сердце было упаковано

— блять, открой дверь, — минги колотит по уставшему дереву, пережившему драмы слишком многих студентов. сплетни кампус опутывают паутине подобно: нити плотные и ядовитые, каждого сердца касающиеся. скорая даже отъехать от медпункта не успела, как все уже знали о произошедшей в одном из спортивных залов трагедии в таких подробностях, будто тошнотворный хруст позвоночника транслировали по местному радио. молчание по ту сторону двери бесит до дрожи в коленях. в пока что неприступной комнате — распустившиеся цветы, аккуратно разложенные по полкам вещи, застеленная рано утром кровать и уставшее тело на полу, способное лишь в потолок смотреть. боль в висках — невыносимая; каждый удар в дверь — еще один взмах топора, что никак не разрубит черепушку. — я знаю, что ты там, открывай, — минги рычит, не задумываясь ни о проходящих мимо студентах, ни о камерах наблюдения, заботливо расположенных в коридоре. к нему никто и не посмеет подойти — картбланш на выебоны положен по статусу. у него место в основном составе футбольной команды и приглашения в клубы национальной лиги — всем похуй на проблемы с агрессией и регулярную порчу имущества колледжа. тело не может ответить: челюсть не двигается, а горло разучилось издавать звуки. выпустить бы из легких весь воздух, прижав к лицу подушку поплотнее или пойдя ко дну ванной, но нет сил совсем никаких. грудь вздымается по инерции; может, ей в какой-то момент попросту надоест и она перестанет? пожалуйста. — расскажи, блять, что случилось, — минги не умеет рассчитывать силу, но, если чесно, он даже не старается. злорадно усмехается в ответ на болезненные стоны соперников, прокусывает губу до крови во время поцелуев, добивает лежачего под оглушительный свисток судьи, что с легкостью тонет в реве толпы. новость о переломанной хребтине одной из девчонок-чирлидерш застала его в раздевалке — «бля, ты уже слышал, что твой устроил?» — на собственную тренировку он так и не дошел. ведь юнхо ему совсем ничего не сказал, потому что юнхо захотел исчезнуть, а в идеале — умереть. в минги же, наоборот, кипела жизнь в самой своей необузданной форме. рядом с ним смех был громче, улыбка — ярче, мысли — проще. а сейчас же надо по другому: надо тонуть в ненависти к себе, в жалости к ней и в невозможности осознать, как жить дальше. надо забыть, что в теле есть душа, надо закрыть ее на все замки и выкинуть каждый без исключения ключ. — я убью любого, блять, за тебя, ты же знаешь, — минги голос понижает и лбом в дверь упирается будто бы обессиленно. но это обман, и тело в запертой комнате осведомлено об этом лучше любой живущей на этом свете души. тело на такую примитивную уловку попросту не поведется, ведь тело минги любит отвратительно сильно. слезы текут по щекам, заливаются в уши, оставляют влажные борозды на коже. из-за него она больше никогда не полетит, не выйдет на сцену и не поднимет заветный кубок в дайтоне. во всем виноват один он: не доглядел, не додержал, не устоял. (солнце, но это ведь ложь абсолютная, и ты это знаешь) (солнышко укатывается за горизонт, взойти снова силенок не хватит. впереди лишь полярная ночь) — открой, сука, эту ебучую дверь, — минги снова срывается на рык. так похуй на окружающих: зум-коллы можно провести из библиотеки, поебаться — в любое другое время. минги необходимо докричаться до любви всей своей жизни. если понадобится, эту ебучую дверь он выломает. надо будет лишь перестать сдерживаться. но юнхо все еще не посылает его прочь, не просит успокоиться и даже не думает подходить к двигаться с места. юнхо теперь — всего лишь тело, отчаянно стремящееся стать бездыханным. он видел, как она падала, но он уже не слышал ее крика. перед глазами была пелена, а в ушах стоял гул. он не мог ничего сделать и уже не мог ничего исправить. тренер что-то привычно кричала, ее помощники — истерично пытались дозвониться штатному врачу, сокомандники — склонялись над пострадавшей. — девка же живая, хули ты так паришься, — минги четко знает, что в любом профессиональном спорте нет места сантиментам. сломаешься — твое место займет следующий из очереди, что всегда будет бесконечно длинной. однажды они лежали ну одной из лужаек под звездным небом и разговаривали о будущем: век юнхо как спортсмена ужасно короток. два года в колледже, сразу после — в утиль. любая травма в таком случае — приговор; шансы на то, что успеешь восстановиться — бесконечно малы. (она вот точно не успеет) юнхо сейчас кажется, что он не заслуживает ни доброты, ни сочувствия, ни любви. в комнате не должно быть так красиво распустившихся бутонов — должен быть трупный запах и зацветшая вода. неужели он не понимает, что собственной слабостью чью-то жизнь уничтожил? как можно с этим знанием просыпаться по утрам? (но солнышко, твое ведь место в таком случае точно также займут) — блять, открывай, слышишь? — минги пинает несчастную дверь, еле сдерживаясь, чтобы не снять ее с петель одним лишь движением. юнхо учил его бережнее к вещам и чужим жизням относиться; рядом с ним минги удавалось быть сдержаннее и внимательнее. сейчас же терпение определенно заканчивалось, сбрасывая всю выученные выдержку, возвращая сознание к абсолютному нулю, в котором одна первородная ярость. даже в самых смелых прогнозах их расставание должно было случиться через месяц после той вписки, на которой они впервые пососались. это была то ли игра в бутылочку, то ли какая-то хитровыебанная версия «я никогда не»; руки юнхо идеально ложились на талию минги. прокушенная до крови губа нисколько не смущала — обожание во тьме чужих глаз работало лучше любого обезбола. — ты же знаешь, что я никуда не уйду, — минги говорит со всей искренностью, и набатом в голове юнхо без тени сомнения звучит «знаю, конечно». они время друг для друга выкраивали в ущерб и без того короткому сну. минги часто спал в тренировочном зале команды юнхо, вымотанный после сотни кругов по стадиону. юнхо регулярно сидел на трибунах, пока бегал минги: домашку можно писать и там, умудряясь не отвлекаться даже на в очередной раз закатанные глаза тренера, недовольного появлением отвлекающего объекта. они с самого начали были той самой отвратительной парочкой, что бесит каждого. сторис в инсте, объятия в столовке, вечно занятый толчок во время тусовок («спрячь зубы,» — шипит юнхо, цепляясь за наверняка грязную раковину, пока подгибаются колени). после очередной победы минги всегда бежит к трибунам, чтобы в глаза любимые заглянуть и поцеловать под смех остальных чирлидеров. — я сейчас просто снесу ее к хуям, — минги не хочет ломать дверь, потому что это его дверь, но у него ведь выбора нет. (нет ведь?) юнхо много раз спрашивали, не боится ли он этих отношений — от минги шарахались в коридоре, опасаясь попасть под вечно горячую руку. но юнхо в этих отношениях был бесконечно счастлив — минги был опорой для него, и он сам был опорой для минги. поддерживал во всех начинаниях и обрабатывал в очередной раз разбитые костяшки, каждую попутно выцеловывая. наверное, они могли существовать в этой вселенной и друг без друга, но их союз был так мощен, что со временем стал казаться нерушимым. в руки юнхо минги от неожиданности практически падает. злость на никак не поддающуюся дверь с лица исчезает за считанные мгновения, иррациональный страх того, что юнхо уже мертв — вместе с нею. — если она посмеет сказать хоть что-то, я ей каждый позвонок в отдельности сломаю. — лучше сверни мне шею. у него голос отвратительно блеклый, а глаза ослепительно красные от полопавшихся капилляров. руки трясутся, на сердце заседает страх — жизнь, кажется, кончена. жаль живым пока еще в гроб ложиться нельзя. впереди лишь тупое существование. юнхо носом в чужое плечо упирается и истерикой заходится: в голос воет, заново волю слезам давая. ему бы хотелось перестать и спрятать собственную слабость подальше, но минги — самая полезная из всех его привычек. обнажаться перед ним — телом? душою? неважно, неважно, неважно — уже заместо инстинкта. — я больше не смогу вернуться в зал. — ты вернешься туда завтра же. минги прижимает к себе юнхо с силою, напоминая, что тот еще живой, что он его никуда не отпустит и что все вернется в норму. но юнхо сейчас и слеп, и глух — ему так страшно. он больше не будет выступать — не сможет, чтобы минги сейчас не говорил. чужая травма стала приговором и ему. впервые за все время захотелось, чтобы челюсть сломали ему, чтобы в солнышко прилетело ему, чтобы коленные чашечки раздробили ему. они оба прекрасно знали, что в моменты особо активного подтекания крыши, минги способен на убийство. на прошлом вписоне его белки наливались кровью, а дыхание было рваным-рваным: чужой череп хотелось размозжить. мозги должны были быть на потолке, перемешанные с другими кровавыми ошметками. тот долбоеб позволял себе слишком много; юнхо бесстрашно брал за руки и заставлял смотреть только на него. испуганного бедолагу выводили из комнаты и советовали не попадаться минги на глаза хотя бы пару дней. он обязательно остынет и забудет, но ему надо дать время. когда юнхо был рядом, с отупляющей агрессией справляться было проще. конкретно в данную секунду юнхо об этом искренне жалел. чужая слабость раньше доводила до белого каления в каждом первом случае. теперь же минги гладил по позвоночнику и говорил все приходящие на ум успокаивающие бредни. они, увы, никак не работали, а сам юнхо не мог отделаться от мысли, что минги он совсем не заслуживает и что в какой-то момент обязательно подведет и его. — уйди, — хрипит сквозь слезы, цепляясь за тренировочную футболку все крепче. — блять, нет, ты ебанулся? — отвечает в полный голос, вжимая его голову себе в плечо. дверные петли надо будет обязательно смазать после такого отчаянного покушения. цветы сегодня — полить, постельное белье — сменить завтра. жизнь тупая, она никак обрываться не хочет, несмотря на всю разведенную драму. юнхо и ее умоляет уйти, но она просьбам смертных внимания не уделяет. им срок с самого начала определен, на исход она влиять не вправе. — останешься сегодня здесь? — мог бы и не спрашивать. минги часто повторял, что будет рядом, несмотря ни на что. в какой-то момент юнхо начал ему верить, а после осознал, что минги в целом говорит исключительно правду. сейчас это знание приводило в чувство, но дрожь рук никак успокоить не удавалось. телефон не замолкал — тренер упорно пыталась дозвониться. — хочешь, я отвечу? — да. только не отпускай мою руку.