Мечты и чьи-то жизни

Холодно. Под падающим снегом на ресницы, размазанными по лицу тушью и помадой было холодно, особенно если одетые в шубки детишки пробегали рядом и от любопытства кидали снежки в предмет интереса, с вопросом: жива? Она и сама уже не уверена, жива ли. Она лежит под этим снегом словно умалишённая и даже не думает, потому что ветер вынес из неё всё, что она могла назвать мыслями. Отлично, этого она и добивалась. Может защитная реакция, никто не знает, но слёзы сами потекли по слегка мокрым от снежинок, но таким холодным щекам, проходя по ушной раковине и дальше на снег, где после этого появлялись маленькие от капель следы. Ещё пару снежков в лицо и Мария не выдерживает: встаёт резко, как самим детям показалось, и пугает их всех — и это тоже показалось только им. Эти дорожки замерзают, холод, наконец, начинает чувствоваться девушке в одной вязаной шали, и та, порванная и старая, явно не греющая. Значит больше не пьяна. Протрезвела или опомнилась, что ещё жива. А жаль, очень жаль, ведь в душе желала уже покончить со всем. Она очень зла, обижена на себя и на эту идиотку, всю, как сама Мария надеется, загнивающую — точно как сама она — в своих мыслях и сожалениях, в переживаниях и дрожащих губах от слёз и холода. Поднимается на ноги. Идёт вперёд, на неё оглядываются дамы в шляпах и тёплых шубах, пока она, бледная и обычная девушка-не-достойная-голоса-в-театре в одних только вещах, полностью порванных, старых, грязных, так теперь ещё и мокрых после нескольких часов под снегом и на снегу. А волосы, да, каштановые спутанные волосы, почти как шарф, греют щёки. Со стороны казалась нищей крестьянкой, не знай что делающей в столице, да так и есть. Если бы не отец, вечно твердящий: "Не станешь певицей! Не поедешь в Петроград! И точка, дорогая дочка, потому что власть - сгребёт!" и говорил он... да правду он говорил, не чушь, не ломал мечты, может даже если бы послушалась - жить было бы легче. Наивная такая. Петроград — по привычке до сих пор Санкт-Петербург (да и звучит лучше) — лучшим домом не стал. Жить в съёмной мастерской подруги, в которых из мебели только подоконник - славно. Но хоть что-то. А что театр? Что известность? Смехотворно! Её не пустили, ведь она нищенка, нищенка, Господи! Злость так играла в груди, яростно выбивая темп жажды убить, придушить ту самодовольную девушку, но.. Газеты. Летают везде, и везде твердят: "умерла". И такое опустошение внутри, потому что какой бы мразью не была- умерла! Умерла, сама покончила с собой, кумир многих питерцев и до сих пор! Сколько пила, сколько выпила яда и все равно.. кто-то пускал слух, что умерла с улыбкой. Кто-то, что от неразделённой любви. И кто же знал, что нищенка, сбежавшая из деревни, из деревни в столицу чтобы стать известной- знает! Знает причину поэтому и лежит тут, на снегу, под взглядами детей и взрослых! И как странно. Мария не ненавидит теперь её, кумира всех, своего врага, теперь она ненавидит ближайшего ей человека: подругу, которая и держала мастерскую. И ей не лучше. Она сидит там, наверно, бедная, рыдает, вот только смерть не лечится. И она знает это, зарывается пальцами в грязные волосы и рыдает громче, потому что СМЕРТЬ НЕ ЛЕЧИТСЯ. А Мария, с таким прекрасным именем, сидит на улице, не смея войти в "дом". Слухи говорят почти правду: неразделённая любовь. Ей ответили грубо, беспочвенно грязно и с оскорблением, добавив только: "я тоже нищенка, вот только кого-то не пустили за порог театра, а кому-то предлагают жить вместе и проводить время на ужинах". И Мария ненавидит. Себя. Подругу. Заносчивую актрису. Если бы так легко было это слово "любить" и это слово "ненавидеть". Да, жизнь была бы легче, может немного кололась бы в сердце и душу, слегка только, чтобы напомнить, что ничего из этого не шутки. "Не шутки"- вновь отдаётся в сердце и напоминает, что подругу помимо ненависти окружает ещё и любовь. Её, Марии, и отвергнутой актрисы. Потому что подруга тоже любила актрису, тоже любила, тоже каждый день представляла её, музу, тоже её! Но, ради нищенки сожительницы Марии решила отказать. Пожёстче. С грузом на душе. А идёт она до сих пор по скрипящему снегу, даже не понимая: куда? Домой, естественно. Куда ещё деваться бездомной. Влюблённой в ненависть. В дом, в котором её наверняка ждёт с распростёртыми объятиями подруга, которая потеряла любовь по своей и её, Марии, вине. Заглядывает в глаза людей, все тёмные. Потом на дом, почти полу-заброшенный, где-то на втором этаже мастерская. Она идёт по деревянным ступенькам и пытается не шуметь, слушает вокруг себя. Надеется, вроде, что дома никого, а потом обратно: хочет поговорить. Подходит к двери. Ещё тихо. Теперь только от этого страшно, потому что тихо слишком, даже через чур. Даже для пустого дома - тишина настолько мёртвая, сколько казалось даже тишины не было. И она не стучит. Бесцеремонно врывается в дом, но тихо, как хотела этого Мария, осматривается. Окно открыто. Снег даже в комнату залетел, значит давно открыто. Летают порванные клочки бумаги, с каждым дуновением ветра приподнимаются и вновь падают на тёмный от пролитой — судя по всему специально — краски. А на полу лежит виновница торжества, настоящая подруга. Лицом в потолок, бледная и от январского холода ужасно холодная. Мария закрывает окно, совсем не заботясь о здоровье лежащей, нет, ради себя. Себя. Садится на корточки, слишком грязный пол. Всматривается в обездвиженное тело, в пустое от эмоций лицо. Говорит, тихо, даже с неким упрёком, но не слишком громко: — Чувствуешь вину, а, Йена? — молчит. Даже не моргнула. Она, наверно, даже не слушает. Мария проводит взглядом по открытой шее. В разводах от палец, таких же чёрных, от краски. — Et je ressens. — И молчит. Больше не говорит, больше и не хочется. Но молчание выводит, она открывает рот в попытке вновь съязвить и девушка, лежащая всё время без действий, привстаёт в крике. — Маша, заткнись! — без пауз, только яростно с залитыми кровью глазами, треснувшие губы дрожат от злости. А на уголках глаз собираются слезы злости. — Это ты виновата, если бы ты не приехала в столицу, не прилипла бы ко мне, может всего этого не было бы! — На кого бы тебе кинуть оковы вины? — губы растягиваются к ужасной улыбке, с жёлтыми — опять же, бедность, — зубами. Они стиснуты, сквозь них проходят звуки. — О, на меня? Ни в чём невиновную меня?! — Ты хлеще меня её дерьмом поливала! — вновь кричит во всё горло Йена, дрожит и уже не сдерживает слёзы. — НЕ В ЛИ-ЦО. — Мария выделяет каждый слог, ставит перед ними недолгие запятые и всё так же дрожит. Она уже давно упала коленями на грязный пол, руками придерживается только и выглядит до невозможности жалко с этими растрепанными волосами и сумасшедшей физиономией. Этими словами ставит точку. Йена дрожит, медленно складывается в клубочек и плачет тихо. Она и сама понимает, кто виноват. Правда понимает, ей не нужны объяснения. Но ей не нравится ответ на её вопрос о виновности. Она плачет. — Я любила Чэи тоже. И Мария задыхается. Она смеётся беззвучно, но глаза полны боли. Очень тихо ползёт к ней и ещё смеётся, пока не заплачет снова. Она сходит медленно с ума, понемногу только понимая, что не виновата. Что не она сказала те роковые слова, что не она закрыла дверь прямо перед этой заносчивой актрисой Чэи. Ведь она тоже чувствует вину. Она встаёт медленно, не перестаёт дрожать, ходит. Подгибая ноги, медленно переступая и опять падая. Встаёт и ходит. Вокруг Йены. Смеётся. А потом плачет. И опять смеётся. — Йена. А, Йена? — лыбится до ушей. — А ведь это ты виновата. Это ты виновата. И смеётся. Бегает и смеётся. И вновь плачет. Падает. И опять смеётся, сжимая в руках валяющуюся на полу бумажку с нотами. На них была мелодия, вдохновлённая одной актрисой. И она опять смеётся.