Искупление. Сказ о праведности

В опочивальне царской, пропитанной ладаном, да грехом, разливались мольбы о спасении душ. И не один государь стоял на коленях пред отцом Филлипом, рядом любимец его, строки Библии бормочет. По обещанию Грозного, исповедуются вместе они, ведь черти то одни на двоих. Дымит курильница, развеивая шепот их, на кончиках свеч скачут огоньки, оголяя тревогу в очах васильковых. Плавают блики по лицам мрачным и тут же исчезают. Заканчивается молитва, как и ночь, первые лучики зорьки пробиваются уж в окна. Хлопает книгой увесистой батюшка, да направляет взор свой тяжёлый на Фёдора, что глаза тут же прячет. Забились вдали колокола. В опочивальне так тихо, что делалось как-то не по себе. Батюшка подождал ещё пару мгновений, а затем вопросил. — Раб Божий, Феодор, покайся же в грехах своих Господу, — и вознёс он костлявую руку. Басманов же, судорожно разомкнув губы, взглянул на Грозного, что осмотрел его. И хотелось прошептать что-то, сказать Ивану Васильевичу, но отчего-то раскрасневшись, снова юнец уставился вниз, рассматривая причудливые узоры на полу. — Не страшись, Феодор, ведь токмо покаявшись можем мы на царство Божие уповать, — и полагал батюшка, что сиим наказом расположит к себе отрока, а он, токмо пуще глазищи свои распахнул. И ведь не на него смотрел, а на государя, словно у него собирается прощение отмаливать. Правильно надёжа царь привёл мальчишку сюда, думал батюшка, упаси господь, если отца Михаила боялся он, да не всё ведал. Вон как весь замер, будто на душе его грехи лежат похуже Малютинских. — Феодор, — прервав тишину, молвил батюшка. — Царя небось страшишься? — Страшусь, — кивнул Басманов, глядя то на отца Филиппа, то на Грозного. И делалось ему, всё жарче и жарче. — Пустое. Не страшись Феодор царя нашего, он, как отец родной, а значится и ведать про тебя всё должен, — закончил батюшка говорить и, видимо, смог затронуть какие-то черточки в душе юноши, раз, решительность промелькнула в очах его. Задумался Басманов о чести, которой одарен был и сделалось так соромно за доверие, которое он из-за своего мальчишечьего страха не оправдать может. Глянул он на Ивана Васильевича, который ободряюще кивнул, да робость будто растворилась во взгляде царском. Ещё немного молчания и поведал кравчий обо всём, в чём, думал не признается николе. Понял он, наконец, что некого здесь страшиться, да разговорился. — Я согрешил, — вздохнул Фёдор и полились из уст все слабости его. — Не сохранял я обетов, данных мною при крещении, — сквозь перечисления более мелких пригрешений, сказал он. — Коих обетов не блюстил ты? — вопросил тут же батюшка. — Завидовал, ой как завидовал я братиям своим младшим, — дрожа губами, ответил юноша. — Ведь безбожно льстят они, к царю вожделея быть ближе. — Что же получается, Феодор? Ношу тяжёлую и ты возложить на себя желал? — возроптал отец Филипп. Да не тот грех в мальчишке искал. — Не таков я! — возмутился тут же Басманов. — Говорю правду всегда и токмо правду… — и уже тише добавил. — Ласки царёвой желал я, — стушевавшись пред взором батюшки, уставился он в пол. Отец Филипп, оставшись довольным кротким ответом отрока, вознамерился приободрить его. — Все мы желаем царёвой ласки, — пригладив бороду, напомнил он. — Каждый слуга хотеть должен услужить государю, а ежели не будет жаждать этого, так собьётся с пути истинного, погубив душу свою. — Не такой царевой ласки я желал! — несдержанно прервал Фёдор батюшку, да пуще токмо возмутился. — Да и как ж можно то, чтоб слуга желал ближе быть к царю, чем жена его?! — в отчаянии вскричал Басманов и в голосе его зазвенела неподдельная горечь. Батюшка лишь покачал головою. — Не гоже, Феодор ровнять такое… — Не гоже, не гоже… — соглашался юноша, раздираемый двумя крайностями, одна из которых подталкивала чтобы умолкнуть и не спорить, другая же, истошно вопила поведать Богу правду, да покаяться. — Но ведь не знаю я места то своего, — горячо продолжал кравчий, виновато озираясь на государя. — О страстях своих необузданных, отцу Михаилу ведал, да не помогало всё, видимо, такая участь у меня — страдать от желаний своих, — жалобно винился Фёдор. — Ни на минуту мысли грешные меня не покидают… Гляжу вот в глаза царю, а сам думаю как бы скорее в покоях его оказаться, да коленушки его целовать, — Басманов, с охотой вспоминал каждую из своих низостей. Он описывал их жестами и испытывал какое-то непонятное, даже жуткое облегчение, привлекая к неисчислимым потокам грешных мыслей своих Бога. По что он с ним так? По что?! Отец Филипп не перебивал. И наконец, кравчий умолк, подумав, видимо, что даже Господу боле знать не надобно. — С помыслами нашими бороться надобно. Похвально, что борешься, — Отец Филипп, узнав откровения раба Божиего, диву дался насколько же сильна душа его. — Праведно, что покаялся. Помни, Феодор, что жить в думах грешных мучительно, но во грехе то ещё тяжелее, — напомнил батюшка о главном, чуть промешкавшись. И воскликнул Басманов. — Ой, право! Ой, право тяжело… — и забилась душа в Фёдоре, истошно выворачиваясь, находя спасение в раскаянии. — Как долго длится грех этот, что силушек моих боле нет! Подвожу я царя к пламени адовому почти каждый день… — бормотал он, захлёбывался словами и даже не замечал, как лицо отца Филиппа и без того бледное, от его покаянных речей, пошло пурпурными пятнами. Он слушал внимательно, не прерывая и даже тогда, когда юноша умолк, ещё с полминуты не мог вымолвить и слова. — Что-то я не уразумлю Феденька, — вопросил батюшка, после краткой передышки, надеясь на то, что ему показалось. Но в глазах его читалось понимание того о чём юноша умалчивает. Басманов, до этого решительно изливая Богу все провинности свои, заметил вдруг как глядит на него отец Филипп. Нет, это не было тем взором, когда прознавшие о грехах его бояре, с хохотом глядели на него, о нет. Он увидел нечто большее. Кравчий поднял глаза к потолку, и в мыслях взмолившись, тяжело вздохнул. Перевёл взгляд на царя и истово желая найти поддержку в нём, лишь смог пролепетать. — Не заставляйте… — сказал он очень тихо, но услышали все. Фёдор, не зная куда деться от стыда, охватившего его, спрятал голову в плече царя, да тихонечко заплакал, сам не не зная отчего. Батюшка пристально посмотрел на них и покачал головою. Так они и замерли на пару мгновений. — В таинстве рождается грех, — проговорил будничным голосом отец Филипп. Быть может чудится ему всё, бес попутал?! Но глядя на юнца, маленький подбородок которого до сих пор дрожал, понимал он о чём всё это время толковал с Иоанном. Искушением… И был Феодор? Тишина. Замешательство, что застряло в гудении колоколов, вмиг сошло на нет. Перекрестился батюшка, пробормотав «господи помилуй», да молиться стал, подхваченный царём с Фёдором. Они всё шептали и шептали, не глядя друг в другу в глаза. Басманов утирал рукавом слёзы, всё ещё не понимая чувств своих и косился на царя, что в лице больно сильно переменился. Отчего ж на душе так мятежно? Мучилась юная душа, не знавшая до сего дня радости покаяния. И решил кравчий, что видимо от счастья плачет он. Соромно смотреть на батюшку, ой как соромно, да ведь не упрекает он, а наоборот, душу к свету подымает. Наконец, Фёдор доверился Богу, наконец, он найдёт прощение. Отец Филипп поможет. Никогда ещё никто в нём не сеял такую надежду, быть может он ещё способен спастись, да в огне царя не потопить? Батюшка долго ещё говорил как им искупить грехи свои, как правильно поститься, да в чистоте тело держать. Басманов слушал, долго слушал и на душе становилось так легко, что вылетел он из опочивальни царской, не оборачиваясь. Спасутся! Спасутся они от грехов! «Царенька прав был!» — до сих пор охваченный оттенками стыда, нёсся Федька на кухню, прятать вино всё, да явства заморские, да не знал, сколько пересудов на себя нагнал. Батюшка быстрым шагом вылетел из опочивальни вслед за Фёдором, также не ведая, какими взорами на него смотрят. И только царь так и остался сидеть на коленях, о чём-то думая. Народ с толку сбился, гадая, отчего ж отец Филипп таким бессловесным сделался. Иван Васильевич же, до обеда не появлялся. И думы разные охватили дворец. Опричники уж с жёнами прощаться стали, так и не выпытав у батюшки что ж случилось то. Значится страшное что-то. Точно. Натворил всякого Федька небось, змий царский, раз уж батюшка сам не свой. Какие ж там у него грехи… А значится и у надёжа царе тоже… Так и молвил народ, прежде чем двери государевы не распахнулись, да не вышел весел, да благодушен Иван Васильевич. «Зазовите скоморохов! Пир нынче будет!» — проговорил он, вычурно улыбаясь. Одним только появлением обрадовал он бояр. И толпа вдруг зашевелилась, засуетилась, ну слава Богу показалось! Слава богу показалось ей, что государь недобро глядел на них, слава богу, они ошиблись, думая, что в дурном настроении он. И не догадывались ведь, чем обернётся это «слава богу»… Не ведали ничего, лишь раболепно глядели вслед весело вышагивающему Ивану Васильевичу. За столько лет не заприметили они витиеватые чертоги души государя и ладно Феденьке, что рядился уж в летник, простить можно сею оплошность, но слуги то! Слуги то куда глядели, распахивая двери пред размалёванным кравчим, что наивно вбежал на пир, повеселить батюшку как всегда. И ведь не понимал он, что ноги то его предательские в ловушку и занесли. «Государь пир приказал стряпать. Да побыстрей!» — часами ранее, гаркнул кто-то из бояр Басманову, что тихонечко на кухне шерстил. И не успел он сказать ничего, как вихрь вопрошений затянул его. — Поросятину? Ягнятину? — тут же оказался рядом мясник. — Фёдор Лексеич, как всегда каравай? — Фёдор Лексечич, дрожжей то мало! — женские голоса, суетливо подхватили общий гомон. — Фёдор Лексеич… — шум окунул кравчего в обыденную суету, не дав и секундочки всё обдумать. «Раз сказано — значится царю виднее», — думалось юноше, что весь в сурьме бежал, иногда спотыкаясь о длинный подол платья своего. Ведь… Бог и есть царь? Отворились двери тяжёлые и под разрозненный хор опричников, среди которых выделялся говор царский, впорхнул Фёдор, ряженный пуще обычного. Государь недоверчиво глянув на него, что-то про себя пробормотал, да сжал кулаки под столом. А Басманов уже взором выловил Ивана Васильевича, улыбнулся ему, совсем невинно, словно не был он в тряпках сиих богомерзких, словно не было смердящих хмелем бояр, ни духоты этой, за которой не видно ничего. Бояре засмеялись. Нехорошо… Оглянув явства, что поставили совсем не так, как надобно, цыкнул Басманов, да вскоре про всё забыл, поймав в голове стирающий всю стыдобу шум, будто сам себя околдовывая. Затанцевал он, бренькая о пол каблучками, что отзывчиво играли в такт лукаво и весело, так, как всегда заставляли лицо Грозного сиять. Не думалось, совсем уж не думалось кравчему ныне ни о посте, ни о восхваляющей отцом Филлипом чистоте. Лишь бы взор обернул на него государь… Отчего ж не глядит?! Уж и так и эдак извернётся юнец, то на стол залезет, то, расталкивая братьев своих, сзади Грозного пробежит, невзначай касаясь его. Может злится? Да нет, пустое, ведь не сделал ничего дурного Федя, поэтому решив, что кажется ему всё, пролез он меж опричниками за стол, да извернувшись, рядом с царём и оказался. Гомон только пуще грохотал, а Федька, болтая ножками, подпёр ладошкой щёку, да уставился на государя, что хлопал шутам каким-то. А бояре всё пуще смеются и не уходит это от ушей Ивана, ведь оборачивается он всякий раз, как слышит гогот, что цепляет витки души его мятежной. Федька, что рядом мнётся, выхватывает вино государево, да принюхивается. Отчего-то, вспомнились ему привороты всякие, что выпытывал он у карги в шести верстах от Москвы. Всмотрелся он в глубину красную, будто выискивая что-то, притих, изредка косясь на государя, посмотрит, али нет? А царь всё вслушивается в шёпоты и крики, и убеждается в догадках своих. Не выжил он ещё из ума! Всё знает… «А царь то», «Фёдор то» — проносятся обрывки слов и чует их не только царь, Федька тоже слышит, да за месяцы, что кравчий он, уж не обращает внимания. Его любопытство полностью в вине, кажется там сверкнуло что-то и вглядевшись в своё отражение, и состроив самое жалобное личико, опять зыркнул он на государя. Ага! Смотрит! Федька волосьями тряханул, плечики расправил, уселся патетично — а нет… Взор царя мимо него прошёлся. Ну, не дело! Своими боярами чтоли восхищаться собрался? А в головушке царя роил всё и роил ветер, думы путая, одолевая всякими помыслами нехорошими… И знал он, что во дворце, хуже, чем на базаре — любой опричник в перетолках с бабой потягаться горазд. Но не думалось государю, что и его под суд языка пустить могут! Шепчутся вон там бояре о нём, что-то замышляют, а в другой стороне смеются — видит Иван по глазам, что над ним это. Федька же, вглядевшись в лицо царя, всё понял: грусть одолела батюшку, сложна душа его, мятежна, простому слуге не понять! А он-то обо всём уж догадался, ведь не рядовой опричник он, а избранный. Смог он познать всю необъятность сердца Иванового, а значится не зря он службу несёт. Вскочил Федька, подсел вплотную к царю, да давай льнуть, глядишь утешит его на время… Поднялся какой-то звенящий гул и стоило повернуться Грозному на шум — так он тут же стихал. Туман заволок мысли батюшки-царя, уж не видно ничего, где правда, а где ложь. Замелькали обрывки сегодняшнего дня, оскал стражи, когда он из опочивальни выходил, гогот бояр и… Отец Филипп. Где же он?! В жар бросила Ивана, опосля в хлад, дышать тяжело. Кто-то пролил вино. Оно стекало, стекало так медленно и неспешно, что казалось, только в вине найдёт он спасение. Пока ж отвернулся царь, Фёдор уже и лучшие кушания притащил и венок васильковый нацепил и взять за руку царя успел. Последнее не осталось незамеченным. Государь, будто от огня отдернул руку Федьки и, наконец, посмотрел он на него. Диавол! Сущий диавол смотрел на него, раболепно щерясь. Послан он самим Сатаной, дабы погубить! Царь сглотнул, почувствовав руки кравчего уж за спиной. Морозным ужасом обожгли его прикосновения, услышал он вдалеке знакомый смех — над ним! Над ним смеются! Всё прознали! Как же… Как же в один день всё поменялось то так?! Федька в ногах сидит, будто бы нарочно выставляя на посмешище самого царя! Мелькают в разноцветье смешки, гогот, шёпоты и смешиваются они в гул, что проясняет сознание. А Федька всё ластится и так и эдак заглядывая в обезумевшие глаза царя. И не видел он во взгляде его свою скорую погибель, видел он лишь всепоглощающую грусть. Плохо его батюшке… Вон как часто дышит, пьёт всё без разбору, морщась, всегда он надеется, что в хмеле забудется. Да никогда не помогает. Только Фёдор и может спасти его, залез он опять на лавку, пододвигая царю явства, что после вина облегчат утро. Поправляет венок, улыбается, даже не догадываясь, как действует на царя это. Первобытным бешенством вскипал царь, хотелось спалить весь дворец до тла, чтобы пересуды растворить в огне, да понимал ведь, что смотрят на него все, хоть и пьяны. Думалось раньше Ивану, что день ничего поменять не может, но коли змею запустил он в свой дворец, так и пожинай плоды. Что-то чёрное поднималось из глубин его сердца, охватывала царя лихорадка бешенства — на кол… На кол посадить беспощадно! «Гореть в аду», — не мог ни о чём думать государь, кроме, как о том, что говорят у него за спиной, видел он как все, даже последняя шавка смеётся над ним, что содомит он! Грех на показ! На святой исповеди… И чаша терпения переполнилась. — Что Федька, не действует на государя твоё очарование? — захмелевший опричник, неуклюже повернувшись в сторону кравчего, совсем осмелев от вина, последнее слово выделил с особливой усмешкой. Ближайший пяток опричников резко устаивался на будущего висельника. — Ты о чём здесь толкуешь? — тяжёлый голос царя, заставил умолкнуть весь народ разом. Раздался пинок под столом. Кто-то из друзей пьяницы, немым советом предостерёг от дальнейшей оплошности. — А! — уставившись на горделиво задравшего подбородок Фёдора, наглец стушевался. — Так… Бабьи цацки, говорю, на нём краше, чем на любой жене то, — неумело перевёл тему опричник и не догадывался, что пьяными бреднями разжёг пламя под адским котлом уготовленным судьбой для Феди. И ожидал он кравчего не после смерти, а здесь. — Нравится он тебе? — сказал вдруг Грозный. — Красивый Федька? — и посмотрел на кравчего со смешком, стеклянными глазами. — Повертись, а ну! — приказно воскликнул он Фёдору. Лицо кравчего вдруг выразило непонимание. Озадаченные очи его заметались между царем и опричниками. — Ну?! — нетерпеливо повторил государь. Басманов повиновался. Поднявшись, он сглотнул, ощутив себя будто ягнёнком на базаре. Переминаясь с ноги на ногу, он медленно стал поворачиваться вокруг себя, чувствуя, как косые взгляды сковывают его. Царь вдруг воскликнул. — Не видно же! Ну-ка залезь! — и с силой хлопнул по столу. Фёдор, растеряно моргнув, не смел ослушаться. Будто бы во сне, он, позабыв, как раньше лихо прыгал на столы, неуклюже взобрался и рывком глотнув воздух, выпрямился. Теперь на него смотрели все. Он смущённо одёрнул подол платья и стал шаг за шагом вращаться. Скатерть под ним, скользя по столу, предательски закручивалась, путая ноги. Фёдору делалось дурно и вдруг, звон бокала опрокинувшегося на пол, заставил его вздрогнуть и оцепенеть. — Хорош? — пьяно глумясь, вопросил государь. Послышались перебивчатые поддакивания опричников. — Ну, коли по нраву он вам, так забирайте, — тут же, без намёка на сомнение, проговорил царь. — И цацки… И его, — безразлично махнув рукой, он поднялся. Тут же тишина растерянности обволокла всех. Прошла секунда, другая, третья. Сквозняк тронул задрожавшие ноги Фёдора под платьицем, повеяло удушливым хладом. — Батюшка, — трусовато подал голос кравчий. — Уж натворил я что? — и глупо заулыбавшись, он слез со стола боясь сделать лишнее движение. Кто-то тихо усмехнулся. Царь сдвинул брови и оглядел бояр, что стояли с лицами, полными замешательства. — Оглохли что ли?! — не обращая внимания на Фёдора, подбородок которого задрожал, государь грубо рыкнул. — Али царя ослухаетесь? — Не успел Иван сделать и пары шагов, как послышался треск посуды о пол. Это снёс пару бокалов Федя, пока давился осознанием. Сдавленно икнув, он лихорадочно кинулся вперёд. Весь воздух, будто разом выбился из него. Скинув шубу, Федя в мгновение оказался у ног государевых. — Свет мой, солнышко ясное… Не губи ты меня! — отчаянно запричитал Басманов, хватая царя за руки. — Заглажу вину пред тобою, — тараторил он, не понимая до конца, что вообще несёт. Этим он вызывал лишь пущие ухмылки опричников, что переговариваясь, подступали всё ближе. — Ведь знаешь… Нет ни кого на свете, кто верен так тебе, — дрожа всем существом своим, молился кравчий царю и захлёбываясь словами, пытался поймать хотя бы пальчик государев. Заметались тени по дворцу. И в душе Ивана Васильевича поднялась такая ярость от льстивых речей Фёдора, что он, словно собаку, отшвырнул его. Опричники, тут же схватили его под руки, не давая упасть. Грозный, неприступно глянув на перекошенное ужасом лицо кравчего своего, чуть наклонился, хватая его за щёки. — Брось! — и чётками махнул он пред носом Басманова. — Брось запутывать! Змий ты. Самый настоящий, — и заглянул он в глаза Фёдора, полные праведной боли. Выставляет себя невинной дитятей, а сам к греху даже сейчас склоняет, заставляя народ насмехаться?! Нет! Не будет этого никогда. Не потешится боле никто над царём, ибо раскрыл он план этот дьявольский. — По что со мной ты так, — вырвавшись из хватки опричников, только и мог вымолвить Федя. Как Иван, его Иванушка, иногда, так за семью замками, кравчий называл его, как может такое говорить? Ведь… Называл он ангелом, посланным с неба, называл любым его… Отчего?! Может причудилось все? Думал Фёдор, рыдая на коленях, целуя царские сапоги. Царь же, свысока смотрел на унизительные метания Фёдора, сглаживал бороду, в упор глядя на него своими сузившимися глазами. И лишь ответил: — Брось, — в глазах его читалась одновременно всё и ничего. И выпрямившись, он с отвращением отвернулся, на что Басманов, закричал. — По что, батюшка? По что?! — срывающимся голосом завизжал он, захлёбываясь отчаянием, уже не видя пред собой государя. Не успел кравчий проронить и слезинки, как его грубо подхватили за руки и поволокли в темноту. Фёдор, вырываясь, во весь голос заорал. «Пощади, царе! Пощади!» — и, что есть мощи, дёрнулся он два раза, точно пойманной рыбой в подводном течении. Как страшно, мамочки! Чем больше силился он вывернутся, тем хватка пуще сжималась. Чернота подступала со всех сторон. Не видно уж не зги, кроме пустых глаз царя, что светились сквозь мрак двумя желтыми точками. Поднялся зловонный хохот и только отчаянный крик Фёдора разрезал его. Он пытался упасть вниз, ноги будто налитые свинцом уж не держали, но животный ужас, что охватил его, заставлял сражаться. Извернувшись, он с размаху пнул опричника, что особливо громко хохотал. Раздался крик. Смольный ком из людей всё нарастал, кравчего обступали и он, мужественно борясь со стихией из бояр, размахивал руками, пытаясь разорвать кольцо и нырнуть в спасительный просвет. Фёдор завопил: «Пустите! Пустите ироды!» — будто бы в надежде на то, что его упрашивания будут услышаны. Он, по давней привычке, пытался нащупать саблю, но не было ни её, ни уж сноровки. Царь, будто бы нарочно возбранял всякие попытки становиться мужчиной. Отбирал всё оружие и он, только он сделал Фёдор таким! Сейчас бы, ударив пару бояр, прошмыгнул он меж ног их, да на волю — бежать не оглядываясь, к дому, к реке, к маменьке! Но хилые руки подводили, не мог Федька справиться с мужиками, что каждый день в учении военном то были, только и хватало его на то, чтобы, словно девка визжать, да молить о пощаде. Государь же, бесчувственно смотрел на безбожие, что творилось его руками. Чуждо глядели на происходящее его смеющиеся глаза, а тем временем, вопли Фёдора становились всё непереносимей. — Поглядите как вьётся, — ржали бояре. — Что, Федорушка, не по нраву тебе? — А как нос задирал то! — Точно-точно! Запамятовал уж небось, что молол языком своим поганым! — А мы язык его и укоротим враз! — воедино сливались ядовитые речи бояр, что уже просто играли с Басмановым. Любопытно больно: когда ж он повинуется судьбе? А Фёдор, с небывалой силой отбивался. Уж не чувствовал он ни рук, ни ног, только ярую волю к свободе и бешенный стук сердца, что в пятки силилось спрятаться. Не видел он ни лиц обезображенных желчью, ни того, что платье его порвано в болтающиеся лоскуты было, взор его застлан токмо что слезами. — «По что?! По что?!» — сорванным голоском орал он. И вдруг, сила такая одолела его, будто бы сам господь помог ему избежать поруганий, что вывернувшись, въехал он рукой точно в горло одного из опричников. Тот взвыл. Фёдор, победно ощерился и пригнувшись, коленом прошёлся прямо промеж ног другому. Укусив третьего, что особливо сильно сжимал его плечо, Басманов растолкал остальных, устремляясь к свету, к воле! Но не успел он и пары шагов сделать, как гогот сзади него поднялся. — Далече собрался? — и дёрнули его назад с такой жестокостью, что повалился он. Ноги, предательские ноги, подкосились и в слезах забившись, Федя пальцами стал ухватываться за всё, что придётся. Последнее, что видел он в проблеске света — это безразлично удаляющегося царя. Он медленно шагал куда-то и Фёдор, остановил взгляд на нём и хотел было что-то крикнуть ему, но горло перехватило, да так, словно шея была туго перетянута верёвкой. Кравчий был немощен, бессилен, безоружен перед ушедшей фигурой когда-то его спасителя. И его потянули, нещадно утаскивая в бездну. Потерянный, зарёванный Фёдор летал меж опричниками тряпкой, бьясь о столы, что кто-то сдвигал. И потом, вдруг, совсем рядом, послышался звон колокольчика — это упал на каменный пол, выбитый крепкий ударом последний молочный зуб Федьки. На всю память себе, навсегда, запомнил кравчий звон этот. Отголоском, остатком собственного детского сна пронеслось оно в его душе, открывая двери в преисподнюю, в которую падал он, с подачи того, кого любил больше жизни. Может, пожертвовав душой, что издавала предсмертные вздохи, спасёт он царя? Но по что же с ним он так?! Осипший Фёдор вопрошал это, пока с него сдирали последние одёжи. Не было стыдно. Не было больно. Только существо его отчаянно металось, желая распрощаться с почестями прежней жизни своей. Ведь знал Фёдор: даже если после сегодняшнего Бог и оставит его на свете этом, его ждёт суровая расплата за доброту сию. Хотя больно всё же было. Кто-то плюнул в кравчего. И понеслось: визг, скрежет ногтей по дереву, подлёдная озлобленность в голодных глазах. Один бросил в Федьку тарелкой — та с треском разбилась о выставленные им руки, которые тут же скрутили. Распластали навзничь. Осколки с покалыванием впивались в кожу. — Будешь знать, как зарываться! — Не по нраву тебе, Федорушка? — А нам разве по нраву были издёвки твои?! — опричники, что смеялись над Басмановым, что закрываться всё пытался, с упоением били его по телу голому. — Ироды! Собаки! Чтоб в аду вам икалось! — орал Федя. Трусящимися ногами, словно наполненными пузырьками, которые скопились от бега за двадцать вёрст, отпихивал он от себя мужиков. Один удар отозвался надломившимся хрустом — не выдержал мизинец Фёдора: теперь ходить он будет до конца жизни заваливаясь вовнутрь, прихрамывать. Боль от пальца, взобралась по телу и треснула в голову тошнотой. Однако, мучения в ноге оказались непродолжительными — в следующий миг били его уже по животу так хлестко, страшно и безжалостно, словно насолил им этот мальчишка похуже басурманов. А бояре, всё радовались: — Как запел, поглядите-ка! — Васька, тащи нож! А то как девка, — и опричник, схватив Федьку за власы, потряс его за них. Тот застенался, закрутился и ширк! Упал кравчий на стол и воцарился снова дикий хохот. — Хоть на мужика похож будет, — надрывались бояре, посыпая отрезанными прядями Фёдора, что плевался. Волосы забивались в нос, рот и зашёлся он в кашле. — Не поможет ничего уж шалаве этой, — когда говорили они это, ненароком хрюкали и слюна вылетала из их гнилых ртов. Красные полосы на коже Фёдора синели, капли алого дождя стекали по бокам. И легче было только от осознания того, что коли так и дальше пойдёт, мужики побоями насытятся. Стоял торжествующий хохот. Удушливый пар дыхания частого, исходил от сбившихся в кучу бояр, особливо от тех, чья очередь колотить Басманова почти наступала. — Хватит скулить, — выхватывая у братьев окровавленную посуду, опричники вновь и вновь трескали, чем под руку попадётся горланившего Фёдора, в лице которого окончательно исчезала та светлая искорка, за которую его и полюбил когда-то государь. — Перестань! Перестань! — требовали бояре умолкнуть кравчего, что исходился в истошных воплях. За исчерна-васильковыми синяками, видна уж перерождающаяся душа Фёдора: беспросветно чёрная, украшенная семью диадимами, в центре которой образовывалось озеро, что поглотит когда-то не одну жизнь. Ведь не насытится никогда Басманов, будет страдать, покуда последнюю юную душу не заберёт. Ведь детство его украдено безжалостным миром. — Изверги… Ниспошли им, господь, муки, какими меня терзают, — истошно молился Фёдор. Так страшно, судорожная боль отнимает все силы, что остаётся уповать на Бога токмо. И, видимо, он его услышал. Видимо устали опричники или господь благословил Басманова — издевательства стихали. Удары всё не такие беспощадные, пара человек к стене уж отошла и лишь смеялась. Наконец, кравчий сжаться мог, закрывая голову — те, кто держал его, токмо лениво пинали. Наконец, Фёдор вызволил то, что скопилось — совсем по-детски разрыдался он в сгиб своих локтей. Голый, поруганный, обезображенный кравчий трясся, жалко скулил. Опричники, насытившись, довольно пытались отдышаться. Кто-то присел на лавку и отхлёбывая вино, посмеивался, глядя на тех, кто ещё не измотался избиением. — Вот потеха то, не то, что скоморохи эти дурные, — переговаривались между собой. Кто-то Иногда плевал в Фёдора, кто-то вяло стукал его, от чего тот испуганно вздрагивал. — Что, наконец понял, что зарываться при дворе не стоит? — и пересмешка прошлась по людям. К Фёдору возвращались чувства. Будто бы из глубин его новой души, поднялась в нём затаённая злоба, на себя, на скотов этих, на царя, на весь белый свет! Никто, никогда не вернёт ему детство, никогда… Прорвалась обида из сердца, посаженная только что и промямлил Фёдор себе под нос: — Смелые вы оттого, что царь уздечки поснимал, — и прошептав это, не понял Федя, что роковую оплошность совершил. По толпе прошёлся осуждающий гул. Все, кто сидел, повставали и вальяжно приблизились. Опричники обступили его в полном молчании, вновь смыкая круг. — А ну-ка повтори, — кто-то сказал из них. Басманов, трусясь, потихоньку вынул мокрое краснющее лицо из рук и увидел… Нет, не забывшихся в хмеле зверей. Не изуродованные ненавистью хари. Он увидел свою смерть. — Повтори! — кто-то больно пнул его. — Я… Я молчал, — заколебался Федя, в надежде спасти себя, но понимал ведь, что тем самым вознёс крест на своей могиле. — Лжёшь! — заорали опричники. — Ты, — на каждое слово, они стали разбивать оставшуюся посуду об него. — Ничтожный, — треск! — Мелкий, — треск! — Врун, — и последняя тарелка разбилась о его голову. Похоже, даже господь бессилен против всепоглощающего зла. Послышалось шуршание. Кто-то, особливо пьяный, подлетел ближе к нему и схватил за обрубки волос. — Рот твой поганый надо бы заткнуть, — усмехнулся боярин, любуясь широкого распахивающимися глазами Басманова и грубо встряхнув его, стал развязывать свой кушак. Жизнь будто перевернулась. Погубят… Погубят, отнимут всё! Фёдор, с небывалой силой ринулся прочь, но тут, подлетели другие. Опричник, уже готовый к издевательству, подошёл ближе. Кравчий испустил вопль, вытянув пред собою руки. — Лучше убейте! Убейте лучше! — задёргался он, в крепкой хватке, выворачиваясь костями наружу, лишь бы сбежать! Облили вином, крича «что ж ты скованная такая!» и кравчий разошёлся кашлем. А мужики всё гоготали: — Не спеши, Федорушка. — Всё по-порядку будет! — подхватывали все. Федя до скрежета сжал зубы, отпихивая от себя мучителя. Другие поспешили помочь собрату, со взбудораженным хохотом зажимая нос кравчему. Долго ли без воздуха то сможет? Замерев, стали они ждать зрелища, пощёлкивая языками от нетерпения. Но Фёдор всё не сдавался. Взглядом волчонка смотрел он на пытателей, озираясь по сторонам. Нет… Не сбежать. Остаётся только затаиться, цепляясь за каждый повод рвануть. Всё затихло. Только хрипящее дыхание опричников нарушало мнимую тишину. Бес во плоти — Фёдор не дышал уж третью минуту, увёртливо ловя на себе обалдевающие взгляды. Бояре лишь пуще зажимали нос и лишь пуще приходили в бешенство. Диавол не дышал как пять минут, даже не покраснев. Не выдержав, самый грузный опричник растолкал всех, вскрикнув. — Да что вы возитесь с этим отродьем?! — и с силой сжал горло Феди так, что жилы перекатываться стали меж мясистых пальцев. Голубые глаза тут же налились кровью и закатились. Свечи, что горели несильным огоньком, вдруг потухли — пред глазами Феди засветились розовый, фиолетовый, зелёные цвета. Часто-часто заморгав понял кравчий: не света боле нет, а уж не видит ничего он. Дальше вспыхнула боль — видать и зрения в ночь эту лишиться он. Боярин, что не замечал возроптавших братиев, пронизанный нетерпением, надавил на ещё не образовавшийся кадык Федьки, что тот аж почувствовал, будто кто-то чиркнул спичкой прямо в его груди. Пламя заполонило горло, живот, нос — повсюду бушевало оно раскалёнными иглами в теле, но он никогда не разожмёт рот. Повесится лучше. Сгорит заживо. Вот прямо сейчас. Но не отдаст себя на поругание. И вдруг, отдалённые спасительные крики мужиков послышались из темноты. — Полегче! — Митька, ты чего? Убьёшь ж! — И ладно! — слышался разочарованный басистый голос мужчины. — Мало ли кровушки нашей попил он? — Да не кипятись ты. — Коли не получается так, давайте по-другому! — и не успел Фёдор опомниться, как его перевернули на живот и приставили что-то влажное и липкое. — С женой то такого не попробуешь, — с интересом вскинули они бёдра Феди, удерживая, словно собаку. Ещё не отойдя от удушья, заорал Басманов благим матом, коего не знал то никогда. — Ишь, задок государю подставлял, а от братиёв своих закручинился, — захохотали бояре. Один исконопаченный опричник, изловив загривок Фёдора, приблизил его лицо к своему. — Покажи-ка нам, как с царём развлекался ты, — и хотел было он поцеловать кравчего, но он, свирепо сжал губы, сворачивая их в себя, не давая и шанса присвоить то, что принадлежало только одному. Хотел было плюнуться, но проскользнувший вовнутрь него толстый палец, выбил все мысли из головы. — Коль, зачем те это надо, иди-ка сюда, — опричники посмеялись над братом и небрежно продолжили поругания над Фёдором, что как не сжимался, не мог остановить сию пытку. Когда-то, царенька был так нежен с ним, так мягок и внимателен, особливо в их первый раз. Воспоминания болезненным грузом замелькали пред Федей. Когда-то не стоял он позорным псом пред глумливыми коршунами, а сжимая простыни, плескался в окияне любви. Тогда, в прошлой жизни, любились они с государем до самой зорьки, так сладко и томительно, что готов он был всего себя продать, лишь бы ноченька не заканчивалась. Сейчас же, его голову впечатывают в стол, заставляя раскрыть рот. Когда-то, сам он обнажался, сам ласкал Иванушку, не мог наглядеться на родного своего. Его обнимали, так крепко, так бархатно — что казалось Феденьке, что царь ему заменит целый мир. Весь этот ужасный, жестокий мир. Так и произошло. Не стало милого его, ушёл Иван, заставив когда-то любого своего повзрослеть таким жестоким образом. По что он с ним так? Из глаз Федьки катились лавиной слёзы и уж не слышал он, как потешались над ним бояре: — Смотри-ка! — Видать царя, вертихвостка, почтить нынче собиралась, — и пинали, шлёпали опричники кравчего, впячивая в него облитые в чём-то пальцы. — Ну, надеюсь государь не обидится, если мы его Федорушку то оприходуем! — ржали позади другие. А Фёдор всё рыдал. Невольно прошлое, словно режа раскалённым ножом по сердцу, давало о себе знать: как сладки были с ним ночи, как веселы дни! Фёдор помнит, как подув на белую шапку одуванчиков, запустил он пушинки в Ивана. Как потом смеялись они, когда закашлялся царь, став догонять «негодника». Фёдор рыдал. Не мог отделаться от тех радостных воспоминаний, что приносили в самый ужасный момент жизни страдания, что драли на куски всё существо. Ведь царь заменил ему весь мир… Не общался он боле ни с батюшкой, ни с братом, маменьку токмо навещал раз в месяц - вся жизнь для него была в Иване. Он помнит, как вроде бы неграмотный государь учил его истории, философии, как ворчал на вертлявого ученика, как потом за правильный ответ дарил поцелуй, а за неправильный, требовал с него того же самого. Словно далёкие грезы, просачивалась вся эта слащавая туфта в голову Феди. И выдернуть смогла только паника. — Нет! — заорал Фёдор, понимая, что сейчас произойдёт. Весь сжавшись, он забился истошным воплем. — Не смейте! Оставьте! Не… — и поглотился задушенный крик в грехе, что каждый из опричников брать стал поочерёдно на себя. Когда-то, он боялся любиться с царем. Всё воображал себе, что будто на кол его посадят. Смеялся тогда Иван, всё разубеждал его. Не знал Фёдор, что похуже кола будет сей час. Словно кипящее олово заполонило его. Кравчий неосознанно сжался, только усиливая боль, пытаясь вытолкнуть насильника. — Не притворяйся! Глядим по нраву те, — подбадривали опричники, что хватались за Федьку, пытаясь распалить его, дабы только пуще поглумиться. Но всё это было неправдой. Так больно, батюшки, так больно было Федьке, что не мог он уже ни рыдать, ни вопить — лишь не разжимая уст, шептать. «Будьте прокляты. Семья ваша, весь род пускай горит пламенем, чтоб в аду горели вы» — выглядывая иногда из темноты, сквозь зубы шептал Басманов. Жгло ссадины, синяки стреляли невыносимой судорогой, мизинец онемел и, кажется, уже почернел. Наконец пытка прекратилась, обжёгши мерзостью на спину. Не успел Федор отойти, как поругался над ним другой, третий опричник и так продолжалось долго, его обливали вином, таскали за ноги, пытаясь заполучить заветный поцелуй. Туман рассеялся, когда двойная боль проникла в Басманова, раздирая уже успевшие покрыться коркой ссадины, что вновь захлестали кровью. Фёдор, обретя голос, обессилено заорал и его тут же схватили за волосы, снова и снова шарахая об стол, выбивая остатки духа. Сколько простоял он так, Фёдор не знал. Его, провалившееся в темноту тело, удерживали десяток мужиков, вертя и пластая как заблагорассудится. Как уж измывались над ним — загадка, но лишь с утренней зорькой хохот затих. Остался лежать на столах Фёдор, в бреду до сих пор шепча распухшими синими губами что-то. Соловьи запели. Рассвет озарял Русь, просыпался народ на службу утреннюю и лишь один человек нынче пропустит её. Нет, не Фёдор, он молился Богу даже сейчас, истошно сжимая крестик. Он не спал, но не был в уме, он не лежал, но и не сидел, лишь задранные, словно скреплённые глиной бёдра иногда подрагивали, силясь опуститься. Пропустит службу ни кто иной, как царь всея Руси, что идёт, бежит, несётся молясь, чтобы самые страшные его догадки не претворились в жизнь. Распахивая двери вчерашней пыточной для кравчего, озарил он трапезную внезапным пыльным светом. И вдруг, как будто по щелчку, весь Фёдор окаменел, падая без чувств на стол. — Господи! — воскликнул государь, кинувшись к Фёдору, по пути сбрасывая с себя шубу. — Мальчик мой… — тихо проговорил Иван, дрожащими руками пытаясь дотронуться до Феди. — Изверги! — грохочущей болью заорал он, кажется зазвенела вся тишина, что стояла во дворце. И тут же не выбитый глаз Фёдора распахнулся. — Госуда… — еле дыша, словно за последним ликом солнца, трясущейся рукой потянулся Басманов. — Господи… — согнулся царь, упираясь лбом в стол. Но тут, за его голову ухватываются дрожащие пальцы. — Гос… Госу… Д… — выискивающе кряхтел Федя, наощупь пытаясь найти защиты. Государь тут же поднялся, растерянным мучением касаясь кравчего. Точно прирученным зверьком, Басманов поочерёдно стал хвататься за всё что придётся, постоянно срываясь и снова пытаясь взобраться на государя. — Ца… Госу… Рь! — отчаянно шубуршился он по одеяниям царя. Обескураженный Иван пытался что-то сказать, как-то успокоить мальчишку, да он в бреду не знал ничего, окромя как помешанно кидаться на своего спасителя. Но метания не продлились долго. Не в силах смотреть на искорёженное грехом бедное дитя, отлепил Грозный с чваканием Федю от липкого стола и завернул в свою шубу, подхватывая на руки. Кравчий бросился на шею Ивана, шепча, шепча, шепча сам не понимая что, какие-то обрывки слов. И каждый всхлип, каждый его звук, да даже каждый вздох заставлял каменное сердце Грозного рассыпаться на мелкие куски ненависти. Вот к чему привело бездушие. Оно погубило того самого ангела, который когда-то, думалось, Ивану, спасёт его. А теперь он, ни живой, ни мёртвый, отхаркивает кровь на его руках. Дворец превратился в маленькую точку, за которой следовал царь. Он, не помня как разогнал стражу, как вообще дошёл до опочивальни и как с Федей на руках запирал засов, кинулся к кровати. С две минуты пытался уложить Басманова, но он рвано дыша, молился его не отпускать. — Не уходи! Не бросай! — карабкался мальчишка на Ивана, когда он пытался его отпустить. — Феденька, да я ж, — и не мог боле ничего вымолвить Иван. Жгла, раздирала его безмолвная слуга - память. И делалось так…. Так. Не придумали ещё слов то, как делалось царю! — Погоди, погоди дитятко! — и Грозный бережно отдёрнул рукав, за который цеплялся Федя. Разошлись всхлипы по опочивальне и спиной слыша их, Иван мгновением возвратился, уже кувшином. Кравчий, тут же прыгнул на царя, чуть не расплескав всё. — Тише, тише, — зашептал царь и на секунду остановившись, задержал взгляд на Феде и ужаснулся: нет, ни крови, ни синякам, ни даже запутавшимся в чём-то липком волосам - он… Он больше не видел в мальчишке… Нет, не может быть! — Царе! Я! Я не, — и тут же что-то осознав, Федя, спрятавшись в шубу, жалобно заскулил, суетливо подлезая к нему на колени. — Тщ… — унимая метания мальчика, государь вылил себе на ладонь немного воды и высунул его лицо из шубы. Тот сначала перепугался сизым голубем забившись в страхе, но потом, уже просил ещё и ещё. Кровь не отступала аж опосля того, как государь весь кувшин вылил Феденьке на лицо. Так ещё и иногда сдирал он нечаянными касаниями корочку с чуть заживших ранок, отчего мальчишка изредка всхлипывал. Позже, Федька совсем разрыдался, не даваясь шубу откинуть. Вцепился в неё и хоть целым взводом тащи… — Красный мой, дай же глянуть, — царь, уже успевший разогнать всех во дворце, да тряпки с водой потребовать, тихонечко сидел рядом, не решаясь дотронуться до мальчишки. Он лишь трясся и всё прижимался к царю, не зная боле ничего, как скулить и разгрызать щёки. — Иди сюда, — и потянул Иван трусящегося Басманова, укладывая его на себя. — Дай глянуть, что… — и оборвался голос Ивана. Увидел он, всего лишь заметил, когда перетаскивал Федю то, что стылым кошмаром будет до смерти ему сниться. — Б-батю… Батюшка! — посиневшими губами, потрескавшимися до алых вмятин прошептал Фёдор, яростно закрываясь шубой. — Я… Противно. Не надобно, — и застонал он от облегчающей прохлады, что обдала кипятошные порезы. Вода затекала вовнутрь разорванной кожи и чувствовалось Феде, что только грязнее становится он. — Изверги. Что же сделали с тобою, — приговаривал, сквозь внезапно предательские слёзы Иван. Не думал он, что когда-то навернутся они вновь. Горечью стекали они по нему, иногда капая на бьющегося в дремоте Фёдора. Как же… Кравчий не застал слабости царя, да и своих мыслей тоже, заволокла его темнота и последнее, что видывал он — скорбящие морщины царя, которые, кажется, стали токмо глубже. «Эх, какой прыткий!» «Счас мы его то словим!» «Не кручинься, хуже ж токмо будет!» «Да и самой тебе, шалаве то, по нраву видим!» В мутное сознание, просачивались видения, будто наяву происходящие. Сердце застучало быстро-быстро и возвращался дух в Федю, хотя это был скорее наскоро собранный витраж, отдалённо его напоминающий. Вдруг, осознание пробудило мальчика, и дёрнулся он, но наученный вчерашним, очень тихо, так, что государь, задумчиво стоящий у окна и не шелохнулся. Воспоминания кровавой рекой потекли сквозь завитки по кускам собранного рассудка. Вспышка — алые капли на столу, касание носа и тут же кровавая лужа. Вспышка — искореженное лицо опричника, капающая слюна. Вспышка — нет! Кравчий открыл глаза. Нет… «Отслужил я цареньке» — и вспомнились глаза Ивана, сначала такие чужие, отстранённые — точно ведомые диаволом, а потом такие же, как в их первую встречу — чистые, обещающие николе не обидеть. Федя, вдруг наконец ощутил тот груз, который оплёл его и понял он, как понимает всякий висельник, идущий на эшафот, что жизнь его уже предопределена. Так он и лежал, не зная сколько, почти не шевелясь и лишь думая, думая, думая… «Будьте прокляты» — подумал Фёдор, прежде чем вскочить с кровати. Всё! Видимо, слаб он, да и пусть! Отдал он всё без остатка царе, черпал свои силы из пустого колодца уж — лишь бы темнота, что овладевала царенькой, хотя бы на ноченьку отступала. Наивно надеялся всё, что душонка, отданная государю услужит ему — да оказалась никчемной. Бесполезной. И начинал понимать он, что желание спасти государя напрасно. Душа Фёдора рассыпана и не спасти её николе. Бесы, что роились в царёвом сердечке, погубили тщедушного мальчишку. Да, да, не смог Феденька спасти батюшку, но нет боле в нём силушки, хотя и, быть может, помог он в чём-то… Быть может вспоминать будет Иван ангела своего и какая-то частичка Феди как-нибудь ещё услужит… Но самого Феди боле не будет — без сожаления и страха, да без чувств — бросается он к окну. Дворцовую тишину прерывает дикий вой из окон государев, народ, что мгновение назад хлопотал, уставился, пораззявя рты. Прокатились смешки. — Куда?! — царь в последнее мгновение хватает Федьку за пеньки остриженных волос. Вот, секунду ж назад спал он, а тут в окно лезет! — Отпусти! Отпусти! — завизжал Фёдор, норовя всё перегнуться чрез ставни. Ну не может он! Хоть вешайте, не сможет груз он этот вынести! — Прекрати! — прогремел государь, но Федька не слышал и всё выкручивался из рук, так и так освобождаясь. — Прекрати позориться на всю округу, — приказывал государь, силясь остановить начинающуюся Басмановскую истерику, да лучше б кричал он… Ведь через мгновение, замер кравчий, окоченев. Хлёсткая волна праведного ужаса пробрала его, когда уловил он нечто, нечто… Стало жарко, а внутри всё будто заледенело и уставился он вперёд, не моргая. Отец Филипп… Отец Филипп, посреди площади, обставленный какими-то досками возвышался точно Христос над слободой. И был он не распят, а проткнут. Из его головы торчал красный кол, лицо же застыло в молитвенной гримасе. — Ты… — весь дрожа, тихо сказал Федя, не отводя взора с колыхающегося отца Филиппа. Взор батюшки направлен к небесам, чёрная ряса разодрана воронами, а внизу шуршит народ, иногда спотыкаясь об эшафот. — Ты… — и, подвернув ноги, спустился Фёдор с окна, отползая. — Ты… — и глаза его наполнились слезами, когда он поднял палец, направленный на растерзанного батюшку. — Ты диавол! — и заорал он это, безумно уставившись на царя, извергая в одном вскрике всё, что чувствовал. — Феденька, — государь, кинув быстрый взгляд на окно и сдержав желание схватить мальчишку, лишь подступил ближе. И понимал ведь, чем это обернётся. — Не трогай меня, — резко взбрыкнулся Фёдор и снова отодвинулся. — Феденька, я… — наклонился государь, протягивая руку. — Отойди! Не подходи! — словно от чумы шарахнулся он и кое-как поднявшись, попятился. — Нет… Нет! — бросив это, нащупал он спиной стену и развернулся, ставши рвано пытаться отворять тяжёлый засов. — Федя! — крикнул царь вслед стукающимся дверям. Не помнит дворец чтож было то после сего, ведь сразу ж пир царский созвался. Раскололися ворота пополам и заходили чаши золотые по запятнанным в грехе рукам. «Гойда!», «Гойда!» — смело и беззаботно выкрикивали уж хмельные голоса. Меж теней опричников, бросал дикие взгляды Фёдор, иногда отводя лицо прочь, иногда скрываясь за постоянно полным кубком вина. Разговоры лились окиянами, кто во что горазд: кто-то гордился былыми заслугами: «А знаешь, я когда-то татар голыми руками…». «Да ладно заливать то!» — ржали другие. Фёдор чутко прислушивался к каждому бахвальству, пытаясь поймать на себе взгляды опричнины. Кто-то советы по военному делу раздавал: — «счас под Рязанью надобно б уж отступать, а то басурманы проклятые всех перебьют!». Фёдор на это хмыкнул и беспокойно покручивать стал перстни на пальцах дрожащих. А кого-то потянуло на речи о насущном… — А я вот и не разумлю что-то, — отвечал один боярин другому. — Отчего ж гнида царская тут сидит? — уставилось пару мужиков на переменившегося в лице Фёдора. — Нехорошо всё это, — ещё один боярин подоспел к перешёптываниям. — Точно вам говорю, — и уж пятак народу собрался. — Федька предаст, — сглотнув вина, опричник толкнул своего задремавшего друга, на что тот проснулся — Опосля вчерашнего ухо востро держите, — все рядом закивали. И вдруг, захмелевший опричник, отойдя от сна, нараспев повторил. — Федька то, — и крикнув это, пьяница и не заметил, как в трапезной разговоры поутихли. — Преда-аст! — и эхом слова разлетелись. Фёдор заскалился и было дёрнулся по-началу, но, будто ведомый какой-то мыслёй, лишь потупил очи, пряча их в очередном притворном глотке вина. — Тихо ты! — толкнули его. — Преда-а-аст! — и хмельной опричник скатился под лавку. Прошёлся треск безмолвия, озаряя покрывшееся гневом лицо государя. Он сжал кулаки и взгляд его коршуном впился в лица задёргавшихся бояр. Хотел было пресечь поругательства безбожные, но вдруг, Басманов увидав это, резво вскочил. — Нет! — прокричал Федя, переводя взоры опричников на себя и государя, что с прищуром зыркнул. — За что ж мне то братиёв своих предавать! — и бросился он к поразевавшим рты боярам, сдерживая слёзы. — Научили вы меня уму разуму, — на одном всхлипывающем дыхании проговорил он, бухаясь на колени и хватаясь то за одного, то за другого мужика. Только ж сидел мальчишка, да вино попивал! Уж не захмелел ли? Прошёлся встревоженный ропот. Усмешки вмиг сошли с лиц опричников, узрели они помешательство в истовом порыве отрока малолетнего. — За что ж предавать то… Терь ж я готов к настоящей службе, — прильнул он к шарахающимся от него боярам. И была какая-то болезненная неестественность во взоре его. — Буду служить… — недоговорив, вскочил он, бросаясь в ноги к государю, — Батюшка! — завизжал он навзрыд. Иван Васильевич и не дёрнулся, внимательно выискивая ответы в сдуревшем лице Федьки. И тот тут же спрятал очи, бьясь челом об пол, распластывая остатки кудрей. — Позволь грешному слуге своему душу и имя очистить! — не смотря в растерянные глаза государя, вскинул он руки пред собой. — Усмотрели вы беса во мне, коего я дитяте глупый и не ведывал, — обернулся он снова к боярам. Царь злобно схватил Фёдора под локоть, не пуская снова броситься в ноги к братиям. — Открылось мне, что я грешник, — Басманов повиновался царю, в молитве складывая руки пред собою и признанием опуская голову ему на колени. — И не искупить это наказанием, а такмо делом. Правым делом. — с надеждой посмотрел он снова на недоумевающего царя. «Неужто рассудком тронулся мальчонка», — подумал государь, не почуяв хмельного запаха. Но следующие слова, заставили всех засомневаться в трезвости ума Федьки. — Пойду я на Рязань! — от восклика этого воцарилась обескураженная тишина. Кто-то кашлянул. Царь будто покрылся обледеницей, ошарашено глядя вперёд. — Не жалейте! Не жалейте меня! — не давая и продыху братиям своим и не замечая впившихся в него пальцев государевых, с врезающимися в нежную кожу перстнями, поднялся Басманов. — Искупление заслужить надобно, — звенели речи Фёдора - преданные и бойкие. — Братия вы мои - верой и правдой служите, так и я послужить должен! — наперебой заговорил Басманов, каждым словом вспоминая Бога. — Потому что тот, кто грешил - лишён славы Божией, и лишь принеся в жертву себя через веру и кровь можем мы уповать на прощение, — не зная точных трактовок стихов сиих, да и Библию токмо нынче подержав в изнеженных руках - говорил он с необычайной уверенностью, которой даже на исповеди батюшка не знал. Истину увидывали опричники в словах мальчишки и медленно закивали они в немощном согласии, сами не помня послания Римлянам, которые уверенно докладывал Федя. Послышался тяжёлый вздох царя и Басманов прервался, падая ему в ноженьки, — всей жизнью, ниспосланной Богом оправдаю я милость твою! — не глядел Фёдор в лицо государево, смотрел он будто сквозь него, поэтому и не увидывал он, как губы Грозного двигаются. «Могилу себе роешь» — возроптал в думах государь, однако смолчал, лишь до крови язык прикусив. — Хучь простым оруженосцем буду! — окончательно выбивая всякий дух из государя, всё не унимался Басманов. Иван Васильевич, ощутил себя загнанным в угол собою же и боле не слушая как Федька на войне таскать мечи, да щиты будет, лишь стянул Мономахову шапку с себя и жестом приказал умолкнуть. — Будет тебе Рязань… — токмо и мог проговорить он, вопреки окольцованному оцепенением горлу, оканчивая сиё помешательство. Не выдержал государь пытки сей и растворился в темноте под одобряющие возгласы опричников и пристальный, впившийся змеёй взор Фёдора. Но проследить мальчишке куда ушёл царь не удалось. Басманова тут же подхватили под руки, и потащили вчерашние насильники в оружейную — место мощи Русской, сдабривая кольчугой, да тут же наперебой хваля его за мужество. Дале было всё как в самом страшном сне: совсем мальчишка рядился в военные одёжи, которые балахонами спадали с него, наскоро в ночь вспоминал как стрелял раньше и до самой зорьки учился орудовать мечом, под благосклонные наставления мимопроходящих. И на утро, явил свету Фёдор нового себя. Ступил он мягким шагом к коннице, колко оглядывая подчинённых своих - жаловал царь-батюшка с широкого плеча чин предводителя войска ему, приставив надёжную дружину, взамен чина кравчего. И то был совсем другой Басманов: в ночь возмужавший, с гордой осанкой - лик его походил на татарского воина, напоминавшего преемника Чингисхана. Такого же чёрного, безжалостного и… Иного. Из ушей его изредка капала кровь — звенящих серьг боле не было, остались лишь два уродливых шрама. С глаз пропала всякая прежняя малолетняя искорка — вместо этого, прозрачно-сапфировая поволока навеки посинела под его уставшими очами. Позвякивая шпорами, крепко в руке он сжимал уздечку, которую вскоре кинул Демьяну, чтобы тот поскорее запрёг коня. Осмотрелся. Фёдору поклонились и немедленно взлетели по скакунам. Промешкавшись пару секунд, взобрался и Басманов, тут же подскочив от острой боли. — Гойда! — и проглатывая скулёж в бравом выкрике, поднял он коня на дыбы и сорвался в галоп, упираясь лишь на стремена. И напоследок, будто бы окончательно сжигая себя прежнего, оглянулся Федя, заглядывая точно в государеву душу, которой, знал он сам, и не было. Заприметил Басманов ещё давеча, что царь следит за ним. Короткие кудри тут же прилипли к лицу, а губы растянулись в обозлённом оскале, ядовитыми шипами вонзаясь в память царя. Меж ними, всего лишь на мгновение, застыл немой разговор. От улыбки этой, горькость которой вовек не забыть, захотелось бросится в ноги Фёдору, и молить, молить, молить, вымаливать пуще, чем у Бога прощение. Лицо царя приобрело цвет ладана, а глаза запылали фосфором, да появились на них горячие росинки, что тут же скрылись в бороде. Опрометчиво вгляделся Иван в налитое праведной ненавистью лицо Фёдора. И звериный этот оскал выдал истинные мотивы его. Поражённый государь схватился за голову — на что Фёдор гортанно рассмеялся, что ниточки слюны растянулись по зубам. Тряханул он волосами и впился в холку скакуна, поднимая земляной вихрь — рассекая всякую надежду на своё возвращение, ведь понимал он, что едет на верную смерть.