Лист в объятиях грозы

— Мой господин, я… — Казуха давится воздухом и прогибается, упираясь лбом в футон. По груди стекает пот, юноша стонет, принимая толчок в себя, прижимает к подушке мокрый висок. Лопатки щекотно касаются губы и Каэдэхара жмурится, стонет.       Плавные движения, дарящие острые ощущения, уже некоторое время заставляли член истекать смазкой и пульсировать, готовясь к разрядке. Его архонт использовал его тело совсем не так, как Казуха ожидал, но от мыслей, что он — особенный, сладко тяжелело в паху. Он задышал глубже, не в силах сдержать крупную дрожь подступающего оргазма, и тем сильнее он вырвался, когда его горло сжали, надавив на загривок ладонью. Прокусив себе губу до крови, он кончил, прижатый к постели со спущенными на бедра хакама. Господин ускорился, держа его руку заведенной за спину, потом потянул за волосы, ставя на колени, и его член заставил Казуху извиваться в воздухе, виляя бедрами и вытаращившись в пустоту — сознание объяло ощущение ползущих по коже молний, запах озона в воздухе. С уголков губ текла слюна, на горле под пальцами почернели синяки, когда Томо кончил. Где-то далеко громыхнул гром, Казуха выгнулся от ощущения члена глубоко в своем теле и очертания головки приступили у него под кожей живота.       Его архонт позволил ему тяжело соскользнуть с члена на постель. Бывший ронин, а ныне — действующий самурай, Казуха остался лежать, ощущая, как из его задницы течет, и с облегчением принял горячий поцелуй в затылок и тяжесть наброшенного одеяла.       Господин позволял ему отдохнуть, чтобы завтра служить снова, и Казуха был счастлив, что его возлюбленный архонт понимает необходимость отдыха для простых смертных.       Томо гибко проскользнул к нему, прижался горячим телом к ещё не остывшей спине Каэдэхары, устроил руку на животе, подгребая любовника поближе к себе. В его прошлой, человеческой жизни, Казуха был его возлюбленным, вот только до своей смерти, Томо так и не успел признаться ему в этом. Вернувшись, первым же делом он искал новой встречи с тем, чьим именем билось его сердце. Юноша, а ныне молодой мужчина, был его нежным ветерком, преданным другом, поддержкой во всем.       Сейчас между ними многое изменилось, теперь Томо — новый архонт, а Каэдехара — его самый верный приближенный, возлюбленный, любовник, преданный самурай. Новый электро архонт любит его ни капли не меньше, чем до своей гибели и перерождения, их отношения лишь раскрываются, подобно изысканному цветку. А Казуха только в этой, новой для Томо жизни, узнал о его истинных чувствах — и принял их. Не из чувства страха и не из уважения перед ним, и от этого казалось слаще вино, ярче солнечные дни, жарче чувство в груди.       А ведь Томо боялся. Ему хотелось воспользоваться новым положением, и если бы юноша сам не пришел — архонт соблазнил бы его, совратил, возможно, отчаялся бы, взял бы силой, не позволив сопротивляться.       Только сопротивления не было. Была лишь радость встречи, горькая сладость признания, соленый вкус первого поцелуя в самом центре бушующего шторма, и маленькая бухта едва осталась цела из-за бушующих чувств архонта, вырвавшихся наружу неистовством бури.       Томо целует темные следы на шее почти уснувшего Казу, лениво перекатывает затвердевшие соски меж пальцами, и прижимается к юноше, наслаждаясь каждым мгновением. Потому что новым утром, до самого вечера, они снова станут архонтом и его правой рукой. Если, конечно, Томо не утащит и не прижмёт возлюбленного мечника где-то в укромном уголке. Было что-то романтичное в том, чтобы скрываться, но часть его всё-таки хотела, чтобы все знали, кому принадлежит его мальчик. Конечно, невозможно долго скрывать от окружающих реального положения дел, но хотя бы иногда стоит заниматься действительно важными делами, раз уж решился править. И не смущать совсем уж открыто Казуху, все еще думающего, будто бы он что-то кому-то должен, а то и вовсе откровенно что-то у кого-то украл.       Казуха засыпает, не почистившись, не желая потерять ни толики аромата своего мужчины, которым он объят, словно шелковым коконом. Утром он осторожно выбирается из сильных рук, не обманываясь внешней неподвижностью мужчины рядом — Томо вообще даже спать ложится скорее по привычке, чем из нужды. Долго отмокает в источнике, а после — бесшумно одевается, разминая ноющие мышцы. Бедра повиливают, он ничего не может поделать с походкой и болезненной сладостью памяти об испытанном удовольствии. Приходится идти медленнее, словно он сонный, давая себе тысячу клятв сегодня же потренироваться, вернуть движениям скорость, жесткость, резкость.       В кухне уже кипит жизнь. Ему дают горячий чай, ставят перед ним завтрак — горячие яичные рулетики, порция риса, маринованные сливы. Потом сервируют поднос для господина. Казуха только глазами хлопает, когда ему поручают его нести в покои — в ответ на его недоумение, кухарка мягко хлопает его по пояснице, и Казуху прошивают разом жар и боль, и острое удовольствие, пуская иголочки по телу. Метка архонта, по которой попали, заставляет электричество ползти по коже, и — однажды он привыкнет к бесстыдству Томо — как же ярко эта метка светится даже через кимоно и пояса.       Казуха доедает с усилием, пламенеет ушами и скулами, а после покорно берет поднос. За ним идет служанка со вторым — Томо не любил вторжений к себе. Казуха, его личный воин и единственный возлюбленный, исключение, хотя и он не всесилен.       Они опускаются на колени, прежде чем сообщить о себе и открыть двери. Поднос плавно передвигается внутрь, ставится на низкий стол, который после перенесут в обеденную зону, за ним продвигается второй. В ответ раздается властное и пугающее посторонних: — Казуха. Войди.       Служанка уходит, пятясь и опустив голову. Прислужница уже второго электро архонта в своей жизни, она слышит бег электричества. Архонт на взводе, и лучше никому не быть рядом, когда молния выберет, по кому ударить. Казухе она не сочувствует — служение Её Превосходительству Наруками Огосё научило ее не жалеть несчастных и смиренно ждать своей судьбы. Редко, но иногда госпожа за преступления наказывала и слуг. Поэтому она старалась никогда не совершать непростительных ошибок. Вот уже десять лет это спасало ей жизнь, и, если повезет — будет спасать и оставшиеся пару лет.       Юноша, дождавшись ее ухода, бесстрашно ступает в комнату. Томо уже проснулся и даже умылся, проигнорировав призыв служанок. На его коленях — вышитое кимоно, которое прямо на его глазах безжалостно роняется на пол. Казуха вздыхает, когда владыка и любовник многозначительно обводит края рукава кончиками пальцев, и отбрасывает кимоно совсем. Чтобы привести его в порядок снова, потребуется время — нельзя просто поднять с пола и предложить облачиться. При Райден Эи, умереть можно было проще и быстрее, чем за подобное неуважение.       Очевидно, что Томо недоволен, что он не остался в постели, и теперь всеми силами намерен уложить его обратно. Вопреки делам, назначенным встречам, переполненной приемной и необходимости заботиться о внутренней и внешней политике, народе, ожидающих своей очередности послах.       Под пронзительным взглядом лиловых глаз, Казуха идет вперед, прямо по направлению к кровати, и начинает раздеваться.       Томо выжидающе смотрит, не выражая ни единой эмоции; с плеч его воина падает на пол клановое кимоно, спадают с молочно-белого тела и белоснежные нижние одежды. Даже шнурок снимается с волос, оказываясь повязанным на руку Каэдэхары.       Архонт не говорит ничего — Казуха по одному взгляду понимает, что нужно запереть двери, поднос с едой бросить стоять на низком столике у входа, а самому лечь рядом с молодым богом. Вот только самому до кровати Томо дойти ему не даёт: до мурашек хватает за руку, а потом Казу оказывается под ним, не успев даже вскрикнуть от неожиданности, как мужчина уже затыкает его поцелуем, и проделывает это быстрее, чем тот успевает опомниться.       Как молния, олицетворением которой он теперь и является.       Томо жаден и нетерпелив, недоволен, что остался «просыпаться» один; что доброе утро не задалось сразу, и, конечно же, это нужно исправлять. Он бесстыден и ненасытен. Ноги аманта раздвинуты в стороны, руки прижаты рукой Томо к подушке, пока губы архонта настойчиво исследуют его шею поцелуями, тянущими укусами, пока язык ом он обводит вчерашние метки.       У них было прошлым вечером, поэтому Томо не мешкает — опытно ласкает пальцами, сводит с ума точным знанием слабостей чужого тела. Казуха, зацелованный, распаленный, оказывается на его члене быстрее, чем осознает, что его уже смазали, что уже вставляют — мысли путаются в голове.       Архонт жаден до Казу и его тела, пощипывает соски, оглаживает бедра и толкается как можно глубже, пренебрегая любым напоминанием о завтраке. Сейчас для него главное — насытиться возлюбленным, а потом уже думать о пище телесной.       Казуха не сопротивляется, покорно выгибается и сладко стонет в жадный рот. Для него образ Томо-архонта и друга, который умер когда-то в другой жизни — два разных образа. Даже не верится, что заботливый и внимательный, Томо мог внутри оказаться настолько властным. Казуху пугает это. Казуха не может противиться. Казуха стонет и скулит, мотая головой, когда удовольствие прошивает его до острых судорог. — Томо, Томо, Томо, — он зовет, облизывая пересохшие губы. Побережье Наруками — место, где он похоронил любимого друга, стоит перед глазами. Там они встретились впервые, там Казуха оставил его тело. Там же Томо родился новым архонтом — молния ударила в меч и мертвое сердце в нетленном теле забилось, сжигая плоть. Казуха этого уже не видел. Томо вернулся больше духом молнии, чем человеком, а после Райден изготовила для преемника новое тело, удовлетворившись подобной преемственностью.       Это был Томо и не Томо.       Казуха задирает ноги повыше, жадно дышит, рвано стеная. Томо рычит, когда трахает его, а вместе с ним рычат громы и молнии страны, и Казуха жалобно изгибается на постели, мокрый и кончающий на себя.       Обязанности архонта убивали его друга. Сила убивала его личность. Убивала все, что Казуха любил и ради чего готов был умереть, ввязавшись в восстание. Ради чего Томо вообще бросил вызов и принял смерть. — Давай сбежим? — они устроились на постели уже иначе. Насытив первый голод и вспомнив о потребностях аманта, Томо задал сексу медленный темп, а Казуха прогнулся, лежа на животе. — Бросим все и вновь начнем странствовать, — сильный и уверенный толчок заставил застонать. Перед глазами пронеслись их тренировки — Томо ставит ему удар, испытывает на себе перемену стиля Казухи, когда ему достаётся глаз бога.       Член внутри — меч, входящий в ножны. Казухе так хорошо, что он давится стоном и даже не пытается сглотнуть. Горячо, словно он окунулся в кипяток, а потом Томо ласково оглаживает рукой свой знак на его пояснице. Казуха плачет от удовольствия, когда от лилового рисунка печати по телу бегут разряды, не причиняя вреда, молниями оседая в паху, возбуждая до боли.       Печать архонта — дар, который Казуха получил после того, как смог зажечь их общей волей глаз бога Томо. Из всех Архонтов, Томо был первым, у кого глаз бога вообще был до становления духом, и остался после, не подделкой мастера, а реальным предметом, пригодным для использования.       Волею Томо, Казуха и дальше мог использовать молнию, но почему-то не использовал. Свой глаз бога Томо тоже вновь доверил ему, так что отказ использовать эту силу нового бога озадачивал. Подарки были роскошными по любой мерке, и упрямое своеволие иногда заставляло Томо зубами скрипеть.       Но Казуха все равно упрямился. Улыбался и делал вроде что нужно, но все равно иначе.       В этом была его сущность любимца Барбатоса. Свой собственный путь, своя цель. Своя свобода. — Я бы хотел этого больше, чем все остальное на свете, но ты знаешь. Я не могу, — шепчет в ответ Томо, целует в плечо, гладит и мнет ягодицы, разводит их сильнее, толкаясь внутрь, прикусывает кожу между лопатками, и сует руку под живот, дрочит, продлевая оргазм Казухи.       Он не может сбежать, и Казуха знает об этом. Не может быть свободным, ему просто не позволят. Инсценировать еще одну смерть, подобно гео Архонту, конечно, заманчивая идея, но тогда кто знает, что случится с Иназумой — меньше года, как Наруками Огосе передала ему дела и удалилась учиться жить рядом со своим давним фамильяром.       Он не может оставить все, по крайней мере, не сейчас. А Казуху от себя он не отпустит — никогда больше. Ныне тот его верный слуга, все еще его друг и его возлюбленный — Казуха должен быть с ним.       Томо ускоряется, толчки настолько сильные, что вокруг них искрами пробегает электричество, а грозовое небо над их резиденцией заходится воронкой, сверкающей молниями. Никто бы не подумал, что бури, которые проливают дождь после — плоды удовольствия электро Архонта. Что в этот самый момент под ним стонет его самый верный приближенный, а сам архонт и вспоминать не хочет о своих обязанностях хотя бы до обеда.       Казуха вздыхает, вздрагивает, когда Томо кончает в него, делая липким и грязным внутри.       Они — птицы в золоченой клетке, Томо из-за ответственности, Казуха — потому что Томо скорее запрет его в настоящей клетке, чем отпустит. Неволя душит, но Казуха гонит от себя эту мысль. — Хотя бы на денечек, давай выйдем отсюда, — Казуха выдыхает в подушку, когда Томо выходит и додрачивает ему на ягодицы. Сперма течет по коже, Казуха позволяет дырочке дразняще дрожать, когда семя вытекает. Томо смотрит с голодом. — Хочу поставить палатку и быть под тобой голый и слабый, пока море шумит, а над нами пахнет влажной аралией и с горы Ёго летят лепестки великой сакуры, — он поворачивается боком, чтобы посмотреть на любовника. — Ты сможешь брать меня, словно дикарь, ворвавшийся в дорогие шатры, без жалости и колебаний. Это будет… Гон. Я буду плакать и умолять не кончать в меня снова, и ты будешь делать это в меня и на меня, пока я не пропахну тобой и не смогу сопротивляться вовсе. Мы сможем сделать это во всех вынужденных позах, и я буду умирать от стыда, искреннее, чем все те женщины из публичных домов, о которых ты мне рассказывал, когда мы только встретились.       Казуха трогает отросший хвостик. Иногда он уверен, что Томо хочется увидеть его в этой роли. Наложник своего господина. Его яички тяжелеют от этой мысли, а член вновь заинтересованно дергается. — В таком случае, я согласен на три дня, — Томо голодным взглядом осматривает мокрого и грязного Казуху, целует в плечо, в шейку, за ушком. — Мне попросту не хватит одного дня, чтобы насладиться тобой вдоволь, а Инадзума эти три дня точно как-то без меня проживет.       Казуха для Томо — лакомый кусочек; мужчина уже заранее осматривает фронт любовных работ и решает, куда он вонзит зубы, где вылижет так, что его малыш запищит от стыда, а где на его коже расцветут багровые цветы от поцелуев. Каэдэхара ещё не понимает, на что он согласился. Казуха, конечно, знает, что сказать, как соблазнить и куда надавить, ну, а Томо. Томо не дурак отказываться, если любимый просит правильно. Как сейчас, например.       Он вытирает Казу и даёт ему время отдохнуть, за пределы кровати не выпускает, предпочитает есть на ней и обязательно в его присутствии, а сам уже мысленно решает, как ему провернуть эту маленькую аферу. Причину отсутствия он придумает, потому что «хочется потрахаться» вряд ли воспримется как веская. А вот неотложные дела, которые можно доверить только себе и своей правой руке — в самый раз. Хотя, он вполне может веско сообщить, что собирается соблазнить своего будущего мужа, и, что если с этим какие-то проблемы — он с радостью примет вызов на дворцовую дуэль с желающим. Казуха тем временем ощущает себя обманутым. Он был готов к долгому противостоянию, а Томо сдался, стоило обрисовать в красках, чем именно они займутся. — Но мы обязательно должны убежать, — настаивает Казуха и встаёт на четвереньки, намеренный ползти мыться. Его мгновенно тянут за бедро назад, член трется о ложбинку его ягодиц. Казуха шумно вздыхает, когда любовник дразнит его дырочку одной головкой, входит и выходит, дразня, пока не заполняет. Казуха вдруг ощущает, как его запястья тянут за спину, и скулит, когда Томо использует их вес, чтобы войти глубже. Казуха мокрый внутри, толчок сопровождает хлюп, более звучный, когда Томо ускоряется. Потеряв опору, Казуха шире разводит коленками и едва не падает от судороги удовольствия. Ему хорошо и он закрывает глаза, шепча: — Да, Томо, еще, еще, еще… — лихорадочный шепот похож на ветер. Казуха дрожит, выгибается, доверяя контроль над собой. Тело словно не принадлежит ему, сладко дрожащее и подчиненное, подвластное полностью господину. Казуха стонет, когда Томо ускоряется, и в воздухе пахнет озоном — нечестно использовать элементальную энергию в постели, но, когда Томо рычит — вновь раздаётся грохот грома, и Казуха кончает со всхлипом, испачкав себя и постель под собой без единого прикосновения к плоти. — Сегодня ничего не предпринимаем, а вот завтра… Завтра тебе придется похитить самого электро архонта, сладкий, уверен, что справишься? — Томо на мгновение представил, какой переполох случится, когда не окажется на месте ни его, ни его приближенного. Вот так, что хочешь — то и думай, и кто знает, что может случиться за эти три дня неведения. Переполох они вызовут точно, а уж если кто-то будет искать их и найдет во время весьма интересного занятия… Какой будет скандал, сколько будет ужаса и криков, сколько споров…       Казуха всегда был ответственным дворянином, знающим о своем долге и правилах чести с первого глотка материнского молока. Вот и сейчас он вроде понимает, что на Томо лежит ответственность, но все равно предлагает поступить по-другому, не думая о последствиях, живя настоящим. Свободой выбирать, куда идти, как и архонт, даровавший ему глаз бога. Томо не оставляет надежды если не силой, то хотя бы уговорами вразумить Каэдэхару. — Ты ведь понимаешь, какая шумиха поднимется, как только они поймут, что я исчез? Нас будут искать, и кто знает, не найдут ли нас прямо в тот момент, когда я буду занят тобой, клеймить твое тело поцелуями и насаживать тебя на член. А если нам помешают — я ведь разозлюсь, зайчонок, и на добрую часть Инадзумы обрушится мой гнев вместе с громом и ливнем. Мы должны будем взять на себя ответственность за это, — Томо оглаживает ягодицу Казухи, оттягивает в сторону, жадно наблюдая, как из его дырочки вытекает семя. — Оставь им записку, — чувствуя себя пьяным от нервного возбуждения и удовольствия, Казуха сладко дрожит, когда Томо перечисляет, что будет с ним делать, и дергает лопатками, когда ощущает, что переполнен и подтекает. Дырочка чувствительная и горячая, ноет от того, сколько раз они занялись сексом. Казуха жадно тычется лицом в постель, ощущая запах тела своего мужчины.       Его мужчина. От одной мысли о праве звать его так, Казуха вздыхает.       Он умел быть серьезным, умел. Но то, каким он прибыл в Ли Юэ после смерти Томо — это была не серьезность. Это было горе настолько сильное, что, просто скрывая его, Казуха убивал себя. Бейдоу спрашивала, умеет ли он улыбаться со всей этой своей самурайской мурой, и Казуха научился растягивать губы в подобии смеха, поправляя ее: без господина он лишь ронин.       Теперь он снова был самураев, и его господин — его друг, который предпочел более тесную дружбу мечами. Но ему даже думать не хотелось, что могло быть как-то иначе. Потому что без этого, он был хуже, чем мертв. — Если они три дня не смогут прожить без архонта, что они делали, осознав, что прожили без него почти триста лет? — убедившись, что Томо наигрался, Казуха все же сползает с низкой кровати, обтирается, набрасывает на плечи что-то из одежды с пола — быть может, что и тот самый церемонный наряд — и идет набивать вишневые трубки. Раскурив обе, он возвращается в постель, ложится рядом с Томо, и тот мгновенно кладет руку ему на бедро, лениво гладит кожу. Ему нравится трогать Казуху, проверяя возможности нового тела.       Томо не удерживается и смеётся; Казуха остаётся собой всегда, таким открытым и простым. Мужчина сразу чувствует себя, словно в прошлой жизни, где они не были обременены обязанностями, были вместе, путешествовали. Возможно, им дали возможность снова быть вместе, но заплатить цену, и цена за это — свобода. Томо пришлось принять это, но Каэдэхаре, должно быть, слишком сложно. Но он не уходит и остаётся рядом со своим архонтом, доказывает свою любовь, а уже после — верность и преданность, и, в конце концов, мужчина думает, что нужно иногда поддаваться.       Он гладит своего самурая, победителя дуэли с Наруками Огосё, по бедру; вишневый дым приятно оседает на языке, и Томо выдыхает его, сдавшись. — Записка так записка, друг мой. Этот день я проведу, как должно, но… К ночи ты уже должен лежать под звездным небом, попкой вверх, с разведенными в стороны коленками. — Тогда после обеда я ухожу готовить костер, шатер и корзину провизии, чистые вещи и котелок, — Казуха выдыхает дым тоже, и тот струится теплом по груди, белым туманом по коже, пока он не переползает головой на бедро Томо, даже не глянув в сторону чужого паха, потому как знает эту картину от и до со всех возможных ракурсов. За ним остается влажный след семени, но Казухе все равно, потому что это принадлежит Томо — прямо, как и он сам.       Остатки табака догорают, и он легко стряхивает пепел в поднос с курениями, к пеплу от благовоний. Томо передает ему свою трубку, поддерживая под живот, пока Казуха свешивается, а потом легко тянет обратно и забрасывает его ноги себе на плечи. Казуха рвано стонет, когда он входит с хлюпом, из дырочки течет и пузырится, пока Томо гладит его ноги у себя на плечах, дразня короткие светлые волоски до щекотки, кусает за лодыжку повыше косточки. Казуха выгибается, двигая бедрами, подталкивая поторопиться — иначе они не успеют до обеда, а Казухе еще вспоминать, как перемещаться молнией, потому что это впервые, когда он хочет испытать дар своего господина.       Он предвкушения ночи он голодно сжимается на члене, и Томо тут же поддает бедрами вперед, протискиваясь в его тесное нутро.       Целых три дня не бояться ни слуг, ни почитателей, ни образа владыки на лице Томо. Казуха собирается поставить ветряной барьер от насекомых, воскурить благовоний в шатре, и встретить своего бога в наброшенном цветастом кимоно — чаем и алыми губами на выбеленном лиюйской пудрой лице.       Он пожертвует в храм Наруками целую кучу моры, если за три дня их не побеспокоят, и он сможет представить себе, как оно могло быть, выживи Томо и признайся до того, как бросить вызов сёгуну.       Стоит потратить оставшуюся половину дня на полюбившуюся суету сборов, и постараться сделать свою дырочку максимально узкой, чтобы даже Томо вечером показалось, что у них это в первый раз — потому что жизнь в стиле Райден Эи не могла быть их жизнью. А значит, им потребуется что-то свое, и это что-то еще предстоит найти.       Томо целует то одну, то другую косточку на его ноге, касается губами пяточки и пальцев, ускоряется, рывками вбиваясь в Казуху; их сперма везде, и не то, чтобы служанки не подозревали, что их архонт делает с его ближайшим подчиненным за закрытой дверью, особенно те, в чьи обязанности входило стирать одежды и постельное, но об этом благоразумно молчали.       Томо прошибает током, когда Каэдэхара в оргазменных судорогах сжимается на члене, и они оба кончают. Казуха бессильно откидывает голову назад, с устья на его головке течет, а дырочка была насквозь мокрой, и даже будучи надетым на член, из него вытекает семя архонта.       Томо довольно смотрит на плоды своих трудов, проводит кулаком по обмякшему члену аманта, к которому даже не прикоснулся ранее, и тянется за ленивым поцелуем, сыто улыбаясь. — Воспользуйся моей купальней, зайчонок, так быстрее. До вечера я должен закончить с делами, а после мы убежим, куда захочешь.

4 апреля 2022