблю об этом говорить. если ты ещё не заметила, — губы на нервяках подрагивают, поэтому получается чуть невнятно. — я слабая. я, блять, постоянно перевожу темы. слабачка.
в огромных зрачках кира видит свое отражение, пока вилка кончиками своих пальцев не закрывает веки медведевой и ждёт, терпеливо и очень долго ждёт — по ощущениям, чуть дольше, чем вечность — пока чужое дыхание у неё под рукой с исколотыми венами не выравнивается, а тёмные ресницы не перестают подрагивать, а потом, закусывая изнутри щеку, выпутывается из обвивших её рук и ног, тонких и бледных, будто отстегивая ремни безопасности в звездолете, готовясь улететь в пропасть.
— спи, маинький, — шёпот не громче, чем шелест ложки сахара, растворяющийся в горячем кофе цвета глаз киры.
и опускает дрожащую руку в карман за зажигалкой.
кира уговаривает себя не спать, но засыпает почти против своей воли — она безумно устала — и уже не слышит ничего: ни шепота, ни аккуратных прикосновений, разжимающих её объятия, ни шелеста ткани.
огонек вспыхивает под ложкой. вилка внимательно следит за ним, он отражается в её зеленых глазах странным вертепом. разбитый, больной оскал кривит губы.
оглядка на киру. по ней сразу видно, что снится ей что-то хорошее и это крайне отрадно. зато про себя девушка знает, что заснёт чёрным и мёртвым сном, в котором нет места сновидениям.
червоточина, в которую она падает, мелькает кадрами киноленты, быстро, колко, ярко и больно.
мира не существует. он появляется, когда её отпускает.
а кира спит и ей снится, как она готовит вилке омлет — как она и хотела: с сыром и грибами. а потом они идут гулять. летний сад, все такое: идут по набережной фонтанки и дают деньги всем уличным музыкантам и вилка в своей короткой юбке постоянно танцует и смеётся. как зеленые глаза светятся восторгом, в который может их привести только огромный дозняк, за который платила не она. и город в этом сне не больной и не гнилой, а…
а впрочем, какая уже разница. кира закрывает глаза и целует ее, до асфиксии, до прорезающей губы боли и соли, до поддернувшей мир зеленоватой дымки под с силой зажмуренными веками. как в изумрудном городе цвета её глаз. и зелёные листья в их вечном июле, хорошеньком, как и вилка, летят, сорванные порывом ветра.
как никогда.
