The Fate We Draw

      Приветствую вас. Проходите и присаживайтесь, прошу.       Я художник, Бэзил Холлуорд. Вы наверняка слышали обо мне. Нет? Какая жалость. Что ж, слава забвенна и непостоянна — сегодня ты купаешься в её благости, а завтра она отдается другому. Ах, да, насчёт завтрашнего дня — я планировал ехать во Францию, но планы изменились по некоторым обстоятельствам. Не в мою пользу.       А двадцать лет назад будущее представлялось таким радужным... У меня был прекрасный, бесспорно прекрасный натурщик — Дориан. Живая добродетель небес. Тихий и бурный одновременно, Грей стал омутом всех моих надежд. Я даже готов был простить его отсутствие выдержки, нужной для портрета. Юноша метался от одного к другому; неудивительно, ведь ему было лишь девятнадцать лет. Его тяга к благотворительности, к музыке была отрадой для меня. Честно сказать, мне казалось, что я влюбился. Детская, еле сдерживаемая радость охватывала моё существо, когда он сбрасывал свой пиджак и оставлял на кресле, приветствуя меня и поправляя свои тяжёлые русые завитки волос, золотящиеся на пробивающемся сквозь портьеры солнце. Лучи касались его кожи, и Дориан, казалось, сиял изнутри. Порой думалось мне, что его губ коснулся Купидон, влюбив их в скромную улыбку.       Работа над портретом была сущим удовольствием. Каждый раз, поднимая голову над мольбертом, я открывал новые его грани, новые детали; частенько приходилось просить его не вертеться, и он старательно, но недолго выдерживал нужную позу.       Лорд Генри по обыкновению своему явился невовремя. И, конечно, моего друга заинтересовал Дориан. В то время натурщик сидел за фортепиано и играл некую чудесную мелодию, название которой я уже забыл. Генри я почти не слушал, внимая звукам, извлекаемым тонкими, длинными пальцами Грея. Лорд осыпал меня вопросами, но отвечать ему не было никакого желания. Я опасался его дурного влияния на Дориана, именно дурного. Человеком Генри был рассудительным и эрудированным, однако рамки общества ни во что не ставил; его целью было „срывать цветы удовольствия, пока они новы и свежи".       Дориан, войдя в студию, попросил у меня ноты сыгранной им мелодии. Я готов был отдать ему эти бумажки даром, но решил поставить условие, чтобы Грей не отвлекался от работы и позировал до тех пор, пока я не закончу. Мой милый натурщик поздоровался с лордом, обращая к нему свои чистые лазурные глаза. Генри надо было выпроводить поскорее. Но нет, уже поздно, он успел околдовать юношу своими самовлюблёнными наглыми речами. Генри оттягивал момент своего ухода как можно больше, даже вспомнил про то, что мне нравится, когда с моделями говорят. Стервец. И Грей с ним заодно: умоляет оставить его. Ах, дорогой Дориан, зачем же ты пользуешься моими слабостями? Лорд продолжает вливать яд в его уши. Отраву, породившую гниль и зловоние в бывшей некогда чистой душе.       — Это твоя лучшая работа. Тебе следует взять её на выставку,— громко, нарочито громко сказал тогда Генри. Дориан сорвался с места и с восхищением смотрел на картину в течение нескольких минут. Разумеется, он ещё не осознавал, какие возможности давала его красота.       — Нет, Генри. Я слишком много вложил в него себя.       Действительно, слишком много. Я не хотел показывать его всем. Тем временем, Генри открыл глаза Дориану на страшную истину — он не будет цвести вечно. Прекрасным останется лишь его портрет.       — Ах, если бы мой портрет перенёс все ужасы старости, а я оставался бы молодым вечно!       Я невольно покосился на фигурку кошки на столе. Египетская статуэтка, по поверьям, исполняющая желания. Лорд тоже посмотрел на неё.       — Будьте осторожны, мой друг. Мечты имеют свойство сбываться.       Портрет Дориан забрал домой; далее я виделся с ним нечасто. Он менялся разительно — грубил, философствовал, перенимал манеры и вкусы своего нового товарища. Потом в его жизни появилась Сибилла. Я искренне надеялся, что она сможет отвадить Генри, и вся наука гедонизма забудется. Некоторое время спустя Грей рассказал о своей помолвке, и это действительно давало пищу надеждам. Я был несказанно рад и в то же время жалел себя. Вместе с Генри и Дорианом я побывал на представлении Вейн. Позже... Мы свиделись снова. Как же долго я был угнетён новым безрассудством Дориана. Любовь заставила проснуться настоящую Сибиллу Вейн, убив в ней актрису, а после и её саму. Грей разорвал всё одним письмом и, узнав о её самоубийстве, сидел в том самом театре рядом с лордом, наблюдая за происходящим на сцене. Без неё. Кое-как взяв себя в руки и успокоив своего бедного мальчика, я спросил его о портрете, закрытом отчего-то экраном. В ответ — тихий страх на его лице и упорные отговорки насчёт резкого света в комнате. Не приняв это во внимание в силу того, что весь я трепетал рядом с ним... Как глупо. Я выдал в одно мгновение всё. Я ясно дал понять Дориану, как боготворю его, и увлечение моё уже сродни одержимости. С него я писал Адониса, Нарцисса, других прекрасных мужчин. Пугала возможность того, что моя страсть раскроется с этим портретом.       Я не видел его очень долгое время. По всему Лондону расходились слухи о Дориане. Я узнал, что он увлёкся опиумом, что он услаждает своё тело с мужчинами и женщинами. Моему несчастному сердцу не было покоя, а воображение рисовало совершенно ужасные вещи. Слухи слухами, но почва для страдания была плодородной, и вскоре оно глубоко пустило корни в мою душу.       Ко времени нашей новой — сегодняшней — встречи ему уже было тридцать восемь. Я увидел его на улице, запахнувшегося в шубу, и еле догнал высокую фигуру.       — Какая удача. Здравствуй, Дориан,— сорвалось с моего языка. Он, нисколько не изменившийся лицом, улыбнулся, поприветствовал меня и пригласил в дом. Мы поговорили немного; я сначала сказал о глупых слухах, которым ни за что бы не поверил, видя непорочность его души и чистоту его черт, не выражавших ничего дурного; поведал о сегодняшней поездке на выставку моих работ во Франции и намекнул на его портрет. В глазах Дориана появилось что-то жестокое. Мой бывший натурщик забормотал о своей душе и потащил меня наверх. Плохие предчувствия.       В заброшенной комнате не было следов жизни, не было большого количества мебели. Лишь занавешенная картина, письменный стол да сундук, затейливо украшенный яхонтами. Что ж, Грей долго увлекался драгоценностями и редкими вещицами. Но это не было главным здесь. Важнее было то, что показал мне Дориан. Я вскричал в ужасе и не желал верить. Портрет... Моей работы, обезображенный и будто сгнивший изнутри. Бессердечные глаза, сохранившие свою синеву, похотливо изогнувшаяся линия пунцовых губ, ввалившиеся и пожелтевшие щеки, увядшая кожа и поредевшие волосы. Гримаса боли и ненависти отразилась на прекрасном некогда лице. Кому я поклонялся... Кого я любил...       Дориан, как зритель, наблюдал за мной, отшатнувшимся от картины и опустившимся на стул, не находящим сил стоять на обмякших ногах. В следующую секунду я ощутил резкую боль в затылке, запах морилки и собственной крови, которой я захлёбывался удар за ударом. Еле слышный хрип, который даже, наверное, не дошёл до слуха моего убийцы.       Ну, что вы сидите? Пора бежать.