Беспощадная пустота

— Русские — мой народ! — взывает к толпе Пугачев с такой знакомой обворожительной улыбкой на лице. Простой люд радостно кричит, и голос его наполнен любовью и обожанием. Сердце Екатерины замирает — она едва сдерживает желание подойти к сцене и взглянуть в неуловимо-схожее лицо, жадно отыскивая глазами болезненно-похожие черты. Интересно, такой же у него цвет глаз? А кожа также мягка и похожа на заморский шелк? А губы, какие они на вкус? — Екатерина, — шепчет Мариэль, хватая за руку и удерживая от безумной затеи. Екатерина не хочет ее слушать. Пугачев обводит глазами толпу, не прекращая говорить — слова его полны жестокости и праведного гнева. На секунду Екатерине кажется, что он замечает ее, пронзает взглядом — колени предательски подкашиваются — точно видит насквозь. Пугачев не Петр. Подделка никогда не сможет стать оригиналом. Но самозванец улыбается толпе, кричит: «Ура!», и сердце Екатерины тоскливо ноет. *** Руки и ноги его связаны веревкой — напоминание о том, кто здесь пленник, а кто императрица. Пугачев жалок и безнадежен, а она полна жажды мести за его лживые слова и гнева за поступки. Но между тем во взгляде Пугачева нет страха. И любви — той страстной, прекрасной в своей жестокости, яркой и пылкой любви — тоже нет. — И что ты сделаешь со мной, — спрашивает самозванец, рассматривая ее с расслабленной улыбкой на лице, — немецкая захватчица? Екатерина должна все исправить, должна заставить Пугачева ездить по деревням и говорить простому люду правду: про Петра, про милосердную императрицу с большим сердцем, про собственную ложь. Она должна сделать так много, ведь Россия — ее судьба, ее первое дитя, ее ответственность и самая большая любовь, но в груди Екатерины одна только боль, которая день за днем метафорически ломает ее кости и медленно крошит их в пыль, сжигает внутренности, оставляя жалкие горсти пепла. Боже, Екатерина так беспощадна пуста. (С того момента, когда холодные воды забрали его, а она только и могла, что смотреть — внутри все замерло и застыло, погибло). Екатерина садится на его колени, зная, что Пугачев не может возразить, обхватывает руками его голову и поворачивает в свою сторону, желая взглянуть в глаза. Они у Пугачева другие — в знакомой синеве слишком много вкраплений карего, точно грязно-смольные тучи на бескрайнем небе, и на секунду внутри Екатерины возникает желание приказать их вырвать, лишь бы никогда не видеть вновь. У Петра глаза были другие. — Решила исполнить супружеский долг? — с издевкой в голосе спрашивает Пугачев. Но Екатерина его не слушает и не слышит, Екатерина касается его губ так, будто она путник, несколько мучительных дней ищущий воду — кожа ее горит, точно она больна лихорадкой. Екатерина чувствует себя мертвой с того момента, когда ее худшая половина провалилась под лед, и она целует Пугачева так, будто надеется, что его губы могут даровать ей хотя бы жалкую каплю жизни. Он целуется иначе — обсасывает ее нижнюю губу и кусает, жадно принимает все, что она позволяет отдать, и даже не испытывает самодовольства от понимая того, что Екатерина склонилась первой, признавая свои неясные желания. Руки забираются под рваную рубашку, очерчивают шрамы на спине — ее гнев, ее месть, ее ярость и боль — вечное напоминание, что Екатерина отметила его однажды, оставила клеймо и вплела в свою судьбу. — Я убью тебя, — шепчет она, отрываясь от знакомо-незнакомых губ. Глаза все еще не те, все еще недостаточно голубые, но если закрыть свои… Кожа Пугачева на вкус отдает солью, так знакомо и так нужно — Екатерине кажется, что она теряет рассудок снова и снова, умирает снова и снова, как тогда, когда она увидела Петра впервые и возненавидела за все. И как потом медленно узнавала и принимала, отдавала свое сердце по кусочкам — но он забрал все разом, уходя под воду. Ох, Петр любил брать. Екатерина касается губ Пугачева снова, тянет руки к штанам — она так хочет почувствовать хоть что-то, кроме боли и тоски. Ее тело принимает его член, как гавань причалившую к ней лодку, ее тело отзывается и отказывается верить, что это не Петр, в ее животе парят бабочки, гибнут бабочки, растворяются в желудочном соке, точно в ее болезненном возбуждении. Екатерина гибнет тоже. Слезы жгут глаза, руки дрожат, сердце обливается кровью. — Я ненавижу тебя, — признается Екатерина. Внутри все сжимается — от боли или возбуждения, она не знает сама. Треск льда, жалобное ржание лошади, истошный крик Григория, наивно-удивленное лицо Петра. Тепло скапливается внизу живота, и Екатерина сипло вздыхает. Я люблю тебя, Катенька, всем своим чертовым существом. Тепло волной окатывает тело, морской пеной омывает кости, и Екатерине кажется, будто она сама расходится по швам, теряя остатки здравомыслия — Пугачев рвано дышит. — Я ненавижу тебя, — обвиняет его Екатерина, чувствуя, как по щекам бездумно льются слезы, — ты обещал любить меня и оставил одну! «Боже, Боже, Боже», — лихорадочно думает она, обхватывая себя руками. Екатерина поднимает голову. Впервые за вечер Пугачев выглядит серьезным, и Екатерина старается не обращать внимания ни на его цвет глаз и жалость в них, ни на припухшие от поцелуев губы. — Я не он, — говорит Пугачев, и это первая правда из его уст за весь вечер. Рассудок Екатерины болен, поломан столько раз, что уже и не сосчитать. Она касается рукой его подбородка, ведет вверх — надо приказать цирюльнику сбрить щетину — и дотрагивается пальцами до припухших губ, одним движением приказывая замолчать. Екатерине не нужна правда — ей просто нужен он. — Но ты можешь притвориться.