Небо в груди

      Сегодня Се Лянь выходит из здания университета значительно раньше, чем стоило бы: с последней пары их отпустили, потому что вёл её молодой аспирант, которому, кажется, это всё было не особенно нужно. Как же его звали… Се Лянь помнит фамилию Лю, но иероглифы имени он благополучно пропустил через память и выкинул за её пределы.       До времени, которое они обговорили с Хуа Чэном, чтобы встретиться и прогуляться вместе, ещё полчаса, поэтому Се Лянь решает посидеть на лавочке перед входом и почитать материал к завтрашнему семинару по неорганической химии. Возможно, это поможет также отвлечься от лёгкого трепещущего внутри волнения и предчувствия неловкости, потому что Се Лянь не прогуливался с кем-либо примерно… по ощущениям, вечность. По факту, почти четыре года.       И ещё больше волнение усугубляется тем, что теперь он не совсем понимает, как вести себя с Хуа Чэном. С тем самым юношей, который когда-то сбил его на лестнице — и состоялось самое необычное знакомство за всю жизнь Се Ляня. Сидел с ним в буфете, ел сладкие булочки и спрашивал про учёбу в университете. И подарил однажды рисунок, который Се Лянь до сих пор хранит аккуратно сложенным в своём паспорте.       С тем самым «чёрным духом», который сорвался из Сяньчэна в Лянси, приехал, чтобы помочь убивать тварей. Се Лянь не винит Фэн Синя и Му Цина, что они не приехали. Наверняка у них были свои причины. Может быть, им запретили, может быть, даже сам ректор. Зная этих двоих… они бы не бросили его просто так. Хуа Чэну лишь чуть больше повезло, что его исчезновение из школы на неделю прошло незамеченным.       С тем самым человеком, который пытался прятать его, хоть и не совсем в удачном месте. Се Лянь не винит и Хуа Чэна — тот сделал, что мог, что знал, что считал правильным. Если бы Се Лянь сам выбирал себе место, чтобы скрываться, то, наверное, тоже поселился бы в каком-нибудь подвале. Гостиницы были небезопасны, съёмные квартиры были небезопасны, улицы были небезопасны и вообще грозили последствиями более серьёзными, чем искажение ци.       С тем самым… кого он ранил в приступе искажения. Причинил человеку, который столько сделал для него, такую боль. И сердце от осознания сжимает в тисках, колет сильно-сильно, до головокружения. И Хуа Чэн ведь… он давно мог восстановить глаз с помощью ци, но не сделал этого. Он лишь носит протез. И никому не позволяет видеть себя без него и без повязки… никому, кроме Се Ляня. Ему позволил.       Разве Се Лянь достоин подобной чести?       Разве он сделал для Хуа Чэна нечто, чтобы заслужить подобную честь?       И, как бы Се Лянь ни хотел, но чувство вины сворачивается теперь внутри него ядовитым червём и не даёт покоя. Между ним и Хуа Чэном ничего не изменилось. Ничего, кроме этого знания. Может быть, разве что, тот стал… чуть более осторожным в действиях? Как будто Се Лянь способен рассыпаться от любого жеста в свою сторону.       Се Лянь не рассыпался за четыре года. Чудом, конечно, но не рассыпался. Разбился, раскололся, потерял пару кусочков, но собрался и склеился заново. К нему не надо относиться, как к хрустальной вазе. Это приятно, но… совершенно лишнее. Однако, как донести до Хуа Чэна подобную мысль, он не знает.       Именно Се Ляню стоит бояться сделать что-то не то по отношению к Хуа Чэну. Не наоборот.       Наверное, читать перед встречей всё же не очень хорошая идея. В целом учебник по неорганике для химического факультета, наверное, мало чем отличается от учебников любых других профилей, в том числе управления персоналом, где Се Лянь учился — пытался учиться — но всё же в нём чуть более углубленный материал, и… в попытке вникнуть в орбитали и гибридизацию начинает болеть голова.       В конце концов Се Лянь откладывает телефон, на котором читал, в сторону и закрывает глаза. Чёрные по белому строки с мелким-мелким шрифтом ещё какое-то время стоят перед внутренним взором, как отпечатанные. Пальцы немного успели занеметь, пока он листал учебник, поэтому Се Лянь засовывает руки в карманы куртки, сжимая в кулаки, чтобы быстрее согрелись. И откидывается на спинку скамейки, подставляя лицо холодного, немного морозному осеннему ветру.       Сегодня, кажется, должен пойти первый снег.       Се Ляню уже давно не нравится снег.       — Гэгэ.       Голос тихий и мягкий, он похож на бархат глубокого винного цвета. Се Лянь тут же распахивает глаза и поворачивает голову. Хуа Чэн с лёгкой полуулыбкой на губах присаживается рядом с ним, вальяжно устраиваясь на скамейке. Расслабленно закидывает ногу на ногу и одну из ладоней укладывает на колено, чтобы медленно-медленно начать перестукивать пальцами.       — Сегодня гэгэ пришёл раньше, — замечает он.       — Звучит так, будто я вечно опаздываю, — неловко улыбается Се Лянь.       — Заметь, я такого не говорил. Это твои слова, — после паузы невозмутимо произносит Хуа Чэн.       Се Лянь смеётся. И смотрит на него. Алое бедствие сегодня в длинном, до колен, кожаном пальто, красном с чёрными рукавами, и его талия туго обтянута и подчёркнута поясом. Чёрные джинсы — облегающие, с кожаными вставками и множеством металлических клёпок, и сапоги тоже чёрные, высокие, на плотной шнуровке. На сей раз на его голове повязка — красная с тонкими тёмными линиями, в которых, лишь присмотревшись, можно различить цветы и бабочек.       Он действительно катастрофически изменился.       В этом человеке, полном какого-то дикого, хищного изящества и холодной уверенности в себе, невозможно узнать прежнего Хун Умина.       Около университета высажена целая аллея. Листья с деревьев опадают позже, держась порой до первого снега, благодаря тому что они вбирают в себя ци, неизбежно скапливающуюся здесь. Этими самыми разноцветными листьями сейчас усыпана вся «взлётка» — так называют площадку перед входом, потому что она длинная, широкая и в самом деле похожа немного на взлётную полосу. Говорят, раньше, когда заклинатели более активно использовали мечи, здесь было удобно тренироваться на них летать.       Се Лянь, поддавшись порыву, поднимает один кленовый лист, показавшийся ему наиболее красным, поворачивается к Хуа Чэну и сощуривает один глаз, сопоставляя.       Пальто ярче. Однозначно.       — Гэгэ пытается понять, насколько я соответствую титулу Алого бедствия? — с мягкой усмешкой интересуется Хуа Чэн.       Вопрос застаёт врасплох. На мгновение Се Лянь тушуется — боги, да он ведёт себя, как маленький ребёнок — и, не зная, куда теперь деть лист, чтобы не выкидывать просто так под ноги, протягивает самому Хуа Чэну. Тот хмыкает, аккуратно принимает двумя пальцами за черешок, чуть задев руку Се Ляня, и крутит туда-сюда, как игрушку-вертолётик. Се Лянь невольно засматривается на лёгкое, совсем непринуждённое движение тонких длинных пальцев.       — У гэгэ холодные руки, — замечает Хуа Чэн. — Не хочешь сходить сначала в общежитие за другой курткой? Или хотя бы за перчатками?       Се Лянь, талантливо проигнорировав его вопрос, снимает блокировку с телефона и открывает скриншот карты в галерее. Хуа Чэн смотрит на него внимательно, слишком внимательно, его пальцы, лежащие на колене, останавливают движение, и листок в другой руке тоже замирает. Се Лянь видит периферическим зрением, которое у него развито более чем хорошо. И это… немного напрягает.       — Я нашёл на набережной красивое место, — торопливо говорит он. — Я был там раньше несколько раз, вечером зажигают много фонарей, и они красиво отражаются в реке, и…       Он прерывается, чувствуя короткий укол между рёбрами от промелькнувшей перед глазами картинки.       Поздний вечер, город обволакивает мягкая вкрадчивая темнота с проступающими редкими звёздами — ещё не наступил комендантский час, но до него уже недалеко. Вокруг огни, много огней, они опрокинуты горящим сияющим колесом в воду и вспыхивают намного ярче любых звёзд. Рядом с ним стоят Фэн Синь и Му Цин, у всех троих в руках большая танхулу, и карамель золотится в пылающих красно-оранжевых бликах.       Как давно это было.       Как давно и будто бы уже неправда.       — До темноты ещё пара часов, — произносит Хуа Чэн чуть напряжённым тоном — неужели заметил заминку? — Куда гэгэ хотел бы до этого?       — Ну, эм… мы можем просто погулять по набережной? — неуверенно предлагает Се Лянь.       — А ты обедал сегодня? — вдруг интересуется Хуа Чэн. — Я снова не видел тебя в буфете на большой перемене.       — О, я попросил Сан-ди купить мне что-нибудь, — быстро отвечает Се Лянь. Наверное, даже слишком быстро.       — А вот Не Хуайсана видел, — кивает Хуа Чэн. — Только вот он ничего, кроме салата для себя, не взял.       Вздрогнув, Се Лянь поворачивает к нему голову и очень-очень неловко улыбается. Красный лист, отпущенный из разомкнувшихся пальцев и подхваченный слабым холодным ветром, медленно-медленно опускается на плитку «взлётки», останавливаясь аккурат у подошвы сапога Хуа Чэна. Се Лянь убирает телефон и сжимает пальцы в замок — то ли исключительно нервно, то ли пытаясь хоть немного согреть.       Сегодня и правда холодно.       Почему Хуа Чэн в этом кожаном пальто, предназначенном явно скорее для красоты, чем для тепла, совсем не выглядит замёрзшим, даже на самую капельку? Разве что лицо его, обычно белоснежно-бледное, сейчас слегка тронуто едва-едва розоватым.       Се Лянь представления не имеет, зачем Хуа Чэн завёл этот разговор (хотя нет, кое-какое смутное, возможно, имеет), но ему что-то засевшее внутри не позволяет сказать, что да, он не обедал. И не завтракал, впрочем, тоже, потому что убежал из общежития раньше, чем попробовал приготовленный Ло Бинхэ омлет. И надеялся только на ужин. В котором он всё равно принимает гораздо меньше материального участия, чем, скажем, Не Хуайсан.       А непосредственного участия не принимает вовсе, потому что рискует спалить и кухню, и себя, и еду.       Питаться лапшой быстрого приготовления было даже немного проще. Она хотя бы дешёвая. Его денег с трудом хватает на оплату общежития и обучения, и он никак не может найти нормальную подработку, потому что руки явно растут не из того места. Се Лянь восемнадцать лет своей жизни ни в чём не нуждался, он просто не умеет ничего делать. Разве что сдавать пластик и бумагу на переработку и вещи — ещё оставшиеся вещи — в секонд-хэнд.       У него даже с фрилансом и попытками в репетиторство ничего не сложилось, потому что к нему никто не обратился, а рекламировать себя… Боги, он лучше умрёт, чем ещё хоть раз займётся такой вещью, как самореклама.       — Ты следишь за мной и за моими соседями по комнате? — спрашивает Се Лянь, ссутулив плечи.       — Меня зовут всезнающим Алым бедствием. Я пытаюсь соответствовать, — отзывается Хуа Чэн. — И, в любом случае, я предпочёл бы пригласить гэгэ в какое-нибудь кафе.       Говорит, подтверждая худшие опасения. Се Лянь хочется спрятаться и исчезнуть, потому что Хуа Чэн в курсе, что он учится на платном, и Хуа Чэн, вероятно, в курсе его финансовых проблем. И если они пойдут в кафе, то платить, конечно же, будет Хуа Чэн. Се Лянь не сможет, ведь только недавно, буквально в начале ноября, потратил свои немногочисленные сбережения на покупку нового свитера, ведь старый окончательно порвался и починке больше не подлежал.       Он не может позволить платить за себя Хуа Чэну, потому что он знает, сколько стоит еда в кафе. В любых кафе.       — Саньлан, не сто… — начинает Се Лянь.       — А ещё я предпочёл бы, — прерывает его Хуа Чэн, — чтобы гэгэ всё же надел другую куртку перед прогулкой. Мне бы не хотелось, чтобы ты простудился.       Се Лянь обречённо вздыхает, качая головой.       Нынешняя его куртка — вроде как то, что обозначают словом «демисезонная». Но иногда в это самое слово верится слабо — видимо, она немного утратила свои качества за несколько лет. У него, разумеется, была зимняя. До тех пор, пока он не оставил её дома в начале марта, и она не сгорела в пожаре, как и все остальные вещи.       Его первая зима без этой куртки попала на время, когда он безвылазно жил у Вэнь Цин. Потом, в феврале, было уже не очень холодно — он мог, конечно, замёрзнуть до дрожи, если долго находился на улице, но ничего, не смертельно. Вторую и третью зиму Се Лянь провёл в армии, где ему выдали форму. Тоже, откровенно говоря, не очень тёплую. И вот теперь, на подходе четвёртой зимы, когда её дыхание уже отчётливо ощущается в воздухе…       Се Лянь привык к холоду. То, что его куртка плохо сохраняет тепло при нынешней погоде — не так уж страшно. То, что он не может толком согреться с помощью ци — тоже. Рано или поздно он накопит и на зимнюю, а пока можно походить в «демисезонной».       — Саньлан, у меня нет другой куртки. Всё в порядке, я не простужусь, — заставляя себя улыбнуться, произносит Се Лянь. — Я скорее бы побеспокоился о тебе: это пальто очень красивое, но, честно говоря, совсем не выглядит тёплым. Разве ты сам не замёрзнешь?       — Только выглядит, — тут же парирует Хуа Чэн, чуть сжимая пальцы на колене. — Не нужно беспокоиться.       — И будет лучше, — осторожно добавляет Се Лянь, — если мы просто погуляем, правда. Я не очень люблю кафе, и я не голоден.       «И ещё мне придётся продать часть своих органов, чтобы там пообедать».       Хуа Чэн, вместо того чтобы успокоиться, отчего-то хмурится. Он меняет позу, ставит обе ноги прямо, достаточно громко стукнув подошвой о плитку, и опирается рукой на сиденье скамейки. В линии его спины и плеч появляется едва уловимое напряжение. Се Ляню это не нравится, совсем не нравится, но он не понимает, что сказал не так. Это ведь была попытка успокоить, почему сработало в совершенно противоположную сторону?       — Хорошо. Как пожелает гэгэ, — наконец произносит Хуа Чэн.       Глаза у него грустные, когда он поднимается и протягивает руку, чтобы помочь встать Се Ляню. Похожие на два непроницаемых омута. Се Лянь вкладывает пальцы в его ладонь. Поправляет куртку, одёргивает ниже подол, оказавшись на ногах после мягкого плавного движения со стороны Хуа Чэна, засовывает руки поплотнее в карманы. И первым делает шаг по «взлётке», пытаясь не обращать внимание на чувство, будто опять не оправдал чьи-то ожидания.       На этот раз — Хуа Чэна.       От университета до набережной совсем недалеко, пятнадцать-двадцать минут ходьбы, так что они идут пешком — это быстрее, чем ждать на остановке общественный транспорт. На этой обуви у Хуа Чэна, видимо, нет металлических набоек на каблуках, потому что ступает он совершенно бесшумно, без привычного лёгкого звона.       Вначале Се Лянь думал, что вести будет он сам, но в конечном итоге они как-то неуловимо меняются ролями, и провожатым выступает уже Хуа Чэн. Практически про каждый дом, мимо которого они проходят, у него находится история о том, кем, когда и с какими подробностями он был построен. Кажется, самый скучный рассказ из уст Хуа Чэна способен превратиться в увлекательное повествование, которое заставляет почти кинематографичные образы мелькать перед глазами.       Се Лянь заслушивается, почти переставая осознавать любые аспекты реальности, кроме голоса Хуа Чэна. Идёт следом за ним, не задумываясь над маршрутом, и только где-то посередине понимает, что его упорно стараются вести закрытыми улочками, где меньше чувствуется ветер. Улочками, где как раз больше всего исторических зданий, потому что районы с новыми — слишком распахнутые, слишком просторные. Холод всё равно пробирается под куртку, и пальцы мёрзнут даже в карманах, но Се Лянь… благодарен.       Благодарен, что Хуа Чэн не демонстрирует своей заботы о нём открыто. Это было бы неловко, ещё более неловко, чем сейчас, когда его настигло осознание.       В какой-то момент Хуа Чэн перестаёт говорить, шаги его чуть замирают, а потом ускоряются — он торопится к углу улицы, проскальзывает по тротуару ярким красным пятном на фоне выкрашенного в светло-серый кирпича стены. А потом останавливается и, улыбнувшись, указывает на ярко-синюю вывеску маленькой неприметной кафешки в нескольких метрах впереди. «Домик доброго дядюшки», небрежным прерывистом росчерком, как будто мелком по доске.       Се Лянь первый раз слышит название, но он совершенно точно догадывается, что сейчас будет.       — Гэгэ, — зовёт Хуа Чэн, — давай зайдём сюда.       — Саньлан, — произносит Се Лянь, останавливаясь рядом с ним. — Я же говорил, что не голоден.       Однако Хуа Чэн мягко, но настойчиво обхватывает его запястье, тянет руку из относительного тепла кармана на холодный воздух. Се Лянь молча, почти завороженно наблюдает, как чужая ладонь соскальзывает чуть ниже, чтобы обхватить его собственную. Руки настолько замёрзли, что всегда немного прохладные пальцы Хуа Чэна сейчас кажутся тёплыми. По крайней мере, уже точно теплее его собственных.       И это несмотря на то, что он в кожаном пальто.       — Зато голоден я, — заявляет Хуа Чэн. — Просто не представляешь, как. Гэгэ ведь не бросит этого недостойного?       Се Лянь обречённо вздыхает. На скулах Хуа Чэна чуть розовое от холода, а губы, наоборот — бледные, бледнее обычного. Неужели всё-таки замёрз? Он застывает едва ли не статуей, смотрит выжидающе, почти не сжимая пальцы — если Се Лянь захочет, то сможет легко вырвать руку — и двигаются только его веки и его волосы, чуть тронутые ветром. И Се Лянь, не выдержав, сдаётся.       — Я не буду ничего заказывать, — говорит он вместо согласия — и чуть сдвигает ладонь, позволяя обхватить её плотнее.       — Мне будет достаточно, даже если ты просто посидишь рядом, — заверяет Хуа Чэн.       И решительно втягивает его в дверь кафешки.       Внутри тепло и царит мягкий полумрак. Шторы почти полностью сдвинуты, на тёмно-синие стены, на чуть потёртые кресла и диванчики того же цвета, на деревянный пол и деревянные столы и полочки ложится подрагивающий свет от ламп — само собой, они электрические, но стилизованы под старинные масляные. Стоящие на полочках маленькие стеклянные пузырьки — видимо, часть декора — играют смутными, неровными мелкими бликами.       Посетителей мало: милая пожилая пара за одним столиком и две тихо щебечущие о чём-то девушки за другим. Официанта в зале не видно. Хуа Чэн, быстро осмотревшись, выбирает место в самом углу: полукруглый диванчик выглядит достаточно уютно. Ослабив пояс и расстегнув до половины пальто, он плюхается на сиденье, словно у себя дома на кухне. И, что-то быстро напечатав в телефоне, принимается изучать лежащее на столе меню.        Се Лянь неловко пристраивается с краю — не потому что не хватает места, нет, вовсе наоборот, а потому что чувствует себя не вполне вправе находиться здесь. Он незаметно под столом трёт ладони друг о друга, разминая заледеневшие пальцы, и пытается игнорировать сосущее чувство в желудке, появившееся от запахов еды. Остаётся надеяться, что этот самый желудок не решит выдать, что в нём со вчерашнего ужина ничего не было.       Не стоило сюда заходить.       Но не мог же он, в самом деле, остаться стоять на улице. Нет, то есть, мог бы, но Хуа Чэна это явно бы не устроило. И не позволить ему зайти сюда тоже не есть правильно. Сам Се Лянь вполне может перетерпеть, испытывать предательскую слабость и падать в обмороки для него не было свойственно даже в лучшие годы жизни. А вот Хуа Чэн… заставлять его оставаться голодным было бы жестоко, не так ли?       — Какие люди в наших краях. День добрый, — раздаётся сбоку. Се Лянь поворачивает голову — и с удивлением видит Хэ Сюаня в серо-синей форменной рубашке. — Да, я здесь работаю, и этот, между прочим, в курсе, не нужно на меня так смотреть. Уже выбрали?       Голос у него монотонный и явно уставший, хотя, когда он говорит про Хуа Чэна, проскальзывает лёгкий мимолётный сарказм. Се Лянь чувствует себя ещё более неловко, сжимая невольно ткань куртки. Хуа Чэн же, водя пальцем по меню, преспокойно заказывает себе какой-то салат, порцию жареной лапши и чай. Хэ Сюань быстро записывает всё в маленький блокнотик.       — А ты?       Се Лянь, сосредоточенно рассматривающий яркий абстрактный рисунок на салфетках, которые стоят в подставке на столе, не сразу понимает, что обращаются, вообще-то, к нему. Вернее, понимает только после того, как Хуа Чэн легонько касается его плеча и чуть толкает, возвращая в реальность.       — А? Что? — Опомнившись, он вскидывает взгляд на Хэ Сюаня.       — Ты выбрал, что будешь заказывать? — спрашивает тот.       — О, эм… я просто посижу за компанию. Мне ничего не нужно.       — Уверен? — Хэ Сюань смотрит на Се Ляня, потом — очень быстро, будто обжегшись — на Хуа Чэна, потом снова на Се Ляня. Коротко пролистывает блокнотик и чуть тише, чем до этого, сообщает: — Вообще-то, один из вас сегодня юбилейный пятидесятый посетитель. Если присвою этот статус тебе, абсолютно всё, что ты закажешь… будет за счёт заведения.       И снова почему-то взгляд на Хуа Чэна.       Впрочем, Се Лянь почти не замечает этого взгляда. Он растерянно моргает, не вполне осознавая, что ему только что сказали, как будто слова миновали мозг, даже не успев дойти до него. Хуа Чэн вдруг мягко смеётся и так же мягко накрывает его плечо ладонью — в том же месте, где касался буквально минуту назад. Чуть сжимает сквозь ткань куртки.       — Похоже, гэгэ сегодня повезло, — говорит он.       Ему? Повезло?       Такое вообще бывает?       Хэ Сюань смотрит выжидающе и немного раздражённо, тихо щёлкая ручкой. Се Лянь судорожно сглатывает. Усилием воли заставив себя разжать пальцы — привычка, от которой никак не удаётся избавиться ещё с юности — кладёт руки на стол. И осторожно интересуется:       — А есть какие-то… ограничения?       — Нет. Сумма чека любая, — отвечает Хэ Сюань.       — Ох, тогда… — Се Лянь немного улыбается. Он может отказаться — он ведь может отказаться? — но… — Тогда просто повтори заказ.       Его лицо почему-то горит, а сердце выписывает под рёбрами замысловатые кульбиты — боги, еда за счёт самого кафе, неужели он правда может?.. Хэ Сюань монотонно повторяет пункты, пока Хуа Чэн неторопливо постукивает пальцами по плечу Се Ляня, и уходит в сторону кухни. Се Лянь вдруг с запозданием думает: так странно и необычно видеть Хэ Сюаня в другом цвете, кроме чёрного, и с открытыми волосами. Как будто… он становится более заметным.       — Ты так не хотел заходить, но сразу же поймал удачу за хвост, — замечает Хуа Чэн.       — Скорее, позаимствовал немного удачи у тебя, — улыбается Се Лянь, повернувшись к нему.       Рука Хуа Чэна вспархивает с плеча — он убирает её, закидывая на спинку диванчика за спиной Се Ляня. Отчего-то жарко, настолько, что, кажется, можно окончательно согреться только от этого. Се Лянь прикладывает ладони к горящим щекам в наивной попытке хоть немного охладить пылающую изнутри кожу. И чувствует странное волнение: как будто происходит что-то важное, чего не получается осознать.       Хуа Чэн смеётся, сощуривая блестящие глаза:       — Тогда гэгэ, пожалуй, единственный в мире должник, которому не нужно ничего возвращать.       Еду приносят быстро — они ждут её, сидя в уютной, хоть и немного (много) неловкой тишине, и Се Лянь занимает себя разглядыванием бликов в стеклянных пузырьках. Появившийся из кухни Хэ Сюань лавирует между столиками, приближаясь к ним, и отточенными, хоть и немного вялыми движениями составляет тарелки на стол с подноса и раскладывает палочки. Снова странно переглядывается с Хуа Чэном, и тот просит вместе с чаем принести сразу счёт. И терминал для оплаты.       Исчезнув буквально на минуту, Хэ Сюань возникает рядом с ними снова со всем обозначенным. Тонкие, бледные руки мелькают над столом, расставляя чашки, передавая Хуа Чэну счёт и ставя на центр терминал (как он только смог принести всё это за один раз?). Се Лянь крайне сосредоточенно принимается ковырять палочками салат. Разобравшись с карточкой Хуа Чэна, Хэ Сюань ловко подхватывает счёт и терминал, желает приятного аппетита — а потом растворяется в воздухе.       Салат, который заказал Хуа Чэн, оказывается тёплым. С курицей и обжаренными кусочками овощей, а ещё со специями, большим количеством специй. Се Лянь, до сих пор не привыкший к острому, ест медленно и понемногу, в отличие от Хуа Чэна, поглощающего свою порцию с какой-то невообразимой скоростью. На языке и горле накапливается горячее, пощипывающее жжение, под конец, когда салата на тарелке уже почти не остаётся, уходящее даже в нос.       Но вместе с тем, обволакивая жаром, такая еда распространяет по телу тепло, которого Се Ляню как раз очень не хватает. В лапше специй меньше, но она горячая, видимо, только что приготовленная, и её так много, что в конечном итоге Се Лянь наедается, кажется, на всю оставшуюся жизнь. А о чашку с чаем долго греет руки, плотно обхватив её бока — кончики пальцев всё ещё остались холодными. Впрочем, осенью и зимой они всегда у него остаются холодными.       Хуа Чэн, вроде бы занятый едой, время от времени бросает на него внимательные взгляды, и Се Лянь, перехватив один из них, улыбается. И почти одними губами произносит тихое «спасибо». Лицо Хуа Чэна светлеет, словно солнце вышло вдруг из-за туч. В сплошном синем его ярко-алое пальто должно казаться неуместным, но для Хуа Чэна, кажется, не существует такой обстановки, в которую он умудрился бы не вписаться.       Они оставляют тарелки и чашки на столе: Хуа Чэн так, как и было, когда он закончил есть, Се Лянь же предпринимает попытку составить всё аккуратно, чтобы Хэ Сюаню не пришлось тратить лишнее время на это самому. Хуа Чэн, глядя на его импровизированную башенку, лишь коротко хмыкает.       — Итак, гэгэ понравилось? — интересуется он, когда они выходят из кафе. — Всё было вкусно?       После уютного тепла помещения холод бьёт особенно резко и остро. На улицы уже успела опуститься неплотная, полупрозрачная вечерняя темнота, и температура наверняка опустилась. Се Лянь вздрагивает, передёрнув плечами, и плотнее кутается в куртку, пытаясь сохранить жар, накопившийся кое-как внутри него во время еды. Наверное, на какое-то время, хотя бы короткое, это должно помочь.       — Саньлан, скажи честно, — с мягкой-мягкой улыбкой произносит Се Лянь. — На самом деле в этом кафе не существует такой традиции, верно?       Хуа Чэн замирает на мгновение, а потом усмехается:       — Воистину нет на свете человека проницательнее тебя.       Се Лянь, привычно пряча ладони в карманы, укоризненно смотрит на него. Он догадался. Начал догадываться ещё по этим странным гляделкам между Хуа Чэном и Хэ Сюанем, а окончательно убедился, когда увидел украдкой, боковым зрением, что счёт не разделён пополам, как, наверное, стоило бы сделать в такой ситуации, и напротив наименований блюд просто стоит «х2». Хуа Чэн оплатил полную сумму.       Оплатил и скрыл это, видимо, чтобы не заставлять Се Ляня чувствовать себя унизительно.       Но Се Лянь теперь чувствует себя так, будто наелся за чужой счёт, да ещё и тайком. Он скрывал свои соображения, пока ел, и старался гнать от себя неприятные мысли, чтобы не расстраивать Хуа Чэна и не расстраиваться самому, потому что были потрачены и время, и продукты, и деньги. Он не успел остановить заранее, а отказаться от уже готовой еды — неправильно, ведь в таком случае её придётся просто выкинуть.       Но теперь, когда они уже вышли… можно задать мучающий вопрос:       — Зачем ты сделал это?       — Ответ «захотелось покормить своего лучшего друга» устроит гэгэ? Мне печально видеть, как ты всегда пытаешься избегать моего беспокойства о тебе, поэтому, каюсь, я решил сделать всё тайно, — грустно улыбается Хуа Чэн. — Но я в самом деле, можно считать, заплатил только за себя. Этот нахлебник потом переведёт мне половину от счёта. А я немного уменьшу ему долг за эту маленькую помощь.       — Не обманывай меня больше, хорошо? — просит Се Лянь.       — А ты обещаешь не отказываться, если я захочу что-то купить тебе? — упрямо настаивает Хуа Чэн. — Гэгэ, всё в порядке. Мои заказчики платят мне достаточно, чтобы я мог сводить тебя в кафе и не обеднеть от этого. Тебе не стоит стесняться того, что у тебя нет на что-то денег. Как я уже сказал, ты — единственный в мире должник, которому не нужно ничего возвращать.       — А если я захочу личную луну на подставке в качестве светильника? — пытается пошутить Се Лянь.       — Я непременно найду способ купить тебе луну и не потребую ни монетки, — серьёзно отвечает Хуа Чэн.       Се Лянь вскидывает на него изумлённый взгляд. Он же в самом деле просто пошутил, почему Хуа Чэн?.. Почему он не винит Се Ляня за то, что лишился правого глаза, почему беспокоится о том, чтобы тот не был голоден, не замёрз, не поранился, и совершенно ничего не требует взамен?       Даже Фэн Синь или Му Цин никогда так ярко не проявляли заботу. Хотя они ведь дружили с первого класса и всегда были вместе (до того, как Се Лянь сам оборвал все возможные связи). Он видит, как Фэн Синь пытается подступиться к нему, но сам не даёт этого сделать, потому что не готов. Он не сможет вернуться к тому, как они хотят, к тому, как было прежде, потому что сам уже давно не такой, как прежде.       Но Хуа Чэн… Се Лянь даже ничего толком не сделал для него. Скорее, принёс множество проблем — если бы он с самого начала узнал этого человека, то тоже не рискнул бы подпустить близко, но, когда всё выяснилось, поворачивать назад стало уже поздно и… наверное, больно для Хуа Чэна. Они почти не были знакомы, они не общались раньше близко, так почему же?..       — Чем я заслужил такую честь, Саньлан? — тихо спрашивает Се Лянь.       В выражении лица Хуа Чэна мелькает что-то уязвимое, раненое, словно на мгновение он вновь становится тем испуганным парнишкой с подготовительных курсов. И опускает голову, прячась за чёлкой, разом растеряв всю свою хищную уверенность.       — Тем, что когда-то отнёсся к мальчику со страшными разными глазами, как к обычному человеку, — отвечает сдавленно, будто через силу.       — И… всё? — растерянно выдыхает Се Лянь.       — А мне не нужно было чего-то большего.       Его взгляд всё ещё опущен, а плечи напряжены — как тогда, в пещере. Он выглядит таким беззащитным, таким… открытым, и Се Лянь, поддавшись ударившему в голову порыву, вытаскивает руки из карманов и делает шаг вперёд. Чтобы крепко-крепко обнять Хуа Чэна, прижаться к его теплу — или прижать к себе — и ощутить, как он, в первое мгновение напрягшийся ещё больше, медленно расслабляется.       И обнимает в ответ. И чуть-чуть дрожит в этом объятии.       — Я обещаю, — тихо говорит Се Лянь.       — Обещаешь?.. — непонимающе отзывается Хуа Чэн, горячим дыханием задевая его висок.       — Позволять тебе заботиться обо мне. Это будет трудно, но я… обещаю.       И осторожно отстраняется, чтобы увидеть, как у Хуа Чэна сияют глаза. Даже — как будто бы — протез.       До набережной от этого места всего метров триста-четыреста, и доходят они быстро. Людей много, несмотря на довольно позднее время, разноцветные куртки и пальто тонут в огнях, которые отражаются в стёклах ларьков с уличной едой, окутанных клубами тёплого пара, в металле поручней, стойках фонарей и украшений на скамейках, в тонком-тонком узорном слое льда, покрывшем реку — как в хрупком зеркале.       Се Лянь погружается в шум и свет, как в воду, ныряет с головой, держась только за красно-чёрный поплавок рядом с собой. Они медленно идут вдоль самого ограждения, и в какой-то момент Се Лянь останавливается, опирается на него, глядя на окружившую его россыпь огней, и у него кружится голова и заходится сердце от слишком большого, слишком ослепительного, заполнившего грудь, словно там кто-то тоже зажёг яркий-яркий фонарь. И почти выступают слёзы.       Он так давно не был здесь.       Он так давно не был счастлив.       Воздух вырывается изо рта паром. Металл обжигает ладони, но Се Лянь замечает это не сразу, а когда замечает, то пытается растереть замёрзшие руки, немного онемевшие от морозных укусов. Озноб мурашками стекает по спине — тело успело растерять тепло, накопленное в кафе, к тому же вместе с темнотой опускается всё больше и больше стылости. Похоже, эта куртка и правда не подходит для длительных прогулок в такую погоду и в такое время года.       — Гэгэ? — обеспокоенно зовёт Хуа Чэн. — Замёрз? Ты дрожишь.       О?       О.       Да, он действительно немного дрожит. Было бы странно, если бы он не дрожал. Но это уже привычно. Вместе с утратой большей части духовных сил он потерял и способность удерживать тепло, а в армии зимняя форма была такой тонкой, что дрожь в холодное время года стала естественным явлением. Се Лянь умеет сосуществовать с ней и умеет относительно сдерживать, чтобы, когда она усиливается, челюсть не отплясывала чечётку.       Ему слишком хорошо сейчас, чтобы его беспокоил холод.       — Слегка замёрз, да, — с неловкой улыбкой признаётся Се Лянь. — А ты сам?       Если Хуа Чэн — в одном лишь кожаном пальто, и Се Лянь на все триста процентов уверен, что под ним обычная рубашка, даже не свитер — ни капли не замёрз, то у него точно возникнут вопросы, можно ли считать человеком того, кто…       — Немного, — нехотя произносит Хуа Чэн, зябко поведя плечами. — Я сожалею, что не надел сегодня шарф, — с виноватым видом добавляет он. — Тогда можно было бы немного согреть гэгэ.       — О, нет-нет, всё в порядке, правда. Ничего страшного.       Се Лянь сжимает и разжимает пальцы, пытаясь немного разогнать кровь и поймать остатки ускользающего тепла. Он собирается привычно засунуть руки в карманы, когда Хуа Чэн вдруг ловит его ладони в свои. Его кожа, наверное, холодная, но у Се Ляня точно холоднее, потому что прикосновение почти обжигает контрастом.       — Саньлан?       Хуа Чэн, с порозовевшими скулами и даже немного кончиком носа, с серьёзно и мило нахмуренными бровями, складывает его пальцы лодочкой и бережно обнимает собственными ладонями. Се Лянь застывает, глядя на это, как на чудо света. И застывает ещё больше, когда Хуа Чэн осторожно, словно перемещая хрупкий хрусталь, чуть сдвигает их руки, наклоняется и мягко, медленно выдыхает тёплый воздух из побледневших на холоде губ. А потом ещё раз. И ещё.       Се Ляню кажется, что его сердце давно выскочило из груди. Его руки словно поднесли к маленькому обогревателю, и он глупо улыбается, даже забывая дрожать. Как будто тепло от пальцев моментально распространяется по всему телу. И Хуа Чэн такой серьёзный и сосредоточенный, словно выполняет какую-то важную-важную миссию.       Боги, это…       Это так неловко, но в то же время так приятно и так трогательно.       Ему вдруг что-то приземляется на нос, что-то влажное и холодное, и он невольно вздрагивает, едва не вырвав руки — но нет, этого делать ни в коем случае нельзя. Вскидывает голову вверх почти одновременно с Хуа Чэном, чтобы над головами людей, над облетевшими деревьями, над светом сотен огней увидеть тёмное-тёмное небо и мелкую-мелкую белоснежную крупу, плавно падающую на землю.       — Гэгэ, — тихо произносит Хуа Чэн, настолько тихо, что его едва слышно в окружающем шуме. — Первый снег.       Се Лянь думает, что первый снег, похоже, предвестник тепла.