Его собственная луна

Сейчас Алукард говорит ей из другого мира: «Хочешь знать правду?» — и делает полшага вперед. Он — далекий силуэт, память о себе самом, растерянный и осененный мыслью, у которой, как у тени за его спиной, тысячи зубов. Это — его эмоции, думает Интегра, этого — я никогда не видела прежде, и это я хочу взвалить на себя. Алукард говорит ей: «Вот моя правда», — и снимает перчатки. Он встает на колени — тени завиваются за его спиной, ползет бесконечный чешуйчатый бок, черный бок, глазастый бок его Гончей, всех тварей, что имеют власть над ним. Всех тварей, над которыми властна она. Они лижут ее ботинки раздвоенными языками, пока Алукард протягивает ей руки — ладонями вверх. Алукард говорит ей: «Это — тебе. Я могу отдать тебе только это. Это — все, что есть у меня». Печати прожгли его руки целое столетие назад — их следы видны и на ладонях. В этих следах медленно, влажно и липко выбухает кровь, собирается и льется между его растопыренными пальцами, мимо раздвоенных языков и бесконечного глазастого бока Гончей. Мимо ее рук. Алукард говорит ей из этого мира, и голос его дрожит: «Моя Госпожа…» Господи, думает Интегра, я и впрямь хочу взвалить это на себя. Когда-то — Никогда? — Никогда. Интегра спешно закуривает, чтобы занять чем-нибудь руки. — Так. Ладно. Допустим, — она успевает пройти от Лондона до Манчестера по периметру своей комнаты, прежде чем заговаривает вновь. За это время Алукард ни разу не моргнул. — А как же… ну, это? — Что госпожа имеет в виду? Тон у него оскорбительно спокойный, взгляд — завораживающе мертвый. Очарование трупа, думает Интегра и против воли вздрагивает, притягательность темной пещеры. Где-то внутри мрачного зева — тысячи летучих мышей. Словно в подтверждение ее мыслей где-то на дне зрачков Алукарда мелькает мутная сероватая тень — ленивая… и бесконечно длинная. Бесконечно голодная. — Эти истории. Экзальтированные девицы, бросающиеся с крепостных стен. Три вампирши в одной постели. Трое детей в плену, в конце концов! Алукард усмехается: не оскорбляйте меня догадками, а себя — верой в слухи, госпожа. Они давно перешли на тот уровень общения, когда не нужен даже обмен мыслями — Интегре достаточно видеть все эти тени в его глазах, всех обитателей «его собственной луны», как она называет это. Уродливый внутренний мир, в котором есть место только мрачным силуэтам… так она хочет представлять это себе. — Практичную средневековую женщину сложно было довести до прыжка с крепостной стены, госпожа. Разве что хорошенько ее подталкивать — вот в это мне верится. Вампирш вокруг меня всегда было с избытком, я не всегда присматривался к еде. А что до детей… историки считали моих братьев, но никто не считал сестер… и племянников. — А Мина Харкер? — Ее я хотел, — спокойно признается Алукард. Бесконечный бок его Гончей подмигивает Интегре из его глаз. Хотел, понимает Интегра — это слово глубокое. Он — мальчишка, навечно останется им, которому хочется попробовать на вкус весь мир. Жажда — слишком громкое и слабое слово для того, как он… познает мир? Общается с ним? «Хотел съесть», — это договаривает за него бесконечный призрак гончей с «его собственной луны». Приходят в голову все… это: горничные, перешептывающиеся за его спиной, задумчиво поглядывающие в его сторону графини из «внутреннего круга», Ее Величество, у которой до сих пор поблескивает взгляд при разговорах с ним. Женщины, некоторые мужчины — этот томный тяжелый взгляд: ненависть, вожделение и тоска. Вампир — изящная приманка, с одной стороны. А с другой — тысячи клыков. Еще один способ общения. А ведь я никогда не слышала, чтобы он сам рассказывал о чем-то, хвалился «победами» или делился опытом. За него — рассказывали, за него — делились. — Что ж… — Интегра решительно тушит сигариллу о столешницу. — Выходит, зря я боялась, что придется вытанцовывать под Джо Кокера перед тобой, не правда ли? Гончая говорит ей: «Удиви меня». Вся «его собственная луна» говорит ей: «Я сожру тебя. Жрать — это значит «хотеть» для него, ты ведь помнишь?» Алукард говорит: — Кто такой Джо Кокер? В ответ у Интегры получается лишь засмеяться. Когда-то Ей было четырнадцать, когда Алукард впервые просочился в ее спальню. От нервов у Интегры лезли волосы и рвались колготки — постоянно. Ломались ногти, бились об угол мизинцы на ногах, трескались диагональками стекла очков. Бывают такие дни, это Интегра поймет, когда повзрослеет, слишком много дерьма — их нужно просто перетерпеть. Но ей четырнадцать — и вот они, рваные колготки, одним концом волочатся по полу, вторым — болтаются у нее на ноге. И новые красные трусики, будь неладны они и все модные журналы, что их советовали — натирают не только между ягодицами, но, кажется, вообще везде, натирают аж в самом желудке. И Алукард — встрепанная макушка между фотографиями на ее полке. Ей было пятнадцать, когда он появлялся в ее душе — мутный от пара силуэт, далекий отблеск ее фантазий. Мерещился ей после не один десяток раз, приходил вместе со всеми остроумными фразочками, которые она выдумала специально для этого случая, приходил — и отдергивал душевую занавеску… на ее «луне», не такой особенной, как у него. В шестнадцать он изводил ее дурацкими шепотами над самым ухом и под самой кожей, в двадцать мерещился ей в складках на постели — иногда оказывался между ними. В двадцать три Алукард звонит ей: «Это тебя возбудило?» — и как перетерпеть это? Интегра кричала и срывалась. Кидалась в него вещами. Думала про себя: это ведь означает что-то. Все эти экстравагантные выходки. Весь этот шлейф придурей, заигрывания настырные настолько, что почти неумелые. Ухмылки, двойное дно во всем, что она говорила ему, чертенята в его взгляде… Однажды Алукард поднимает голову: и Интегра видит то, что пыталась никогда не замечать. То, о чем всегда знала. «Что?» — тяжело спрашивает Алукард. В его глазах — бесконечный чернильный глазастый бок Гончей, которая иногда жрет других и постоянно, каждую секунду жрет его. Ей двадцать три — и Интегра понимает. Все эти годы он появлялся перед ней в «такие» моменты по тем же причинам, по которым появлялся в любые другие. Все эти годы его выходки не означали ничего. Сейчас Алукард говорит ей: «Я боюсь», — и ему сложно признаваться в этом. Не из стыда и не из гордости: он стоит на коленях сотню лет, но, если верить тому, что она знает, это того стоит. «Пять веков тьмы против ста лет полумрака, пусть и на коленях — это ерунда», — сказал он однажды. «Это — потребность», — клацает зубами Гончая и воет, бесконечно заунывно воет ветром в печных трубах особняка, ветром в проводах, ветром в кронах деревьев и страхом в венах Интегры Хеллсинг. Гончая мешает ему говорить. Гончая стережет озеро на «его собственной луне», озеро к которому Алукард ходит за своими силами. На его поверхности — рябь, но рябь эта — человеческие лица, искаженные криком. Он припадает к нему губами — почти целует эти лица в кричащие рты, наслаждается их последним дыханием снова и снова. Алукард не ходит к этому озеру уже несколько недель. Когда Интегра берет его изуродованную печатью руку, отросшие когти царапают ее ладонь даже сквозь перчатку. «Я хочу тебя», — говорит Алукард, и сохрани ее Господь, ведь она знает, что это значит. Алукард говорит ей: «Я боюсь за тебя». Интегра кладет его ладони себе на бедра. Одежду она не снимает — слишком сложный этап для них обоих. — Не отпускай, — просит она мягко и наклоняется — низко, еще ниже, касается лбом его лба. Из вертикальной щели его зрачка кто-то смотрит на нее — тысячи и миллионы скаженных лиц. — Ты знаешь… — Подсматривал, — ухмыляется Алукард одной половиной рта. Вторая — мелко подергивается. Интегра представляет себе мальчишку, чуть старше нее в день, когда она освободила Алукарда — исстрадавшийся, но не сломленный, он бредет по дороге, которая заканчивается бурым полукругом плахи и сотнями искаженных гримасой смеха лиц. Интегра думает: это — озеро его силы, озеро его ярости, начало всех начал. Он кинулся в него мальчишкой, чтобы захлебнуться в нем сорокалетним мужчиной, познавшим не жизнь — ее суррогат, бесконечную жажду и погоню за местом, которое она называет «его собственной луной». Озеро посреди пустыни. Озеро у подножия Святой горы, на которой — разрушенный Град, Град ненайденный. Озеро крови. Интегра высовывает кончик языка между зубами — будто дразнится или проверяет работу дантиста. Когтистые пальцы на ее бедрах так дрожат, что брюки расползаются по швам. Быстро проводит по пересохшим губам — своим и чужим. Кусает что есть сил. Когда-то Алукард не говорит ей ни слова. Проходит целая вечность, и Интегре исполняется двадцать — к этому моменту она если не сломлена, то доведена его бесконечными «не-выходками» до бессонных ночей и мутных фантазий, в которых — исключительно чужие слухи, шепотки горничных и пересуды наемников. Непременно размышления о размере его пистолетов и «что бы это значило?» Ей двадцать три — и вроде бы у нее получается уснуть после пяти минут неловкого ерзанья ладонью в трусах. Липкая разрядка и секунда стыдливого удовольствия — все, что она себе позволяет до… до. Однажды Алукард сказал ей: «Для меня нет возраста». Он добавил: «Кажется, мне шесть сотен лет?» — Интегра поправил: пятьсот семьдесят. Или ты забыл? Он никогда не помнил. Леди Хеллсинг (Госпожа, Хозяйка, подобострастным шепотом и только им) была для него образом без лица и возраста. Он узнает ее из миллионов женщин. Но иногда Интегра думала — узнает ли он ее по фотографии? Все эти человеческие лица — такие одинаковые в своей изменчивости. Не меняется только кровь. Однажды Алукард сказал ей: «Госпожа, это лишнее…» — но к черту все приличия, к черту предостережения. Однажды Интегра режет указательный палец и протягивает ему. «Считай это моим подарком. Кровь-подарок», — главное — смотреть ему в глаза до самого конца. Пока его язык обводит ноготь, пока скользит по царапине, раздвигает края кожи, ввинчивается под нее и проникает настолько вглубь, что Интегра почти чувствует подобие того, о чем думала… всегда, пожалуй. С тех самых пор, как скакала перед ним в наполовину спущенных колготках и костерила, на чем свет стоит. Пока он пьет ее кровь, Интегра отлично понимает, почему люди так охотно попадаются на эту приманку — холод фарфоровой кожи и жар его языка, неподвижный взгляд и… …и что-то внутри него. Что-то, о чем она забыла в тринадцать лет, потому что даже помнить об этом — обрекать себя на кошмары. Что-то, от чего Алукард отшатывается, увидев это в отражении ее глаз. Алукард не говорит ей ни слова. Только Гончая юлит в любом его взгляде и завывает — ветром в проводах, случайным шорохом в тени ее кабинета. Алукард говорит вслух: «Госпожа, вы напрасно думаете об этом». Алукард думает для нее: «…я тоже». Вся «его внутренняя луна» воет ей: «Я хочу тебя!» По ночам Интегре снится, как она вливается в то озеро у подножия разрушенного Града, что дает Алукарду силы. Ее искаженное лицо сминается гримасой, когда Алукард наклоняется, чтобы испить ее последний вздох снова и снова. Однажды Интегра просыпается, чтобы этот сон стал наполовину правдой: и его губы в дюйме от ее губ, а ладонь, готовая разорвать — на ее груди, сжимая до боли. Желая прорваться к сердцу. Сейчас Алукард не говорит ей ни слова. Его щеки запали, на лице залегли острые черные тени, глаза — закрыты. За веками что-то шевелится, что-то неистовствует и страшится происходящего. Бесконечно длинный, полуночно-черный бок его Гончей скользит у нее в памяти и поскрипывает шорохом тысяч крохотных растертых в пыль костей. Он поскрипывает: «Что ты вытворяешь?» Он поскрипывает: «Эта тварь, тварь которой он стал, ты помнишь ее? Ты видишь ее сейчас?» Он поскрипывает: «Хочешь, он откроет глаза? Хочешь оказаться на его собственной луне?» Интегра путает свой тихий, перепуганный скулеж, со своей кровью, целует Алукарда влажно и долго — в какой-то момент истерически хихикает, потому что Алукард (князь Дракула, Влад Цепеш, как его ни назови) даже не может ей ответить. Если я двинусь, написано на его каменно неподвижном лице, я разорву твой язык клыками. Я вцеплюсь тебе в глотку. Я никому никогда не мог ответить, потому что то, что происходит между нами с тобой, то, чего ты хочешь, моя Госпожа, то, что отзывается из твоей груди в мою и разжигает мертвую кровь в моих венах — это то, что умеешь ты, чего не умели ни твой отец, ни твой дед. Это — ее. Ее желание и ее страсть, ему незнакомые. Разве что иногда во снах… Разве что — одержимость. Это он знает. Искаженное и изуродованное, как лица озера, из которого он черпает свою неудержимую мощь. Ласка — то, чего никогда не знал ее слуга. То, чему она пытается его научить. Потому что… Когда-то Алукард говорит ей: «Ты сможешь, это будет просто». Алукард говорит ей: «Сперва ты отрубишь мои кисти». Без Печатей я ослепну: представляешь, госпожа, что такое смотреть на мир миллионами глаз сразу? Я изойду воем до того, как перестанут шевелиться мои пальцы. Потом — голову, по старому шраму, ты видишь его — он единственный на моем теле. От плеча, возможно, не с первого раза — но когда тело повалится на землю, не останавливайся на этом. — Руби, пока я не расползусь в кашу. Это не сработает у кого-то другого. Только от твоей руки. Когда я отпущу. Алукард разжимает руку — Интегра падает обратно на подушку. Ночная рубашка порвана в клочья, волосы спутаны, на шее — лиловые пятна. Алукард держит себя левой рукой за правое запястье. Левая рука еще слушается его. На секунду Тьма становится непроницаемой и черной настолько, что отливает золотом, тонкой, непрерывной полосой там, где глаз привык видеть горизонт. Это — «его собственная луна», золотая до белизны пустыня и озеро. В котором скоро станет на пару капель больше, если победит его правая рука. Та, из которой всегда отрастает Гончая. Его собственная луна говорит ей: «Наш-ша, наш-ша». Гончая хохочет ей: «Я тебя сожру!» Алукард говорит ей: «Беги, госпожа. Беги, чтобы убить меня». — Пожалуйста, — хрипит Алукард что есть сил — нависший над ее постелью, впервые на ее памяти выглядящий больным и… сломленным. Впервые за все время, что Интегра знает своего слугу, она начинает понимать значение слова «Хозяйка» в его устах. «Хозяйка», печати, ограничение, все игры, которые он придумал, чтобы обманывать свою собственную внутреннюю тварь, которая для него — отражение в каждой пролитой капле крови (и по ночам он слышит и слышит — утробное гудение, ум-м-м, звук, сводящий с ума, ее вой). Я совершил ошибку, говорит он и скрючивается в изножье ее постели, душит свою правую руку, у которой уже не пальцы — первые из многих сотен клыков. Я слишком часто слушал твою кровь, госпожа. Алукард говорит ей: «Я впервые услышал нечто подобное. Я не мог не откликнуться». Алукард говорит ей: «Что это такое?» Интегра не пытается бежать. Не тянется даже к тяжеленной кочерге, которой ворошит угли зимними вечерами. Она ползет к нему на четвереньках — их разделяет, может, фут сбившихся одеял, подушек и простыней, но Интегре кажется, что она пересекает на коленях целую пустыню. В полумраке, сослепу, она находит голову Алукарда и тянет ее на себя, испугавшись в какой-то момент, что она оторвется, а из шеи до самого окна и дальше, до горизонта, выплеснется озеро его сил. Он близок к этому, Интегра чувствует это, утирая трясущимися пальцами испарину с его лба. «Что это?» — снова и снова спрашивает у нее Алукард и рыскает взглядом по ее телу, по оставшимся на ее шее синякам, по сосредоточенному лицу. — Что я чувствую сейчас? — То, что твоя хозяйка — больная извращенка, — выдыхает Интегра, заставляя его встать на колени рядом с собой. Она упирается лбом в его лоб, наклоняется ближе, еще ближе — еще немного и провалится в омут, еще немного и его Гончая отхватит себе кусок ее тела и всю душу. Интегра берет его ладонь и кладет на заднюю сторону своей шеи с намеком. Делает еще одно скользящее движение, чтобы оказаться у него на коленях — ей мерещится призрак его вздоха, когда он чувствует… ах да, это. Происходящее действительно возбуждает ее: Интегра влажная и напряженная одновременно, и запах, и ощущение, которое он оставляет — шалеет даже она сама. «Назови это защитной реакцией, — шепчет она и медленно, вздрагивая, трется о его колено. — Если у меня ничего не получится, ты меня сожрешь». «Сожру!» — хором откликаются Алукард и его Гончая, и все те твари, что населяют озеро его душ. Алукард не говорит ей ни слова: он зачарован и даже дышит почти как человек. Интегре кажется, что все это внове для него, по крайней мере — так. По крайней мере, пока одна его ладонь разрывается болью от вгрызающейся печати, потому что ладонь эта — дрожит, пытаясь сломать Интегре шею. Пока ладонь самой Интегры возится где-то у него между ног — гладит, неловко сжимает и выпутывает пуговицу из петель. Интегра чувствует боль в своей шее слишком поздно, но успевает сказать за секунду до того, как Алукард убил бы ее и растерзал (потом его Гончая вывалялась бы в том, что осталось от нее — аристократичное дерьмо, кто же говорил ей об этом?). — Скажи это, — всю следующую неделю Интегра будет мучиться от защемленного его пальцами нерва, но в тот момент — всего было слишком. Слишком холодное его дыхание на ее губах. Слишком горячая кожа у нее под пальцами. Слишком большой член в ее ладони — и спаси ее Господь, она понятия не имеет, что ей с ним делать, как сжимать и что… — Скажи это, — просит она полузадушенно и мягко, касаясь то верхней, то нижней его губы своими губами, не целуя — обозначая поцелуй. Где-то в глубине его души протяжно воет раненая гончая. Алукард оживает — почти физически. Он дышит как человек и не смеет двигаться, пока она скользит ладонью — медленно, прослеживая каждый изгиб, лаская и дразня. — Госпожа, — шепчет он со стоном, — моя госпожа, моя, моя… Интегра целует его, больше кусая за язык и губы. В какой-то момент стискивает его член в кулаке слишком сильно — и он напрягается до боли и треска в костях. Интегра этого не замечает. Она приказывает ему — все так же по наитию: «Возвращайся ко мне». Сейчас «Будь со мной», — просит его Интегра. Со мной — здесь и сейчас, со мной — всегда. Она целует его и раздевает, чтобы вместе с одеждой снять все пересуды и россказни, все слухи и бесконечные истории о его победах на любовном фронте. Без одежды остается только он — худой, почти до болезненности, бледный и напряженный. Интегра думает — для него это действительно внове. В конце концов, вампиром мог стать лишь девственник, это правило всегда действовало, исключений из него она не знает. На секунду в Алукарде проглядывает что-то отчаянно человеческое: в том, как он путается в своих движениях и руках, не знает, как расстегнуть на ней вот это и куда стащить вон то, и что делать со всем… этим в его руках. С грудью, которая отяжелела от возбуждения, с ее бедрами. Человеческое очень быстро сминается в нем изнутри. Как он сказал ей? «Я познал Смерть, это меняет приоритеты». Оставим жажду спариваться теплокровным млекопитающим. Служение тоже меняет приоритеты, думает Интегра. И если бы все эти годы (все эти бесчисленные проникновения то в ее спальню, то в ее ванную) ей нужен был человек, разве не нашла бы она его среди ей подобных рыцарей? «Не прячься», — просит Интегра и прижимается к нему — ее одежда громоздится неопрятной кучкой на полу, мираж его одежды рассеялся как дым. Не прячься от меня, я знаю, чего хочу, и вряд ли пара тварей может отпугнуть меня. Интегра смотрит в его глаза — ей приходится встать на цыпочки. Ее грудь напротив его груди, ее бедра напротив его бедер, но желание у нее одно на двоих… пока что. — Отведи меня, — говорит Интегра твердо. — Прямо… Когда-то Проходит целая вечность, прежде чем Интегра спускается в его подвал. Призрак неслучившегося (случившегося) между ними давил ее бедра и мешал ей дышать. Дедушке Абрахаму и не снилось, а отца разбил бы третий инфаркт, увидь он такие методы… воспитания. Успокаивать высшего вампира? Легко, думает Интегра, отдрачивая ему в полночь после затяжной истерики. Интегра останавливается на границе света и тени, за полшага до того, как кануть во внутреннюю тьму Алукарда. — Я хочу знать правду, — говорит она вполголоса. Интегра в смятении и расстройстве. Она, конечно, подразумевает обычное человеческое: «Что все это значит?» — и не более того. И если бы (ах! Какая-то ее часть молит об этом) он загадочно усмехнулся и перетек со своего места к ней за спину, чтобы промурлыкать ей в ухо, что это была всего лишь одна из многих игр, что он может предложить, если бы она разозлилась, закричала, затопала, попыталась бы его ударить, если бы… Но Алукард с четырнадцати лет заходит к ней, когда она переодевается. Человеческая нагота и все человеческие игры для него — пустой звук, брачные игры «млекопитающих». На его лице — испуг и ярость. Он в другом мире — он не понимает самого себя. Есть в нем что-то, пришедшее вместе с десятью годами — ее жизни и его посмертия. Это — ее, это — Интегры. Это — убивает его. Это — он пытался выскрести из себя целую вечность, что прошла между его попыткой убить свою госпожу и ее новым визитом. Это — то, чего он не знает. Алукард говорит ей: «Хочешь знать правду?» — и снимает с себя всякую ответственность за то, что сделает. Из своего потустороннего мира, с темной стороны своей луны, он бредет к ней долгой заплетающейся тропой — и кровь хлещет с его ладоней. Это — ей. Это — его правда. Все, что он может подарить ей взамен того, что она взрастила в его груди. Если она оттолкнет его, если она… Интегра проходит между двумя их мирами тремя быстрыми шагами и толкает его обратно в кресло. — Мне нужно подумать, — бормочет она вслух, пока снова возится с его штанами (призрачными, черт бы их драл, еще одним сгустком мрака из многих). «…как бы это сделать», — договаривает она про себя. Сначала его член не стоит. Потом — постоянно падает, даже в ее руке, даже в ее губах. Это будет сложно, по крайней мере, здесь, думает Интегра. Здесь — ей понадобится еще одна вечность, чтобы он кончил («Успокаивать высшего вампира? Легко, отсасывая ему до общего головокружения — и что это были за шорохи во всех углах сразу, пока я стояла на коленях?»). Есть ли место, где он чувствует себя спокойно? Это Интегра скажет сразу после того, как объяснит, кто такой Джо Кокер. Сейчас Алукард говорит ей: «Когда-то это было море. А потом были Хеллсинги». И они забрали это море в берега, дали его безумию хрупкие границы. Интегра говорит ему: «То, что мы сейчас сделаем — это все поменяет. Ты понимаешь это?» Интегра протягивает ему свою руку ладонью вверх — печати на ней нет, но будет кровь, обещает этот жест, не так много, несколько капель, но эта печать станет еще крепче старой. Алукард смотрит на полосу занимающегося рассвета — еще одну маленькую вечность. Когда он оборачивается, человеческого, с его сомнениями и неуверенностью, не остается вовсе. Где-то вокруг них, на краю бесконечной пустыни его собственной луны и всего на шаг позади, кружит и петляет Гончая, но Алукарду просто как никогда — отречься от самого себя, чтобы… — Скажи это, — просит он, укладывая Интегру на спину. Не нависает, не угрожает — закрывает от собственного «я». Обещает никогда не вредить. Если… — Иди ко мне, — Интегра тянет руку к его лицу, — мой слуга. …служить — это нечто глубже того, что Интегра хочет порой назвать любовью. Это даже глубже, чем «жрать», которое так хорошо знает Гончая. Алукард целует ее — напористо и повсюду, сжимает ее волосы в кулаках, задыхается в ее шею стоном, когда Интегра скользит кончиками пальцев от его бедер к шее, а оттуда — к лицу. Она снова держит его член в руках, сжимает, ласкает — быстро, не тратя времени понапрасну, ведь он уже давно готов. Направляет его по все тому же наитию. Принимает его — полностью и до боли, до помрачения. Отдается — и расступаются границы. Его внутренняя луна рушится — дешевая картонная декорация. Иссыхает озеро, из которого он черпает силу. Поет свою последнюю песню погибающая Гончая. Его луна ныряет за горизонт, уступая место неправдоподобно огромному восходящему солнцу, которое начинается с вскрика, всхлипа, стона, когда Интегра отвечает на первое его движение — ловит его поясницу ногами, давит на нее скрещенными лодыжками, подается вперед, гнется, мечется… …откидывается на подушку и стискивает в ладонях простыни. Алукард слишком увлечен: жаром и теснотой ее тела, жаром и яростью крови в ее венах, собственным жаром, который туманит разум — его разум, общий, цельный. Мы, сумасшедшие, хорошо подходим друг другу, скажет он ей позже. Но пока — двигаться для него сладкая пытка, а не двигаться — в чем-то хуже смерти, которую он познал. В этом движении и в том, как Интегра содрогается под ним от боли и оргазма, он еще не чувствует, что озеро его сил наполняется вновь — безграничное и совсем крохотное. Он ощущает это, лишь когда они, обессилевшие и загнанные, жмутся друг к другу на ее постели и не могут отдышаться, а ее рука лежит поверх его сердца. Ошарашенный, Алукард смотрит в ее глаза. «Что?» — спрашивает Интегра. В ее глазах — бесконечная синева и глубина тихих вод. «Все», — отвечает ей Алукард. И засыпает на ее груди. На своей собственной луне. У стен Града Найденного.