"Прощание необходимо для того, чтобы вы встретились вновь."

Запылившиеся, слегка потрескавшиеся и облезшие под влиянием течения минут стены угрюмо стягивались в центр комнаты, намереваясь превратить её гостей в клочки мяса. Очертания небольшой квартиры расплывались во мраке и непонятном давлении в воздухе, когда сосредоточенный взор стремился зацепить в мысли хотя бы какую-то деталь. Здешний простор никак не внушал чувство свободы, и даже скудное наличие незамысловатой мебели не украшало ситуацию. Окно, за которым никогда не появился бы свет, было плотно зашторено качественными, очень тëмными занавесками, но сделано это было, кажется, не для избегания солнечных лучей. Это был спальный район, находившийся совсем недалеко от Йокогамы, что спросом у жителей порта не пользовался: старые многоэтажки натыканы вплотную и выглядят настолько серо и уныло, что только взглянув на этот опустевший муравейник, тут же понесëшься на ближайший мост. Цена на жильë здесь, к удивлению Дазая, оказалась очень низкой; поэтому в первый же раз ступив за порог агентства, вернуться он смог только в эти давящие, заражающие гниением и тихим сумасшествием объятия потускневших стен. Послышался короткий чирк спички о коробок, и одна из толстых свечей в дешëвом канделябре озарила бледные квадратные метры. Затем зажглась и вторая, но третью всë же решили избежать. В глаза тут же бросился небрежно распластавшийся на полу матрас, отодвинутый от стены и повëрнутый под каким-то неаккуратным углом. Здесь было довольно чисто, чего никак не мог ожидать прибывший гость, но растрëпанность и беспорядок сочились из каждого уголка этого безжизненного помещения. Тëмная фигура в узком дверном проёме как будто не решалась оказаться в пределах комнаты, настороженно прислонившись к деревянному косяку. Молчание, хоть и растекающееся по стенам мутной угрозой, здесь было гораздо громче любых слов, что могли быть произнесены. Тишина говорила сама за себя: о намерениях, о раздумьях, о догадках. Вдруг послышался вкрадчивый шëпот, лишь едва напоминающий такие знакомые ядовитые нотки: - Почему ты выбрал именно это место? Думаю, твоë предпочтение даровать мне овацию вместо триумфа всë же стоило больших торжеств, - незаинтересованно, осуждающе протянул Достоевский, прыгая тональностью голоса на каждом слове. Сложив руки на груди, он медленно ступал в бездонную пучину оглушительного мрака, неумолимо утягиваемый в глубины немого безумием омута. Тишина не просто разводила костëр неукротимого желания быть утопленным в бездне липкой тайны, но и чертей, что пустились в одержимый её разгадкой пляс среди жалящих языков пламени. Они, разумеется, и так знают, о чëм говорят, смотря друг на друга полуприкрытыми от предвкушения глазами и слегка подрагивающей на губах улыбкой. Но слова всё же будут беспрерывно биться шумными волнами в просторах вечно спокойных морей, прикрытых Богом тëмно-синим одеялом ночного шторма. - Столь миротворческое свершение предпочту уберечь от напускных празднеств, дабы не опошлять нашу философию всеобщего покоя и единения. - С наигранной торжественностью пролепетал Дазай, намереваясь своим тоном подчеркнуть излишнюю величественность и преувеличение собеседника. Азартный блеск от укрощëнного тонким фитилëм пламени преобразил карие глаза, рассыпая в них теперь гладкие пески жаркой пустыни, едва обрамлëнной мирным солнечным уходом за горизонт. Он неторопливо поднял слабо сжатую в кулак кисть, подперев свой подбородок, - Что же ты, Фëдор, так скромничаешь? За рамки канона я и не смел выходить: возвращаешься ты в дом, а на светлой голове твоей красуется миртовый венок, - длинная рука потянулась вперëд, нагло сминая вбок пушистую шапку. Достоевский слегка отшатнулся назад и поправил головной убор, выражая своим лицом едва заметную скуку и омерзение. Он, к удивлению, не был настроен на язвительные конфронтации, поэтому поспешно схватившись за спинку стула перед собой, вскоре оказался сидящим напротив Дазая. Локти опустились на обшарпанный стол, а пальцы неторопливо скользнули к собственному лицу, сцепившись в замок. - Не отличаешься ты гостеприимностью, Осаму, - чуть не с ликующей уверенностью, внезапно возникнувшей в его взгляде, произнëс Достоевский. - Приглашаешь к себе в дом, но и чаю не предложишь со мною выпить, - он хитро склонил голову в сторону, становясь всё звонче, - Даже в знак нашего, отныне, перемирия... Какой плохой из тебя друг. Еле выдавив в спокойствии из себя последнее предложение, он расплылся в предвосхищëнной улыбке. Руки его спустились к ножке стула и раскрыли замки небольшого дипломата, выуживая оттуда тонкую папку. Стопка листов под давлением расставленных на её поверхности пальцев скользнула по столу, и ручка в тот же миг оказалась с ней рядом. Дазай опустил сосредоточенный взгляд на выложенные документы, без лишних представлений перехватывая их руками и тут же впиваясь в мелкие строчки. Решив не терять времени, которое теперь можно потратить на отвлечение внимания и удовлетворение собственного величия, Фëдор вернул свои пальцы в прежнее положение, самонадеянно проговаривая: - Верно, Бог наградил меня собственной милостью иметь честь знакомства с тобой. Я несказанно рад благословению провести все эти годы с достойным противником, - он говорил так тихо и размеренно, что своими книжными речами походил сейчас на шумящий где-то на фоне телевизор, так что Дазай даже не вслушивался в то, чем там сейчас красуется его оппонент. - Что же ты, Осаму, не соизволил и принять меня в качестве гостя? Кудрявая макушка слегка приподнялась, обнажая удивлëнный, но всё ещё ни о чëм не говорящий взгляд. Дазай сделал вид, что задумался о написанном в документах и смотрит вперëд теперь только на предмет мебели. Однако смотреть на предвкушающего победу Достоевского в едва заметном мерцании свечи было тяжело: фиолетовые глаза его теперь казались бордовыми, мутными, как старое вино, а азартная ухмылка как-то даже смущëнно пряталась в замке длинных пальцев. - Стесняешься постели незаправленной и бутылок из-под саке? Не беспокойся, я осуждением тебя не обрамлю, - Фëдор вглядывался в эти зыбучие пески, поглощающие его всё больше с каждой секундой, всё желая увидеть в них наконец отчаяние собственному поражению. И он видит, как едкая уверенность медленно тает на просторах одиноких пустынь, позволяя нахлынувшему пониманию стереть за собой любые надежды взять реванш. Осаму всё ещё молчит, но на его губах вдруг расцветает странная улыбка: короткая, расслабленная, даже какая-то добрая и простая. - Ну, не обижайся, что я тебя немного обманул...- успокаивающим голосом прошептал тот, опуская мирно улыбающееся лицо к документу и подбирая ручку, - Встретимся ещë, если скучать сильно будешь. Я среди бутылок сыр для тебя разложу, прискачешь на медведе через море, - тëплым, ставшим уже дружеским тоном проговорил Дазай. Слова его на мгновение показались шëлком, что нежно обволакивают каждый миллиметр ушной раковины, ласковым касанием протекая всë глубже, куда-то в грудную клетку. Будучи сам поражëн собственным звучанием, Осаму приподнял голову с умилительным видом, так и зазывая быть ближе к этим мягким карим глазам и вырваться наконец из оков ненужного противоборства. Фëдор и впрямь на секунду смутился, и внутри него вдруг вспыхнул ничтожно маленький бледный луч какого-то нового чувства, ещё ему неизвестного. Он смотрел в такое знакомое и так давно ненавидимое им лицо, но виделось теперь в нëм лишь сияние солнца и простор ясного неба, знаменующего обретение свободы. Теперь им не нужно бояться друг друга и читать в глазах подвох, анализировать каждое биение сердца и рассчитывать наперëд будущие слова. Они свободны отныне от этой вражды, и теперь они могут слышать друг друга иначе. Теперь они могут стать... друзьями? Увидев в кипящем кровью котле этот маленький всплеск зародившейся надежды, Дазай уже переворачивал на воображаемом табло очко в свою пользу. Взгляд Достоевского в мгновение переменился, обозначая, что любая попытка его сердца достучаться до разума никогда не увенчается успехом, и приобрëл он в этот раз уже раздражëнный, настороженный вид. Как тут улыбка Дазая сразу же погасла, и он, вдруг осознав, что шутка его была глуповата, неловко кашлянул и вернул на лицо формальную отрешëнность. - Твоя способность обманывает тебя чрезмерной уверенностью. Я могу убить тебя сейчас, даже будучи лишëнным своей собственной, но ты всё равно отрезаешь пути агентству к своему спасению. - Фëдор был прав, но даже не понимал, насколько. Дазаю и правда прилетит по возвращении живым и невредимым от каждого члена организации, по каждому пункту по очереди. За то, что отключил и сбросил в металлолом груду прослушки и отслеживающих устройств; за то, что назвал им неверный адрес и сидит теперь в нескольких километрах от собственного дома среди тысяч одинаковых квартир; и, конечно, в особенности отхватит за то что спровоцировал мафию прибыть на то же место, и теперь с агентством их ждëт незабываемая встреча. Они, как и планировалось, конечно "помирятся" и вне рамок уже подписанного договора, но отвечать за подобные акты дружелюбия будет Осаму. Аргументы для таковых решений всё никак не находились в его голове, сменяясь один за другим в попытке заслужить предпочтение Дазая. Всë это, безусловно, был один большой блеф, и оба понимали, что убийство одного из двух в этой комнате означает начало чудом предотвращëнной войны. Однако спроси его Фëдор сейчас, в чëм причина такого доверия и смелости, Дазай не будет в силах выбрать ни одну из всего обилия предложенных собственным разумом отмазок хотя бы одну достойную. Разворачивая крупный манëвр на шахматной доске, ему оставалось только молиться, чтобы хитрое расположение фигур не привлекло внимание противника. - Ты убьëшь меня рано или поздно посредством исполнения собственного плана. Ни одна организация не станет верить этой канцелярии в том, что ты решил отречься от своей идеи, - твëрдо, но слишком спокойно пробормотал Дазай, принявшись расчерчивать аккуратные узкие буквы на гладкой бумаге. Голодный взгляд Фëдора жадно поглощал каждое движение изящных пальцев, внимательно выводящих подпись в специально отведëнном окне. Он, конечно, ни в коем случае не станет верить, что на этом они смогут спокойно разойтись, ведь эта таинственная, демоническая аура сочилась из каждой молекулы воздуха в этой комнате, что не давало и призрачного ощущения умиротворения. Кончик стержня оторвался от края бумаги, обозначая совершëнную сделку. Пальцы напоследок по очереди перебрали стопку листов, позволяя шустрому взгляду пробежаться по буквам. - И всë же вы, детективы, поверили мне вслед за остальными. Подписываешь контракт с дьяволом, находясь на светлой стороне. Какой плохой из тебя враг, - подведя итог насмешливой улыбкой, Фëдор стремительно потянулся за папкой, сразу же убирая её в сумку. - А ты, кажется, нам больше не нужен. Договоры подписаны, условия пришли в силу. Но как-то я не очень удовлетворëн твоей работой. Мы договорились разойтись, и все обязательства будут исполнены. Ты преуспел во многом, однако у тебя осталось одно маленькое незавершëнное дело, - хитро пролепетал Дазай, оставшись с интересом поглядывать за чужими движениями, покоясь на стуле. Он вновь поднял свою кисть, на этот раз положив на неё свою щëку, и многозначительно улыбнулся, подняв брови. Достоевский уже собирался уходить, но обернулся, одарив своего нынешнего коллегу потупившимся взглядом. Он усмехнулся, подумав, что это очередной тест на тупость или какая-то шутка, сначала помолчав. - Ты серьёзно? Не станешь же ты думать, что я дотрахаюсь с тобой напоследок, перед тем как закрыть за собой дверь? - ядовито ухмыляясь, из пол-оборота бросил ему тот. - Ну что же ты, даже не чмокнешь на прощание? - откровенно начиная свой привычный спектакль, наигранно капризничал Осаму. - Какой плохой из тебя любовник. Фëдор, если был бы с собой честен, признался бы, что сам того желал. И он как обычно, в рамках собственноручно навязанных формальностей, предположил о наглом влиянии на него этих очаровательно поблëскивающих карих глаз. Достоевский понимал, что они, возможно, никогда больше не встретятся, и слегка обвитый романтизмом писатель внутри него неприятно заскрëб когтями по груди. Их многолетняя история не таила в себе любовных слов и нежных касаний, но помимо интригующей вражды и смутных надежд на дружеские чувства, в них определëнно было что-то, с чем не хотелось расставаться так холодно и безразлично. На мгновение возник импульс поддаться этому желанию, в последний раз, навсегда оставив в прошлом своего понимающего когда-то друга, ненавистного соперника, азартного любовника. Но в сознание кровожадно впилась ужасающая картина, где его губы легко касаются чужой мягкой щеки, а в живот по самую рукоять входит старый кухонный нож. И вот из его рук выпадают только что подписанные документы, на деле оказавшиеся стопкой макулатуры, а лезвие размахивается уверенной рукой, раз за разом рассекая уже обмякающую плоть. После тëплого прикосновения невесомого поцелуя щëку обливает густая горячая кровь, медленно стекая бордовыми каплями на линии челюсти. Мысленно развеяв собственные опасения, словно отмахивая от лица накативший от пожара дым, Фëдор остался молчать. Он бросил последний, навсегда оставшийся в его памяти прощальный взгляд, боясь поддаться возникшему чувству. И он на всю жизнь запечатлит в просторах своего разума эти глубокие карие глаза, всегда скрывающие внутри загадку, кокетливо подставленную худую кисть и слегка свисающую пушистую чëлку. Он всегда будет помнить об этом дьявольском отродье, как о достойном его нечеловеческого ума, до тех пор, пока не сотрëт его с лица этой бренной земли. - Прощай, Осаму. Тяжëлая от мыслей голова неохотно повернулась, побуждая ноги унести это тело из комнаты прочь. - Пока-пока, Фëдор. Надеюсь, хотя бы с остальными ты попрощался достойно, - Дазай всё ещё улыбался, хитро прищурив глаза. - Кстати, а ты бумажки эти не натурой случайно заработал? - едва сдерживая смех, игриво проговорил он. Неловкая пауза на мгновение повисла в пространстве, сразу же перетекая в неприятное жжение; лëгочные альвеолы словно забились крошкой тлеющего угля, а глаза настигла мелкая резь, будто в лицо брызнули перцовкой. Достоевский уже подвëл трагичное завершение этой встречи, навсегда распрощавшись со своим противником, а его в который раз хватают за ногу и возвращают к конфронтации. Раздражëнно закатив глаза, он всë же развернулся вновь, демонстрируя теперь только половину своего лица. Будучи оскорблëнным таким бестактным вопросом, он не мог смириться с желанием бросить что-нибудь такое же язвительное в ответ, дабы не оставлять такую наглость безнаказанной. - На случай, если я исчерпаю свои методы достижения соглашений, я обязательно обращусь к тебе, - неторопливо начал он, упустив от осознания невзначай зарождающуюся на его лице самодовольную улыбку. - Или к отчëтам о твоей деятельности в мафии, где неоднократно умалчиваются причины уступок со стороны вражеских организаций, - окончательно поддавшись чувству собственной победы, он расплылся в удовлетворëнной ухмылке. Разумеется, он никак не мог лишний раз не подчеркнуть свою излишнюю осведомлëнность о прошлом Дазая. - О, я всему научу тебя, мой милый друг. Но у меня есть для тебя один небольшой сюрприз, - с ещë большей уверенностью тянул Осаму, - Не оставишь же ты без внимания мой прощальный подарок? Как вдруг послышался звук отворения балконной ручки, и из тëмных занавесок показались такие знакомые длинные пальцы с чëрными ногтями. Шторы оказались быстро сдвинутыми в сторону, и вниманию Фëдора предстала высокая фигура, облачëнная в белую ткань. - Твои садистские замашки немилосердно измучили меня, Осаму. Едва я смог вытерпеть жестокую скуку одинокого ожидания на балконе, - уставшим тоном высказал Шибусава, оказавшийся теперь в комнате полностью, затворяя обратно балконную дверь. - Не стоит на меня сердиться, - Дазай приподнялся со стула, ровняясь с возникшим, как казалось, из ниоткуда телом. - У меня определëнно есть что тебе предложить, чтобы развеять твою скуку и сполна оправдать твоё ожидание. Достоевский оказался вынужден развернуться полностью, одарив прибывшего гостя ошеломлëнным взглядом. Ну конечно, не оставит его Дазай в покое, не в его это стиле. - Добрый вечер, Фëдор, - с хищной улыбкой протянул Тацухико, медленно потянувшись к накидке на плечах. - Знакомство наше сказалось на моей памяти чудесным мигом, и на фоне прочего уныния твоë присутствие выделилось особым удовлетворением, - недобрый блеск в глазах старались скрыть движения изящных рук, аккуратно вешающих на спинку стула белую ткань. Неизвестно было, какое из этих явлений сулило большую трагедию, однако ни голодный взгляд рубинов, опасно сверкающих в свете огня, ни быстрое мелькание чëрных ногтей не внушали никакого спокойствия. Достоевский ничего не мог ответить, а если конкретнее, не видел в этом смысла. Если эти двое оказались в одной комнате с ним, то вся красивая словесная мишура, прячущая за собой алчные планы, является не больше чем прелюдией к их безжалостному воплощению. И он прекрасно помнит, как в прошлый раз эти планы включали в себя то, что Шибусава решился назвать "особым удовлетворением". Однако в прошлый раз желание такого пункта было предсказуемым, поэтому ни один из них не стал медлить с тягой получить своë. Фëдор представляет, что если эти двое, как и он сам, что-то захотят - они возьмут, не спросив разрешения. И брать своë они станут на столе, на кривом футоне, да даже на весу, если такой каприз изволит собственная душа. Медленным шагом Шибусава подкрался к замершему на месте Фëдору, пустив ловкие кисти к его лицу. Невесомо прикасаясь пальцами сначала одной руки, он ненавязчиво попытался притянуть к себе Достоевского за подбородок. Затем добавилась и вторая, удерживая теперь его лицо за щëки. Нет, Тацухико не хотел целовать его сейчас; ему только хотелось схватиться покрепче за это потерянное создание и впиться жадными глазами в его отстранëнный, слегка напуганный вид. Чувствуя, как притяжение чужими руками становится сильнее, Фëдор мгновенно вырвался из одержимой хватки, словно сомнамбула проснулся от неосознанного сна. Не желая больше наблюдать за этим спектаклем и тем более становиться его актëром, он попятился назад, бросая ошарашенные взгляды на своих бывших любовников. Как тут на бëдра легли чьи-то крупные ладони, и длинные пальцы обеих рук неторопливо стекались в щель между ними. Достоевский даже вздрогнул на мгновение, понимая, что в комнате помимо них троих не объявлялось больше лиц, а прикосновение пришло откуда-то сзади. Реакция последовала незамедлительно, и он, ожидая чего угодно, резко повернул голову назад. - Развлекаешься, Фëдор? - вкрадчивый голос раздался прямо над его ухом, подобно лаве сползая куда-то вглубь шеи. - Может, хотя бы предупредил меня о цене на услуги? Как-то нечестно оставлять хорошо отработавшую шлюху без оплаты, - играясь с тональностью, сладко протянул Гоголь. Склонившись над плечом Достоевского, он довольно улыбался, так и норовя вжаться в это подрагивающее тело поплотнее. Пара рук, облачëнных в красные перчатки, спускалась ниже, настойчиво поглаживая между ног. На подбородке вдруг возникло касание ещё одной руки, и ловкие пальцы уже облепляли повëрнутое в другую сторону лицо. Фëдор не хотел пополнять в своëм осознании список собравшихся в этой комнате гостей, что были напрямую связаны с его личной жизнью, и не решался направить голову навстречу бархатным прикосновениям. - Я не смогу впредь терпеть вашего отсутствия, хозяин, - знакомыми восхищëнными нотками раздавалось мурчание за левым ухом. - Я так скучал по вас, что поддался искушению вашего надоедливого клоуна, - голос Гончарова казался таким высоким и сладким каждый раз, когда он заливался подобострастным речам, обожающе восхваляя Достоевского. Обвитый с каждого угла предвкушающими взглядами и напористыми поползновениями горячих ладоней Фëдор оказался зажатым со всех сторон. Конкретно этим двум беловолосым бошкам сзади хотелось врезать прямо сейчас, да посильнее. Уму непостижимое предательство и вопиющая безответственность. Решив, что с ними он разберëтся позже, Достоевский одним рывком выпутался из таких любвеобильных оков, с бешеной скоростью бросившись к входной двери. Осознание того, что под сомнение его безопасность поставлена самым близким к собственному доверию человеком, вселяло в Фëдора нечеловеческую ненависть. Что уж говорить о мигом нахлынувшем едком разочаровании, что безжалостно впивалось в его душу по мере раздумий о его преданном слуге. Обезумевшие движения перебирающихся друг за другом ног быстро приблизили Достоевского к заветному выходу. Уже потянувшись к замку, его взгляд настигла поистине ужасающая картина: дверная ручка сама потянулась вниз, а внезапно открывшаяся щель между дверью и косяком становилась всë шире с каждым мгновением. Окончательно растеряв любую надежду выбраться отсюда, не пережив сердечный приступ, он застыл на месте, оказавшийся полностью обессиленным нахлынувшим испугом. Как вдруг отворëнная дверь раскрылась, демонстрируя теперь самое неожиданное в сегодняшнем представлении лицо. Недоумевающий взгляд судорожно скользил по тëмно-фиолетовому фраку, так аккуратно прилегающему к ровным широким плечам. Он хорошо помнит, как это изящное тело, словно выточенная из мрамора античная статуя, безмолвно повисло на деревянной балке, навсегда испустив из крупной груди последний вздох. Тонко очерченная дорогой тканью серого жилета талия невольно вырвала из памяти рваные воспоминания: наспех растрëпанная петля на брюках, грубые, обозлëнные движения напряжëнных бëдер, скривившиеся от ненависти подтянутые черты лица. Он не забыл этот хриплый низкий голос, словно ржавыми лезвиями бензопилы мучительно туго и долго разрывающего хрупкие барабанные перепонки неохотными вращениями. Тихий, но ни разу не ставший от того менее гневным шëпот врезался наглыми оскорблениями и угрозами откуда-то сзади. Фëдор помнит эти в бешенстве стиснутые пальцы на его затылке, тонкой шее, дрожащих бëдрах. Предположение о том, что Эйс в отсутствии посторонних глаз решит трахнуть его, поначалу смутно вилось в его забитой планами голове. При каждом проявлении его озлобленности в груди невольно зарождался едкий смешок, возбуждая желание вырывать из него эту ненависть всё сильнее и сильнее. Когда резкое движение руки вдруг пригвоздило его шею к твëрдому столу, не осталось никаких сомнений, что домой он вернëтся с ещë одним светловолосым достижением, если он, конечно, сможет дойти. Достоевский не сказал бы, что Эйс причинил ему самую значительную боль по сравнению с остальными, но секс с ним определëнно был очень интересным. Едва сдерживая неприязненное шипение от грубых толчков и наливающихся кровью синяков, он иногда никак не мог сдержать обезумевший от осознания смех, и заливался высоким, обрывистым хохотом. "Твои попытки оспорить собственное унижение ставят тебя в ещë более ничтожную позицию," - клочками слов едва мог прохрипеть Достоевский. На что в ответ он получал вполне вразумительную череду хлëстких пощëчин, а затем давился от напора грубо толкнувшихся в рот трëх пальцев. "Заткнись, Фëдор. Ты не посмеешь и мечтать о том, что убьëшь меня," - словно обезумевшее животное выплëвывал слова Эйс. Теперь это хитрое, сочащееся жестокостью лицо смотрело на него из дверного проёма, предвкушëнно сощурив глаза и блаженно растянув ядовитую, опасную улыбку. - Попрошу извинить меня за опоздание, дорогой Фëдор, - угловатая фигура мгновенно втекла за порог, а пальцы в белых перчатках остервенело накинулись на дверной замок, нацеленные создать убеждение о полном ограничении отныне этого места от всего остального мира. Стремительное движение растопыренной ладони с силой оттолкнуло Достоевского от двери, заставляя упасть на ближайшую стену, рассыпав драгоценные документы по полу. - Тебе стоило отнестись серьёзнее к моим словам. Но мне, кажется, придëтся

научить тебя снова.