Равновесие

Уткнувшись в телефон, Шнайдер сидит вдали ото всех, хмуро сведя к переносице брови, и Пауль со вздохом признается самому себе в том, что он лишний. Именно в этот конкретный момент — лишний. Со всеми своими шутками, живой бесцеремонностью, искренним недоумением и трепыханием ресницами в ответ на «ты вообще знаешь, что такое социальная дистанция?». Он мог бы зарыться пальцами Шнайдеру в гладкие пряди волос, или обхватить с силой ладонью изящную длинную шею, а может даже… По телу привычно проносится волна удушливого жара — как всегда от таких мыслей — может даже впиться с поцелуем в губы, слыша в ответ довольный, одобрительный вздох, ощущая стройное поджарое тело, жмущееся ближе. Но явно не сейчас — Шнайдер слишком поглощен захлестнувшими его эмоциями. Он может сколько угодно бубнить и ворчать, какой Пауль громкий, шумный, трескучий, невыносимый… Ворчать и знать, что по-настоящему яркие и сокрушительные эмоции таятся внутри отнюдь не Пауля. Что настоящая смертельная лавина — за спокойным зеркалом голубых глаз. И пусть лед прочен и толст — иногда он все же ломается с оглушительным, пугающим треском, выпуская наружу все то, что так долго копилось, и Шнайдер кричит — от гнева или ликования, не в состоянии себя сдерживать. Пауль всматривается в обманчиво спокойное сейчас лицо. Еще совсем недавно на нем страдальчески складывались брови, а уголки губ ползли вниз дрожащими шагам — Шнайдер плакал, утопая в криках толпы, а сейчас делает хорошую мину при плохой погоде, изображает вселенское спокойствие, хотя Пауль знает — он едва ли в состоянии проглотить горький ком, застрявший в горле. Наблюдать за Шнайдером, борющимся со своей эмоциональной бурей — особый вид удовольствия, доставляющий Паулю какое-то извращенное наслаждение. Иногда хочется подковырнуть ногтем корочку с этой едва закрывшейся раны, заставить кровь хлынуть с новой силой, иногда — долго и исступленно целовать, задыхаясь, делясь головокружением, вынуждая забыть обо всем. И совсем-совсем иногда не хочется, но приходится — оставить все как есть. Дать Шнайдеру самому пережевать и проглотить все, что варится в голове, помучиться в агонии в одиночестве. Как сейчас, например. Пауль в досаде дергает уголком рта, понимая, что он ничего не может сделать. Ситуация и правда сложилась не особо приятная, или понятная, или однозначная, и реакция Шнайдера ожидаема. Эмоциям необходим выход, а слез Шнайдер никогда особо не стеснялся. Паулю хочется выпить их с чужих ресниц. Собрать губами, ласково порхая по коже, заставить улыбнуться от легкой щекотки, прикусывая за скулы и подбородок, жадно впиваясь в точеные черты обеими ладонями сразу, как в самую драгоценную вещь в мире. Слез уже нет, Шнайдер все еще старательно игнорирует все, что его окружает, и Пауль делает очередной глоток виски, на мгновение смыкая веки. Когда он вновь смотрит на Шнайдера, то встречается со взглядом голубых глаз. Неужели что-то поменялось?.. Помедлив, Пауль несмело делает шаг навстречу. Еще один. Недолгий путь сквозь десяток людей и яркие всполохи ритмичной музыки кажется чересчур длинным, практически непосильным. Или Пауль просто стал слишком стар, слишком мягкотел, чтобы решительно бросаться грудью на проблемы? Пошатнувшееся спокойствие любовника — проблема? Пауль подходит ближе, и Шнайдер тут же ныряет под ладонь горячим затылком, ластится, смотрит снизу вверх так заискивающе, что Пауль почти ненавидит себя за проголодавшуюся похоть, немедленно принявшуюся точить об него изнутри свои зубы. Он должен поддержать друга, быть может, обнять или попытаться развеселить, сказать что-нибудь глупое, отчего Шнайдер закатит глаза и обязательно затем ослепительно улыбнется. Но никак не представлять себе, как эти глаза закатываются от удовольствия, а губы складываются не в широкую улыбку, а удивленно немо приоткрываются, рисуют «о», в которую так хочется вмять пальцы. — Ты как? Дурацкий вопрос — Пауль снова досадливо дергает губами, ощущая, как морщится нос. Но Шнайдер вопреки всему смотрит мягко и покорно, потягиваясь затем всем телом. Не делая попыток отодвинуться и продолжая позволять соприкасаться своей щеке с бедром Пауля. Все равно остальным плевать, остальные уже привыкли и даже не смотрят. По телу прокатывается дрожь от ощущения чужого тепла, даже жара, медленно текущего от точки соприкосновения их тел к паху. — Поехали в отель. Пауль загипнотизировано смотрит на чужие губы — сейчас почти непривычно расслабленные, округлые, так заманчиво поблескивающие в полумраке. Шнайдер убрал телефон в карман, ждет ответа, расслабленно сложив руки на закинутой одну на другую ноге. В голове вспыхивает картина, обжигающий образ того, как Пауль мог бы ладонью скользнуть по острому колену и заставить эти длинные ноги разомкнуться, раскинуться шире — тогда бы был пир и для глаз, и для обоняния, и для подушечек пальцев, касающихся тонкой кожи на изнанках бедер. «Уверен?», — хочет ответить Пауль вопросом на вопрос, хочет удивленно приподнять брови, все же пошутить как-нибудь по-идиотски, распить со Шнайдером пару шотов и потом подтрунивать над остальными, сидя где-нибудь в углу вдвоем — близко-близко, соприкасаясь коленями и плечами. Шнайдер снова трется о него щекой, глубоко медленно вздыхая, и Пауль лишь молча кивает, разом забыв про весь свой обширный запас слов, иголки замечаний и крючки насмешек. У него такие мягкие, теплые губы — даже не скажешь по неопытности, какими требовательными они могут быть. Пауль опытный — и все равно опешивает и теряется, когда Шнайдер наклоняется к нему прямо в трансфере, наваливается сверху, положив ладонь на ребра, где-то близко к сердцу. Не хочет пропустить ни единого заполошного стука? Держит на месте, как хищник добычу — воткнув в плоть когти? Пауль старательно отвечает на поцелуй, слыша их сдвоенное шумное сопение и грохот крови в ушах, но все равно проигрывает. Сдается. Шнайдер напирает, сопротивляться ему не получается, и Пауль позволяет иссушать себя этим поцелуем, выпивать, уничтожать, сжирать — все, что угодно, обернутое в тонкий слой горчащей нежности. Водитель сосредоточенно лавирует в потоках машин и невозмутимо ждет перед центральным входом в отель, ни разу не повернув головы, пока Шнайдер не сдается. Не отстраняется, мутными глазами обшаривая лицо Пауля, не лижет напоследок показательно широким языком в теплой слюне рот, покалываясь бородкой. У Пауля кружится голова и пересыхает в горле. Когда за ними щелкает замок номера, он хочет стечь Шнайдеру к ногам. Сжать наконец ладонями стройные бедра, ухватить до боли, потянуть на себя, прижаться — так, чтобы ни в легких, ни вокруг не осталось воздуха. Шнайдер ловит его за плечо и вновь тянет к себе, вновь целует — в этот раз почти испуганно, едва прикасаясь губами к губам. И сам спускается ниже, наклоняя голову к груди, маня видом гладко блестящих прядей волос и тонкого, беззащитного затылка. — Уверен?.. Пауль едва ли в состоянии выталкивать из себя слова. В голове круговерть, сердце грохочет так, что он и себя едва слышит, не то, что Шнайдера. Благо, они давно научились общаться без слов. Без звуков, так, чтобы одними взглядами, мелкими движениями губ, прерывистыми вздохами. Шнайдер вибрирует согласно куда-то Паулю в шею, оставляя один томительный, расплавляющий поцелуй за другим, вылизывая вспотевшую кожу, прикусывая под челюстью. Сжимая так крепко, что у Пауля принимаются ныть мышцы и даже становится страшно, когда широкая ладонь опускается на перемычку из костей и сухожилий между ключицей и яремной веной, а сильные пальцы вминаются почти до самых голосовых связок. — Хочу. Чтобы в голове никаких мыслей не осталось, — бормочет Шнайдер, пока они оба падают на широкую кровать, а в стороны торопливо летит одежда. Пауль запускает дрожащие пальцы в чужие густые волосы, тянет, заставляя Шнайдера вскинуть почти наивный взгляд. Точно так же наивно, не прерывая зрительного контакта, он и лижет Паулю член, широкой влажной полосой проходясь от головки до основания. Из горла рвется мученический хрип. Невозможно. Невозможный. Пауль сегодя скорее себя мог бы представить на коленях с уткнутым в чужой лобок носом, но никак не то, что Шнайдер вальяжно разляжется между его ног и будет самозабвенно, по-блядски игриво раз за разом вылизывать его все еще недостаточно твердый член. Что будет посасывать кожицу на головке, сдвигать и возвращать ее на место, щекотать кончиком языка отверстие уретры, что… Пауля подкидывает на кровати, до боли тянут мышцы в пояснице, когда он выгибается, запрокидывая голову и надрывно мыча от острого наслаждения и теплой изнанки рта, которую он ощущает кожей собственных яиц. Шнайдер так старателен, что Пауль почти скулит от возбуждения и того, каким мощным потоком в уже твердом члене пульсирует кровь. Он судорожно перебирает пряди волос у любовника на голове, пока сознание плывет и все, что есть в мозгу, это две короткие мысли: «Блять, еще!» и «Хочу затолкать ему в самую глотку…». Шнайдер снова вскидывает на него взгляд полуприкрытых дымной поволокой глаз и медленно насаживается горлом на всю длину разом, а Пауль, хрипя через приоткрытый рот, почти пылает от вида мокрых от слюны губ, в кольце которых исчезает его член. Жар течет по сосудам вместо крови, в висках уже пульсирует, но зрелище слишком хорошо, слишком порочно и грязно, чтобы Пауля волновали такие мелочи, как сердечный приступ или кислородное голодание. Он почти не дышит, лишь мягко давит Шнайдеру на затылок, и тот покорно слушается, выпуская с влажным звуком и вновь беря в рот член, не опуская при этом глаз. И еще раз. И еще. И еще — пока Пауль не заходится в надсадном хрипе, в бессвязной пошлой брани прямиком из дешевой порнушки, которой Шнайдер сейчас достоин как никогда — когда он трется раскрасневшимися губами Паулю вдоль члена, размазывая смешанную со слюной сперму от головки до самых яиц. Когда Пауль подтягивает его выше и обнимает всеми конечностями сразу, вжимается губами в макушку и порхает пальцами вокруг головки, доводя до скорой разрядки, он вздрагивает в кольце рук. Едва слышно вздыхает, жмется лбом к груди и напрягается всем телом, затем разом обмякая, издав один недоверчивый и жалобный стон. И еще один, конвульсивно дергая бедрами навстречу руке Пауля, которому не хочется выпускать из ладони горячий и гладкий, не спешащий опадать член. Шнайдер и засыпает вот так — навалившись всем весом, со спермой своей и чужой, размазанной по бедрам, сплетясь с Паулем ногами и руками, к сердцу ближе, чем ребра и кожа.