Fish in a birdcage

Клетка. Прутья на окнах, разделяющие расстилающееся перед взором небо на обрывистые куски, мозаикой складывающееся в нечто сюрреалистично голубое. Этот яркий, врезающийся в глаза, свет ослепляет и льстиво протягивает бледную ладонь, невесомую, словно перистое облако, которую, вместо колец, украшают аметистами крылья птиц. Давящей болью впиваются в покрасневшие щеки, оставляют следы, нестираемый отпечаток, нарекающий метку узника. Николая поместили в это место насильно. Заперли, обозначив рамки, нарисовав нестираемым и пропитанным ядом маркером определенные линии, выступить за которые он не в силах. Прижавшись к прутьям, вытянувшись во весь рост, он, вцепившись побледневшими пальцами, держался за клетку, стараясь раствориться в ней, проникнув всем существом за ее пределы. Но сколько бы ни бродил разум, тело, облаченное в слабую физическую оболочку, оставалось прикованным к месту. Он помнил не многое. Непривычный хруст и тяжесть обмякшего тела в руках, густую и мягкую шерстку, помутневший взгляд, сузившиеся зрачки золотистых глаз. Гортанный и хриплый стон, словно звук расстроенной скрипки, преследующей его бессонными ночами. Здание давило фальшивой белизной. Просторные коридоры, слащаво освещаемые бледным светом. Безвкусная еда, застревающая в зубах, оставляющая неприятное ощущение в желудке. Горькие таблетки, застревающие в глотке. Лишенные смысла беседы с теми, кто облачен в такое же белое. Их быстро бегущие по бумаге ручки, пятна невнятных иероглифов на шершавых листах. Застывшие на лицах лживые улыбки. И не менее лживые обещания. Его окружали люди. Смеющиеся, рыдающие, раздирающие руки и вырывающие клочья волос, покачивающиеся на скрипучих кроватях. Этот скрежет разносился по коридорам, врывался в его голову, давил на виски, вынуждал зажимать уши до оглушающей боли, и вместе с тем смеяться. Смеяться до потери сознания. Чем не потешно безумие остальных? Его оружие сходило с ума. Николай все меньше улавливал ту тонкую грань, соединяющую его с реальным миром. Его шаги становились невесомее, его ощущения становились все менее чувствительны, сон не отличался от бодрствования. Люди обращались в призраков. Их оболочка, их голоса, их прикосновения. Все становилось легким, практически лишенным веса, отдаленным и заглушенным. Время приняло форму лужи, утратив былое русло. Николай не знал, было ли у него ранее течение. Возможно, его жизнь всегда была внебрачным сыном непредвиденного ливня, извергающего желчь на землю, и протоптанной десятилетиями ямы. Но по ночам, когда скрип кроватей и отчаянная мольба ищущих спасения сливались в обреченной унисон, по ночам, когда воздух становился настолько легким, что было непозволительно его глотнуть, по ночам, когда мысли стекались в удручающую сумбурную и рваную инстанцию, просыпался единственный звук, разбивающий цепь, приковывающую его к земле. Скрипка. Она разливала мелодию, беря высокие ноты, высвобождала отравляющий гной, покоящийся внутри, натянутыми струнами успокаивала лишенный сна разум. И Николай вникал ей, словно мольбе. Складывал руки, опуская голову к ним, сжимался у окна, пытаясь вырваться из бренного и ограничивающего его свободу тела, слушал и сливался воедино с надламывающейся тоской звучающей скрипки. То не было песней ангелов. То было исповедью демона, обитающего в стенах клетки. Николай знал о слухах, неволей улавливая суть разговоров обитающих. Поговаривали, что настоящее чудовище, демон во плоти, бродил по нескончаемым коридорам, ориентируясь во тьме, в поиске заблудших душ. Одни называли его спасителем. Другие именовали погибелью. Демон обладал завораживающими глазами. Они отливали лиловым, перламутровым и кроваво-насыщенным цветом, они сужались, обольстительно улыбаясь и зазывая, и Николая манило к ним, словно единственным источником освещения для потерявшей путь мошки. — Твоя скрипка просит о спасении или спасает? Мелодия, впившись в его больной разум, оставалась в нем даже тогда, когда солнце занимало законное место во главе небес. Демон восседал перед ним. Смольные волосы опадали на лицо, не прикрывая острых скул и тех лиловых глаз, что маняще тянули к себе. Облаченный в белое, он совсем не походил на фальшиво улыбающихся. Его затуманенный взгляд, его морщинки, украшающие веки лишенными сна ночами, его тихий, проникающий вовнутрь голос, его болезненно тонкие кисти бледных рук, они остраняли его от посредственности обитающих. — Ты не слышал о проклятии? — спрашивает Демон. Оно существовало. Расползалось по стенам психиатрической клиники, словно сорняк, разрасталась, подпитываемое словами обреченных, скованных в цепи приписываемого им диагноза, приобретало физическую форму, пугало и лишало сна. Проклятие, гласившее, что заговоривший с Демоном, будет обречен. Николай прикрыл глаза, улыбаясь. — Слышал. — И что же, — продолжил Демон. — Ты не боишься? Страх преследовал его всю жизнь. Страх быть пойманным и опознанным, страх оказаться выпотрошенным, вывернутым наизнанку, вынужденным показать то, что было заперто, облачить мысли в слова. Вопрошающие взгляды, наполненные непониманием, протянутые руки, цепкой хваткой ограничивающие его, запирающие внутри очередной клетки. Животный срок, пробуждающий его в холодном поту посреди ночи, и вынуждающий вдыхать эту прохладу с таким вожделением, с каким изголодавшийся впивается в кусок хлеба. — Не верю, — его слова прозвучало издали. Демон слабо усмехнулся. — Скажи мне тогда, — чужие глаза, переливаясь аметистом, впились в него, затмевая окружение, заставляя его погрязнуть в посредственности, лишенной смысла и свободы. — Во что же ты веришь? — В Свободу. Ответа не последовало. Тишина молчаливо пожирала его клетку, ни скрежета зубов, ни скрипа челюсти. Она лениво облизывала окружающее его пространство, сжимая его до той стадии, пока в ней не осталось места лишь для них двоих. Для Николая и Демона. — И что есть Свобода? Скажи мне, Николай, — Демон вопрощающе взглянул на него. И не отвел аметистовых глаз. — Это место, где я могу я смогу летать, — ответил он, скромно улыбнувшись. — Где не существует клетки. Это... — он слегка качнул головой, блуждая взглядом по распростерному за прутьями небу. — Это место, где я смогу вдохнуть полной грудью. Где я смогу быть... кем-то. Прошлое неявными пятнами мягко давило на виски, расползалось черными лозами по рассудку, вклинивая в память расплывчатые лица и силуэты, заглушенные голоса и смех, приглушенный плач и горькую истерику, чьи-то требовательные руки, завладевающие его оголенным телом. Лживо успокаивающие фразы и его собственные захлебывающиеся в слезах мольбы. Демон наклонился к нему. Его голос, подобно колыбельной, убаюкивал, утихомиривал, усыплял. — Меня зовут Федор. И я могу подарить тебе свободу, Николай. Сердце забилось. Словно подверженное разряду, оно вновь обрекло себя на существование. — Что ты хочешь взамен, — осторожно вопросил он, — Федор? Улыбка на лице Демона не была пропитана фальшью. Утонченная, она захлебывалась в неясной тоске, исходящей изнутри, в скорби по ближнему. — Твою верность, — тихо проговорил Федор. — Будь верен мне. И я стану твоей свободой. Его истоскованная душа изнывала. Николай взглянул на Демона и увидел протянутую ему худощавую ладонь. Все, что было, лишилось смысла. Бьющие его кулаки, требующие вожделения касания, ограничивающие его прутья. Все утратило былое назначение. Осталась лишь протянутая рука и аметистовые глаза. И он вложил свою руку в ладонь Демона. — Наступило время покинуть это место, — произнес Федор. — Ступай за мной, Николай.