Они будут свободны

Они будут свободны. Разговор происходил в средних размеров комнате с двумя огромными окнами во всю стену, задрапированными воздушными шторами из бесцветного газа. На диванах, креслах и пуфиках, беспорядочно разбросанных по комнате на почтительном расстоянии друг от друга, сидели несколько человек. В комнате было сильно накурено, и табачный дым в сочетании с сумеречным уже светом окутывал предметы и людей в бледно-сизую пелену… Если быть точными, в комнате находилось десятеро гостей и с ними – хозяин. С обедом было давно покончено, бокалы шампанского осушены не один раз подряд, самые интересные темы для разговора исчерпаны, а между тем минуло лишь шесть часов вечера. Поэтому, пока не пришло время ужина, только и оставалось, что курить, развалившись, глядеть в потолок и неспешно выпускать, словно те же клубы дыма, редкие фразы, не слишком вдаваясь в их смысл, и в этом полудремотном состоянии была своя прелесть. Сидевший у холодного камина студент не старше двадцати лет, в измявшейся рубашке с расстёгнутым воротом и сбившимся на бок галстуком, задумчиво вертел в пальцах сигару. С минуту он хмурился, сосредотачиваясь, и наконец произнёс отстранённым голосом, придерживаясь нити беседы: - Нет, вы только подумайте… Представьте: я же никогда её больше не увижу… - Почему это не увидишь? – удивился его друг, такой же мальчик, удивительно похожий на него одеждой, манерами, даже лицом. Тот, судя по всему, уже позабыв, о чём говорил, пожал плечами и затянулся. Молчание. Почти минуту спустя подал голос мужчина, сидевший дольше всех. Лица его, совершенно заросшего чёрной бородой, не было видно в стремительно надвигавшейся темени. Руки его с засученными рукавами хранили на себе следы нестёршейся масляной краски. Это был известный художник, а кроме того, старший из всех собравшихся, и именно его персоне оказывалось здесь наибольшее уважение и даже некоторое почтение. Когда он заговорил, почти все повернулись в его сторону. - Всё он правильно делает. Всё верно… - голос его, хриплый и испитый, звучал странно и резко - Вы расстаётесь, и больше никогда не должны ни видеться, ни слышать друг о друге! Когда любовь угасает – уходи! Уходи, не оглядываясь, сжигая все мосты! На то человек и волен в своём выборе, как жить и кого любить! А медлить, цепляться за отгоревшую уже любовь, как за привычную, обтрепавшуюся вещь – это малодушие одно, людская слабость, которая оправдывается и всячески укрепляется и поддерживается с помощью законов государства и церкви… Один из гостей, сидящий в противоположном углу, воскликнул: - Порассуждать бы тебе на эту тему с известной нам обоим женщиной! Интересно, что бы она сказала? - и неуверенно усмехнулся. Снова гости повернулись к говорившему, но на этот раз на их лицах отразилось смущение – выражение, которое обычно появляется, если в приятной беседе вдруг упоминается о чём-то неловком, о том, что неприлично упоминать, что хочется поскорее забыть. Художник серьёзно посмотрел на соседа: - Я понял, что ты имеешь в виду. И этот пример отлично подтверждает мои слова: когда любовь исчерпывает себя – а это неизбежно, как смена времён года, это настолько естественно и безусловно, что люди давно уже должны бы перестать страдать из-за этого, - и брак, к которому принуждает мир, становится обузой, это приносит лишь ненужные страдания и трудности… Но этот случай – особый. Выстояв, выдержав, она бросит вызов пошлости и… закоснелости общества. Если она разделит этот крест и донесёт его до назначенного предела, - то это будет не просто прекрасный жест… Это будет жертва, великая жертва, возложенная на алтарь искусства! - Да! – неожиданно подтвердила одна из дам. Она сидела на диванчике в центре комнаты, со спокойным удовлетворением ловя на себе взгляды, сильно откинувшись на спинку, одну руку небрежно перебросив через неё. Она была не слишком молода, но и не стара – больше ничего нельзя было сказать о ней наверняка: лицо её было покрыто толстым слоем белой пудры, придавая ей сходство (при известной доле фантазии) с французским мимом. Если все мужчины прислушивались к словам художника, то эта дама, очевидно, пользовалась непререкаемым авторитетом среди женщин. – Вот и я просто не могу позволить себе долгосрочных связей – ни одна актриса не может! Как не понимают обыватели, что истинное творчество выше всех условностей – да что там, оно просто требует полностью от них отрешиться! - Люди, наделённые даром, который выделяет их среди массы других, писатели, актёры, живописцы, те, кто способен принять такое, что другим неведомо, не могут и не должны следовать законам остального общества… - Они – не для нас… - Представьте себе: если бы Бёрдслей, например, женился на какой-нибудь дочке надутого пэра, обзавёлся бы дюжиной розовых младенцев, приставленные к ним няньки в свих белых чепчиках наводнили бы дом… Вот ложится он спать в десять, просыпается в восемь, по звонку идёт есть овсянку, потом собирается в клуб каких-нибудь любителей игры в кегли, а жена кудахчет вокруг, собирая в дорогу, суёт в карман домашние печенья, заставляет надеть шерстяной жилет и обмотать уши фланелевым шарфом… Грохнул неудержимый, болезненно громкий хохот: представить Бёрдслея в таком обличье едва ли кто-то мог. - Мы смеёмся, потому что смешны те порядки, которые мы видим вокруг себя! Государства плодят безвольных рабов, внушая им, что их рабство добровольно. Узость мышления, отсутствие устремлений они заменяют понятием «чувство долга», несамостоятельность в выборе пути и глупую прилипчивость они называют «преданностью» и «верностью»!.. Церковники заодно с ними: они прославляют в людях самое ничтожное, самое мелкое; бесхребетность они нарекли богобоязненностью, бесхарактерность – покорностью воле Всевышнего! Они извратили понятие божественного для того, чтобы легче было управлять слабыми и тёмными. А мы говорим – нет ничего из этого и не было никогда! Не существует «долга», потому что ни один свободный человек, который рождается на Земле, никому ничего не должен и не обязан ничем; не существует «верности»… Есть один лишь Человек и мир внутри него, значит, каждый из нас – центр собственной Вселенной! Этика декаданса противопоставляет зашоренности и скованности сознания истинную чувственность, великий культ наслаждения, провозглашает личность человека как единственное сокровище, достойное его внимания. Именно декаданс пробудит человеческие души к познанию глубин самих себя… -За это необходимо выпить, - подвёл итог художник, и хозяин вечера дал знак слуге принести ещё шампанского… Дом, в котором собралась компания, стоял на небольшой круглой площади и своими окнами выходил на мясной рынок. Там, внизу, кто-то из продавцов уже снялся с места, и на пустующие лотки взгромоздились бродячие кошки, привлечённые запахом, но кто-то ещё пытался распродать последние завалявшиеся куски по сниженной цене. От площади во все стороны лучами расходилось множество улиц и переулков, загроможденных мелкими лавочками и корзинами торговок. В поздний час людей было немного, и всё-таки стоило труда пробираться между узко поставленными прилавками. На одной из улиц была нотариальная контора, на другой – типографии, и везде рабочий день кончался в шесть часов, поэтому в эти минуты и в самом захудалом из переулков то и дело мелькали вычищенные котелки, полированные трости, миниатюрные портфельчики. А по краю тротуара, среди раздуваемого ветром мусора, оставшегося после кое-кого из торгующих, шла женщина. Из верхней одежды на ней была шляпка фасона, вышедшего из моды как раз в прошлом году, а поверх платья, тоже не нового, была наброшена большая вязаная шаль (хотя плащ больше подошёл бы к тогдашней погоде). Несмотря на простоту костюма, женщина эта вполне могла если и не принадлежать к высшему обществу, то быть к нему очень близкой – в пользу этого говорила манера держаться. На её согнутой правой руке покачивалась плетёная корзиночка с яблоками. День выдался совсем не подходящим для прогулок, – солнца не было, дул ветер с севера, то и дело принимался накрапывать дождик, - но женщина эта (а может быть, и леди) будто не обращала внимания на то, что так легко одета. Она шагала, поскальзываясь на сырых булыжниках дороги, очень неторопливо в толпе рвущихся со службы людей всех сословий, цыган, торговок, покупателей. Сурово, сосредоточенно сдвинув брови, смотрела она перед собой, - не отводя взгляда, если сталкивалась им со встречным прохожим, потому что не замечала этого, - на прилавки с рыбой, зеленью, специями, пирожками и всякой всячиной, на облупившиеся стены домов… Увы, ветхие здания – не редкость для всех столиц мира и просто больших городов, и Лондон в 1895 году не составлял исключения. Центральные улицы могут быть вылизаны до блеска, но стоит лишь свернуть за угол, чтобы полюбоваться оконными стёклами в трещинах, крошащейся штукатуркой и грязными подворотнями. Правда, ко всему этому нетрудно привыкнуть, а дама жила в Лондоне почти всю жизнь. Декорации постепенно менялись. Чем больше отдалялся рынок, тем почтеннее становилась публика, и настолько, что появилась надобность в барах и ресторанчиках со столиками, вынесенными на воздух на французский манер. Обходя один из таких, дама почти вышла на дорогу и ускорила шаг. Она в самом деле боялась, что кто-нибудь из них может её узнать. Краем глаза она покосилась в сторону столиков, и – о ужас! Там были они, почти все; слава Богу, равномерно рассеянные среди посетителей, занятые едой и разговором, не обращали на прохожих никакого внимания. Хоть бы никто не оторвал случайно взгляда от своей тарелки! Дама вжала голову в плечи, опустила голову, стараясь ступать как можно тише и одновременно быстрее. Впрочем, всё это нервы и излишняя осторожность – никому до неё дела нет, на улицах, как правило, никто никого не узнаёт… И вдруг – оклик. Звук отодвигаемого стула, постукивание трости в такт торопливых шажков. Прикосновение сзади. Локоть. И всё это – в одну секунду. Даму передёрнуло так, что она едва не сшибла вскинутой в воздух корзинкой почтенного пожилого господина, подошедшего к ней в этот момент. Тот при этом слегка опешил, но, казалось, нисколько не обиделся и начал , важно подняв брови, что-то ей растолковывать. Дама, красная до корней волос, смотрела на него умоляюще, с жалкой улыбкой. Что он говорит?.. Кровь в висках стучит… Как я ненавижу вас за то, что вы назвали меня по имени на глазах у всех этих людей… Но ничего нельзя поделать – я завишу от вас всецело. А как вы самоуверенны! Это убеждение в успехе заставляет вас так громко, не скрываясь, говорить и вызывать меня на то же! А они? Все смотрят. Все. До единого. Даже те, кого она не знает, тоже. «Добрый вечер» - говорит кто-то, насмешливо кривя рот. Дама двинулась дальше, медленно, не скрываясь, - поздно, - ловя в такт шагам лучащиеся любопытством взгляды, чувствуя, как постепенно с лица исчезает краска. Губы всё ещё сводило ласковой, нежно-внимательной улыбкой, но взгляд снова равнодушно, безо всякого выражения заскользили по окнам, лавкам, подворотням… Дама жила неподалёку - отчасти поэтому, а не только из-за денег, она позабыла, что может нанять экипаж. Один-другой поворот – и вот та самая, хорошо знакомая, тихая улица. Дама, весь путь проделавшая как можно неторопливее, пользуясь моментами свободы от всех забот, против воли ускорила шаг, почти бегом пересекла дорогу и, легко взлетев на низенький порог, скрылась за дверью. Её звали Констанцией. «Красивое имя, ничего не скажешь… В нём есть даже что-то поэтическое… Не каждая может похвастаться таким. Имя. Кто-то умный придумал, будто оно призвано влиять на судьбу. «Констанция» - это «постоянная» по-латыни. А подумал ли при этом давший мне имя, что у меня будет выбор? Кому хранить постоянство?» Размышляя таким образом, она методично, яблоко за яблоком, выгружала содержимое корзинки на кухонный стол. Последнее время она неважно себя чувствовала, а на улицу в такую сырую и холодную, как сегодня, погоду выходить не хотелось, да и не любила никогда Констанция толкаться на рынке. Но так уж повелось с самого начала, и никому, даже будь у неё сотня слуг, она бы не доверила столь ответственное дело, как покупку фруктов и овощей. Она жила в этом небольшом, аккуратном с виду доме красного кирпича, стиснутом с обеих сторон рядами таких же строений, с двумя сыновьями и немногочисленной прислугой. С недавних пор в просторных комнатах и на лестнице царила зловещая тишина, в библиотеке и гостиной копилась пыль и не было слышно человеческих голосов; дом, стоящий в центре Лондона, в богемном и таком, насколько это было возможно, модном районе и собиравший когда-то весь цвет артистического сословия, медленно приходил в запустение. Констанция поднялась на второй этаж и впервые за несколько месяцев зашла в большую, богато отделанную гостиную. С сожалением рассматривала она золотые рамы зеркал, бархатную обивку кресел, цветочный орнамент обоев, причудливую роспись на потолке. До сих пор она переступала порог этой комнаты нехотя, и ей было тяжело находиться здесь подолгу: её память ещё хранила воспоминания о длинных, мучительных приёмах, на которых ей выпадала тягостная роль хозяйки. Под перекрёстным взглядом гостей ей приходилось сновать туда и сюда, хлопоча об ужине, свечах, музыке и так далее, словом, изо всех сил создавая «атмосферу свободы и непринуждённости», причём гости обычно вели себя куда непринуждённее, чем она сама… Нельзя и сказать, что на этих вечерах было особенно весело: каждый член этого блестящего общества, в которое ей так и не удалось влиться, пытался изобразить из себя нечто необыкновенное и своеобразное, а получалось, что никто не решался лишний раз переменить позу или моргнуть и лишь по временам процеживал сквозь зубы какую-нибудь умную мысль (если, конечно, она соответствовала избранной им роли). Богема! Писатели, художники, актёры, музыканты! Сплошные талант, красота и остроумие, передовые взгляды, высокие идеи! Круговорот сверкающих улыбок и пёстрых одежд! Не верхи аристократии, а именно богема, кажется, составляет те самые «сливки общества», именно в этой среде зарождается всё самое прекрасное, самое смелое, самое неординарное - всё, что потом распространяется по всей Земле и становится привычным! Именно она и движет человеческую культуру вперёд! Проникнувшись в своё время такими идеалистическими представлениями, Констанция загорелась желанием понять, чем дышит это общество, увидеть его вблизи. И увидела… Эти великолепные и самоуверенные господа, по-детски жестокие и беспомощные в самом простом, нелегко принимают в свой круг, и для них в порядке вещей на веки вечные заклеймить позором новичка за малейшую оплошность. С Констанцией, например, это случилось из-за того лишь, что она никак не могла научиться смеяться вместе со всеми, даже когда не было смешно. Выяснилось также, что они не признают ничего из того, чем живёт она, и её мировоззрение безнадёжно устарело. А её мутило от запаха сигар, от шампанского и наигранных смешков. Так и вышло, что и богема, и Констанция переносили друг друга исключительно ради одного-единственного человека: её мужа. Поначалу, правда, было от чего прийти в ослепление. Какие только имена не мелькали порой в списке посетителей! На этот диван, например, обычно садилась Сара Бернар: закинув ногу за ногу, она томно отклонялась на резную спинку, облокотившись на неё рукой, курила, при этом женственно оттопыривая мизинец, и сквозь дымовую завесу с пренебрежительным вниманием следила за ней, Констанцией. Невольно хочется содрогнуться, когда чувствуешь на своей спине чей-то колючий, пристальный взгляд, но и этого нельзя себе позволить: заметят остальные гости, а с ними, что досаднее всего - муж. Тогда в панике начинаешь всё делать невпопад: сильно грохаешь подносом, цепляешься платьем за мебель, говоришь глупости, краснеешь и ничего не можешь с этим поделать. Так что теперь Констанция с огромным облегчением и даже радостью видела, что гостиная пуста и она может пересечь её наискосок, не задумываясь, как выглядит со стороны. Несмотря на кажущееся великолепие этой залы, намётанному глазу сразу откроется, что всё в ней истрепалось и утратило первоначальную свежесть и блеск. Сквозь позолоту массивных подсвечников в тех местах, за которые обычно берутся, темнеет настоящий металл. Затейливая вышивка дивана, помнящего Сару Бернар, значительно вытерлась и залоснилась там, где сиживала «прима», а по потолку тонкой сетью разбежались первые трещинки. Кроме того, даже побывавшему в гостиной в первый раз покажется, что здесь, как, впрочем, и во всём доме, как-то необычайно пусто: каждый предмет на своём месте, и всё же словно чего-то не хватает… Констанция ощущала это ещё острее. Не было больше тех вещей, которые придавали интерьеру цельности, а комнате - изыска: со стен исчезли картины в тяжёлых рамах, потемневшие от времени, а в углах, где раньше стояли кресла, сделанные ещё в начале века, на паркете навсегда остались серые следы. «Где же теперь твой муж? А обстановка? Где все эти люди, его друзья?» Вообще-то, раньше подобные удручающие мысли она редко допускала в свою голову: за хозяйством было не до них, а сейчас – и подавно, да еще оба сына, к своей великой радости, вернулись из школы домой, и их присутствие немного разгоняло застывший воздух дома. Теперь Констанция страдала от того, что не забрала их раньше – что они могли услышать за недели промедления от чужих людей? И как отложится в их памяти и повлияет на судьбу этот месяц? С самого их приезда Констанция, как могла, ограничивала их деятельность двумя комнатами наверху и садом, но и в саду они успевали всё перевернуть с ног на голову за первые же полчаса прогулки! «Порознь были бы вполне приличные дети, вся беда в том, что они почти одного возраста – одному восемь, другому девять - и у каждого есть товарищ для игр. Это же хорошие ребята, но тогда почему, почему они такие разбойники?!» Самым сложным было, конечно, усадить их за тетрадки утром, – чтобы совсем не обленились, – а вечером оставалось только наблюдать, как они уплетают овсянку за ужином. В этот день, в десять часов, убедившись, как обычно, что дети спят, она и сама могла отдохнуть. В своей спальне она не стала сразу расправлять постель и переодеваться, а только вытащила шпильки из волос и распустила туго закрученный узел. У туалетного столика, с расческой в руках, она мельком взглянула на своё отражение в зеркале, моргнула, ссутулилась и повернула было обратно, но что-то её задержало... Уже больше пятнадцати лет ничего нового Констанция не ожидала увидеть в своей внешности, поэтому давно отвыкла от девчоночьей манеры смотреть в зеркало по нескольку раз на дню. Встав к нему лицом, она угрюмо вгляделась в настороженные тёмно-серые глаза, почти чёрные в полутени. Густые, жёсткие, проволокой вьющиеся волосы, никак не желавшие гладкими волнами спадать на плечи, при свете люстры, падавшем слева и сзади, показались ей почти рыжими. И тут она вспомнила о чём-то минувшем, забытом… Констанция заметила, как плавно меняется выражение лица: исчезает мрачная сосредоточенность - морщина вдоль переносицы, а в глазах начинает сквозить изумление. Она вплотную приблизилась к стеклу, пока всё перед ними не слилось, затем вновь отодвинулась, замерла на минуту, стараясь взглянуть на себя отстранённо, а после произнесла, как утвердила: - Я красива… На открытой полке книжного шкафа стояла, прислонившись к потрёпанным корешкам, его фотография. Констанция рывком повернулась к ней и, не без торжества в голосе, нажимая, провозгласила: - А я всё ещё красивая, слышишь! Осознав, насколько болезненным вышел этот жест, она замолчала и опустила голову. Констанции было уже тридцать шесть, и она, конечно, не могла не измениться внешне за годы брака, но ей была приятна мысль, что зря она когда-то похоронила себя. Но надолго ей это бодрости не прибавило. Больше месяца её грызло, то ослабляя хватку, то теребя с новой силой, дурное предчувствие, и самое нехорошее заключалось в том, что предчувствие это было небезосновательно. А вот сегодня тревога достигла своего апогея… Подойдя к окну и прислонившись лбом к холодному стеклу, Констанция пыталась сдержать нервную дрожь, пробиравшую до костей - так трясло её каждый вечер вот уже несколько недель. Она начала спрашивать себя: в чём же заключалась её главная ошибка? Где и когда она в жизни сделала неверный шаг? Одиннадцать лет назад, апрель. Венчание. Весна тогда наступила удивительно рано. На каждом углу продавали ландыши и нарциссы, и в их комнате тоже стоял букетик жёлтых нарциссов. День был такой ясный, солнечный… За окном сгустилась какая-то особенно непроглядная туманная мгла, время от времени переходящая в изморось. Плотные облака всё ещё застилали небо, и лишь изредка на нём появлялся тонкий серп месяца. «Как мне тогда хотелось, с самого первого дня хотелось стать тебе НАСТОЯЩЕЙ женой, так называемой «спутницей и музой свободного художника»! Это душа дома, хранительница очага, незаметно для глаз мужа поддерживает чистоту и уют, но умеет исчезнуть в нужный момент. Она одним движением руки способна отбрасывать от него все препятствия и невзгоды мира и хранит его, даже когда он об этом и не подозревает... Именно такой я мечтала быть. Почему же я не справилась с этой ролью? Чего во мне не хватило?» Долго стояла Констанция за занавеской и смотрела в ночь. Фонарей здесь не зажигали, но улица и без них была светла от сияния торшеров и хрустальных люстр, лившегося из окон: обитатели этого квартала редко ложились спать раньше полуночи и предпочитали коротать досуг за бокалом шампанского, в обществе актрис, увешанных бриллиантами, и друг друга. На фоне вечернего неба вырисовывались очертания крыш, металлических труб, в темноте казавшихся уродливыми, и чёрных ветвей деревьев. Вдруг её передёрнуло: из коридора раздались мерные приглушённые удары. «Ничего страшного, это часы бьют одиннадцать». Но она всё-таки успела крутануться на месте, и в глазах, привыкших к мраку, зарябило, расплылись фиолетовые пятна, и как никогда крикливыми и неуместными показались ей густая позолота зеркальной рамы, по-театральному длинная и густая бахрома штор, лепнина на потолке, сложная резьба створок платяного шкафа! В который раз накатило острое желание содрать всю эту до смерти надоевшую мишуру! Первые месяцы семейной жизни прошли в сплошных разъездах. Были в Париже, принимали гостей и сами отдавали визиты. Воспоминаний осталось немного. Наверное, они были счастливы. Это люди счастьем называют? Она этого, правда, не замечала. «Бывало и скучно, и одиноко даже, - глупая! – но сейчас-то понимаю, что потом было только хуже. Неужели тогда мне ничего не подсказало? Да, кое-что могло насторожить. Я поняла сразу, что получила не то, чего ждала, о чём мечтала. Но разве это хуже? Ты просто оказался другим. Ты всячески подлаживался под меня, а я – под тебя и искренне верила, что все твои взгляды на красоту и мораль, пристрастия в живописи и литературе, еде и одежде - всё, вплоть до мелочей, полностью соответствует и моим взглядам, и складу характера. Мне казалось, что я должна научиться воспринимать мир через тебя, стать с тобой одним целым, если угодно, что это будет единственно верным способом жить. И почти получилось... Вот за это «почти» теперь и расплачиваюсь. И вообще, зря я тогда не настояла на зелёных обоях в нашей спальне. Да и эти розочки на потолке мне никогда не нравились…» Додумав эту мысль, Констанция огорчилась: ей показалось, что рассуждать подобным образом СЕЙЧАС смахивает на предательство. А еще – да, без причины - она испугалась, словно её кто-то мог услышать, словно она подумала о чём-то неприличном или святотатственном! Она взяла с полки фотографию. - Извини, - примиряюще сказала она ей, подняв до уровня глаз. - Я не хотела тебя обидеть. Конечно, мне всё равно, какого цвета обои и брошен ли на пол ковёр. Какое теперь дело до обстановки! Качество изображения оставляло желать лучшего, но сходство всё-таки было схвачено, и он, такой же, каким видела его Констанция каждый день, снова в упор смотрел на неё. Простая деревянная рамка, даже не покрытая лаком, совершенно не вязалась с изысканной обстановкой, вернее, тем, что от неё осталось («Может, поэтому она мне и нравится?»). Фотография появилась здесь недавно, он не потерпел бы её в доме… За стеной до этой минуты было относительно тихо, и вдруг загрохотало, вслед за чем последовал дружный хохот. «Сейчас разбудят детей! – рассердилась Констанция. - Опять у соседей кто-то из гостей споткнулся о тигровую шкуру!» Тут она поняла, что очень устала и держится на ногах из последних сил. Как это бывает со всеми, кто сильно о чём-либо беспокоится, уснуть сразу ей не удалось. Она лежала, натянув простыню до горла, и блуждающим взглядом обводила тёмную комнату, цепляясь за разные детали. При погашенной люстре особенно было заметно, когда на небе расступались облака – тогда холодный свет проникал в спальню, падал на туалетный столик и флаконы духов, чётче выделял вишнёвый орнамент обоев и кованую решётку камина. Она так быстро ему надоела. Стал придираться по любому поводу и всякий раз старался сделать это убийственно, как один он это умел. И в то же время она знала, что он поступал так бессознательно и не хотел ничего дурного. И, уж конечно, как и всегда, думал лишь о себе, когда… отказался от неё. Констанция тяжело выдохнула. Они стали видеться только за завтраком и ужином, и то не каждый день, а потом всё реже. Нелегко было каждое утро, ничем не выдавая раздражения, с самым невозмутимым видом разливать чай и переставлять вазочки с печеньем, время от времени поправлять причёску и всех подряд одаривать сладкой улыбкой. Но в этом-то и была вся соль: пока она здесь и согласно старому ритуалу двигает вазочки, заправляет за уши волосы и безмятежно улыбается, мир держится кое-как и ему спокойней, словно есть куда отступать. «Я изучила тебя гораздо лучше, чем ты мог вообразить». А вот теперь, кажется, всё рушится наконец… Въедливая, отвратительная мысль не давала ей покоя. Констанция лежала, зажмурив глаза, сжав кулаки. Наконец, не выдержав её натиска, она выдавила: - Какой позор! «А что же он? Что происходит с ним сейчас? Стыдно ли ему хоть немножко? Как он вообще смотрит на всю эту историю? - А вот этого, кроме него самого, никто никогда и не узнает…» Не в силах больше лежать, Констанция поднялась и опять взяла в руки фотографию. - Сегодня видела твоего адвоката. Мне он нравится: кажется, это порядочный человек. Правда, ясно уже, что мне нельзя полагаться на впечатления: когда ты познакомил меня с этим мистером Альфредом, я и о нём осталась самого лучшего мнения. Если бы я знала тогда, куда он нас втянет! Может быть, ты и вправду лишился рассудка, если до сих пор не понимаешь этого? А мистер Кларк меня очень обнадёжил... Спасибо ему хоть за это. Скорей бы всё закончилось! Знаешь, мы с тобой могли бы замечательно жить! Ещё как замечательно! Человек – сам творец своего счастья, и иногда я мечтаю... Мы бы навсегда уехали из этого проклятого города, ото всех этих злых, жестоких людей. Куда угодно, хоть на край света, где бы нас никто не знал и никогда на смог бы найти… или в Ирландию. Так хочется снова увидеть Дублин! Мы могли бы купить или снять домик где-нибудь в глубинке или у моря, поближе к загородным виллам и обществу, по твоему выбору. У нас был бы маленький сад с лилиями и кирпичной стеной, увитой девичьим виноградом, - подумай только, как красиво! – и малинник. В июле я бы варила варенье из малины... Ты когда-нибудь ел настоящее варенье? Вряд ли: в городе его слишком хлопотно делать. Мальчики учились бы где-нибудь неподалёку и приезжали бы к нам летом и на Рождество, а ты бы снова стал сочинять для них сказки... Конечно, наши ребята уже не такие малыши, чтобы читать им сказки на ночь, - нет, они почти совсем уже взрослые, - но ты бы всё равно что-то писал... У тебя был бы кабинет, такой же уютный, как в этом доме (правда, с тех пор, как на той неделе приходили приставы, там уже не так уютно, но кое-какие наши книги до поры спасти удалось…). Может быть, обитый тяжёлыми панелями тёмного дерева, как в кабинете у моего дедушки. По вечерам я бы приносила тебе чай и зажигала бы лампу на твоём столе. Лампу под персиковым абажуром, почти прозрачным, только чтобы слегка рассеять свет… Разве такой жизни не бывает? У нас – точно не будет никогда, да и не было, даже поначалу. Не такой ты человек и уже не переменишься, а если и переменишься, то слишком поздно и, вероятно, не в лучшую сторону... И я. Мало нам осталось... А если вдуматься, не получается ли, что на мне тоже лежит ответственность, и как бы не я оказалась виноватой во всём? Ну конечно! Посуди сам: кто навязал тебе своё общество, – буквально навязал, ведь не ты, а я всюду искала с тобой встречи, - кто так рвался быть с тобой, кто строил грандиознейшие планы на будущее, не посвящая в них тебя? Тогда, выходит, нас всех погубила я своими руками?.. Констанция собралась плакать. «Слёзы сейчас, правда, излишни, ими всё равно не помочь... И, позвольте, неужели я когда-нибудь мешала тебе работать и радоваться жизни, лезла под руку, пыталась на тебя влиять? Ничуть! И всё равно виновата я? Ну уж нет! Извини, но на это я никогда не соглашусь. А всё-таки быть женой писателя не так уж и плохо, особенно если оглянуться вокруг. Нельзя сказать, чтобы в нашей жизни не было ничего хорошего. И даже если б не было... Не знаю, как ты, а я в своём выборе точно не ошиблась». Она поднялась с кровати, при этом тихо скрипнувшей, взяла фотографию и долго ходила по комнате, не зажигая света, осторожно прижав её к себе. Лёжа в постели, Констанция проматывала в голове всё, что происходило, все лица, мелькавшие перед ней в этот день. Минувшее утро. Полутёмная, пыльная комната. В продавленном кресле у стола сидела преждевременно одряхлевшая, когда-то, видимо, довольно представительная и даже величественная дама, а ныне – старуха. Жидкие седые волосы её были обвязаны выцветшим платком наподобие чалмы, а от самой неё на весь дом исходил специфический запах мази от ревматизма, болезни, которая мешала ей выходить в люди уже несколько лет и сейчас обострилась. - Ненадолго же тебя хватило! – прокаркала старуха, неодобрительно глядя на Констанцию, примостившуюся на краешке стула напротив. - А что же мне делать? - О-о-о! Уж кто-кто, а я в подобных делах опыта имею предостаточно! – старуха зашлась кашлем. Констанция смотрела на неё, с трудом сдерживаясь – в груди у неё тоже першило. - Помнится, при покойном муже я лично вышла его защищать и такого шороху навела в зале суда! Все на ушах стояли! Судья так опешил, что даже не приказал вывести меня! Ну и, разумеется, моего мужа оправдали! - Вы хотите сказать, чтобы я тоже… - А почему бы и нет! Это было бы, по крайней мере, правильно! Жена, стоящая на страже чести и достоинства своего супруга! Это сильное зрелище! Зрелище сильной женщины! Но ты… не потянешь, нет… Констанция вздохнула. Она всегда знала, как замечательно относится к ней эта дама, но пришла, заранее решив проявить снисходительность к её старческим странностям и обратиться к ней, как к родственнице. - Значит, мы не можем пока поселиться у вас? Старуха испуганно замотала головой: - Послушай, милочка, я и так насквозь больная, и мне не пойдёт на пользу куча народу в доме. Это и новые расходы на прислугу, а денег мало, и шум… В этот момент в согласии с её речью снизу раздался топот четырёх бегущих ног и звук разбитой вазы, и тут же мимо пронеслась горничная с метлой и совком наготове. - О Господи... – простонала хозяйка. – О чём я только что и говорила! Это не дети, это какое-то стихийное бедствие! Как ты их воспитываешь? У них есть учитель, гувернёр, нянька, наконец? Констанция сидела очень прямо, боясь каким-нибудь дёрнувшимся нервом на лице не выдать своей досады и злобы. Она сказала, тщательно выговаривая слова, стараясь, чтобы голос не звучал слишком громко и грубо, но и не дрожал: - Я думала, что в таких случаях родственникам следует объединяться. - Где ты это вычитала? В романе? – насмешливо спросила её старуха. – Перестань смотреть на мир сквозь призму сентиментальности… В жизни всё несколько иначе, и здесь наши переживания никому не нужны… - Мы не можем больше жить по старому адресу. - Ну что ж, к тому всё и идёт… Почему бы тебе не уехать за границу? - Что мне делать сейчас? У нас никого нет, я теряюсь… - Спокойно! – оборвала её дама. – Не устраивай в моём доме патетических сцен! Прошло уже время! Зачем ты явилась? Спросить совета? Услышать, так сказать, глас мудрости с высоты моего опыта? Так вот: что ни произойдёт, единственное, что тебе остаётся сделать – скрестить руки на груди, лечь на спину, зажмуриться и ждать, не шевелясь, когда всё кончится. Всё, понимаешь, абсолютно всё! Это не так долго, как кажется тебе сейчас, время быстро летит! Бери пример с меня! Констанция не понимала. Ей казалось, что последнее время она живёт словно в тумане и даже не живёт, а медленно движется в каком-то тягуче-медленном, тяжёлом сне, где все поворачиваются спиной при её приближении, и тем быстрее, чем настойчивее она просит о помощи, а лучшие слова, которые она услышала за всё это время, были произнесены сейчас. - Как же так, как же вы можете так говорить… Это же ваши внуки, разве вы их не любите? – пробормотала она, не сводя со свекрови глаз. – И о сыне своём вы так говорите? И о нём – тоже? Та отмахнулась: - Боже мой, какие нежности! И добавила, прокашлявшись: - Я же вовсе не о том, не о том… Она искоса бросила на Констанцию беспомощный, потерянный взгляд. Когда люди женятся, то перед алтарём, при зажжённых свечах, они дают обещание не покидать друг друга никогда, в горе и в радости, в богатстве и в бедности. Клянутся перед богом. А потом… Мужчины так слабы – неудивительно, кто первый совершил предательство! Но женщина, жена должна всегда принадлежать своей семье, мужу, каким бы он ни был, и детям. Это её долг. Куда же ей свернуть, если она любит их с одинаковой силой, но не может соединить? С кем она должна остаться? Заснуть удалось только далеко за полночь. Она спала некрепко, беспокойно, и в голове у неё непрерывно складывались всевозможные бредовые сцены, но ей казалось, что всё происходит на самом деле, и в то же время её не покидала уверенность, что она ещё спит. Среди ночи она услышала, как наверху кричит её младший сын. Ну и крик это был! Короткий, никуда не зовущий, но от него у Констанции сердце словно куда-то провалилось. Как была, босая, не набросив тёплого халата, она взлетела вверх по лестнице и застыла на месте, прислушиваясь. И только тут у неё мелькнуло в голове, что крик ей, наверное, приснился… Не до конца этому веря, она поочерёдно прислонила ухо к двери то одной, то другой спальни. Тишина. Догадка быстро переросла в уверенность, и Констанция, окончательно проснувшись, осознала, что за окном – глубокая ночь и весь квартал спокойно спит, а она в ночной рубашке стоит посреди коридора босиком на ледяном полу… Стрелки часов показывали три. Впервые за всю жизнь ей стало так жутко от того, что она оказалась в одиночестве в тёмном доме, и в каждой протянувшейся по стене тени, в каждой тряпке, брошенной на спинку стула, ей виделся чей-то чужой силуэт. Медленно, со страхом озираясь по сторонам, Констанция попятилась назад. В своей комнате она судорожным движением бросилась в постель и с головой накрылась одеялом. Уснуть как следует она так и не смогла и открывала глаза на каждый шорох. Постепенно занялся рассвет, и в семь часов дом ожил. Совершенно не выспавшаяся Констанция быстро оделась, привычным узлом закрутила волосы на затылке, едва взглянув в зеркало на своё бледное, хмурое лицо, и отправилась будить детей. Предчувствие всё ещё не давало ей покоя. С ним одним она бы давно как-нибудь примирилась, но, как всегда, к самым худшим опасениям примешивалась и надежда, которая, стоило мистеру Кларку заикнуться хоть о самом ничтожном успехе, готова была раздуться до невероятных размеров. А Констанция считала, что нужно быть постоянно готовой к худшему, иначе оно окажется слишком болезненным ударом, поэтому постоянно сдерживала свою надежду, и это изнуряло сильнее всего. «Сегодня, - мысленно повторяла она за завтраком. – Сегодня всё должно решиться». Честно говоря, она и сама не смогла бы точно ответить, что подразумевала под этим «всё». Она смертельно устала, и это была усталость не одного дня и даже не всего этого месяца, а долгих лет. Ей невмоготу уже было скрывать свои истинные мысли, сдерживать чувства, и до чего же хотелось высказать, наконец, всё, что думает! Но она слишком хорошо понимала, что никому, тем более сейчас, нет никакого дела до её истинных мыслей и желаний, никому, даже родному брату. Подумать только, даже самому близкому человеку на свете (кроме мужа, конечно, но брату она бы доверила всё)! Брат. Его последнее письмо. «Дорогая Констанция, - перед её глазами с первых строчек всплывало его вялое, усталое лицо. – Я не знаю, не знаю, что тебе посоветовать (его черта – повторять по нескольку раз слово, когда хочет подчеркнуть свою мысль)… Попробуй обратиться к дяде, у него, кажется, были связи в суде лет двадцать назад. Ты писала мистеру Кларку? Встречалась с ним? Честно говоря, всё это произошло так не во время, у меня нет никаких средств помочь тебе…» В глубине души Констанция сознавала, что положение безвыходное и лучшего от судьбы ждать не приходится, но против воли всё-таки продолжала надеяться, что сегодня жизнь переменится, а к лучшему или к худшему, уже надоело гадать. В этот пасмурный день первого мая 1895 года суд присяжных выносил вердикт по делу её мужа, вот уже почти месяц заключённого под стражу в тюрьме Холлоуэй по обвинению в «грубой непристойности» и «безнравственном поведении», оскорбляющим общественность и законы Великобритании… Констанция хотела бы присутствовать на всех заседаниях, но они обычно начинались ранним утром и могли продолжаться до темноты, с перерывом на обед, а она боялась оставлять сыновей дома даже с прислугой и ничего не могла с собой поделать – присматривать за ними она не доверяла никому, особенно сейчас, почему-то. Но не возьмёшь же детей на слушание по делу «о грубой непристойности»! Утро прошло тяжело, и, за что бы она ни бралась, всё валилось из рук: села за вышивание – нитка никак не вдевалась в иголку; вознамерилась печь пирог – он пригорел. Десять часов… Половина одиннадцатого… Наверное, зал уже открыт, и присяжные заняли свои места. Ей уже не пробиться туда при всём желании: мистер Кларк говорит, что каждый день в суде творится настоящий аншлаг. «Как в театре. Хлеба и зрелищ! Кто знает, может быть, ещё каких-то три месяца назад все эти люди в том же составе рукоплескали на премьере «Идеального мужа»…» В полдень Констанция оделась и вышла из дома. Здание магистратского суда, что на Боу-стрит, отделанное изящно, но незатейливо, имеет вид негрозный и даже довольно нарядный: в нём с тем же успехом могла бы разместиться какая-нибудь гостиница с ресторанчиком на первом этаже. Так что обычно оно ничем не привлекает к себе внимания, кроме, разумеется, тех дней, когда в его стенах оглашаются приговоры по громким делам. Тогда, как и первого мая 1895 года, под его дверями целый день толпятся журналисты и те, кому в этот день нечего делать. Констанция и не пыталась протиснуться поближе к дверям, да и что она надеялась увидеть? Поэтому она просто бесцельно бродила вдоль стены, хмуро глядя перед собой, не думая ни о чём. Около часа дня над головами пронёсся слух, что присяжные удалились для совещания. Сколько они будут думать? Четверть часа? Или целую вечность? Нет, ждать вердикта, может быть, весь день невозможно, немыслимо… Констанция присела на лавочку в парке неподалёку, не решаясь остаться или вернуться домой. Она не могла, не могла отойти далеко от здания суда, но, когда вспоминала о детях и приоткрытом оконце на третьем этаже, из которого так легко вывалиться, у неё сжималось сердце. «А ведь он сейчас там, внутри того серого здания… Может быть, в эту самую минуту ему выносят приговор, может быть, его скоро отпустят свободным человеком или выведут под руки в наручниках через эти двери, а меня не будет…» Медленными, неуверенными шагами она двинулась по улице, то и дело оборачиваясь назад. Три часа пополудни. Констанция сухим, будничным тоном выспрашивает у старшего сына, как он решил задачку по арифметике и до какой главы прочитал книгу. В четыре принимается вышивать, но терпения не хватает и на десять минут. Пять часов. Вечерний чай. Обычная последовательность действий: две ложки сахара без верха, затем – крепкая заварка, кипяток, и до самых краёв фаянсовой чашечки – холодное молоко, расплескавшееся на салфетку из дрогнувших рук. Она боится вздохнуть, сделать лишнее движение, взглянуть на циферблат часов. Стрелки еле-еле, неспешно, как никогда, ползли к шести. Квартал, в послеобеденные часы казавшийся вымершим, стал постепенно оживать: у входных дверей останавливались экипажи, из которых выходили элегантно одетые гости; на темнеющей улице то тут, то там в больших окнах загорался свет. Слышно было, как у соседей за стеной передвигали мебель, освобождая центр комнаты для танцев, как настраивали свои инструменты музыканты и внизу уже раздавался шум беседы. А её дом так и стоял, погружённый в тишину. Молчала Констанция, молчали слуги. «Даже ребята притихли, - думала она, следя за ними со стороны. – Может, просто утомились за день? Нет, это другое… Они тоже чувствуют. Что же с ними станется?..» На часах было уже без четверти шесть, и она гадала, закончилось ли заседание или случилась какая-нибудь непредвиденность и приговор огласят завтра… Сомневаться, узнает ли она, что постановил суд, не приходилось: на следующее утро об этом должны были растрезвонить все газеты, но находиться в неведении так долго она бы не смогла… В приёмной мистера Кларка, приподнимаясь с мягкого кресла навстречу появившемуся на пороге адвокату, она вглядывалась в его лицо, мучительно силясь понять по его выражению, каков был исход процесса, но – наверное, от волнения, - ничего не выяснила. Мистер Кларк, в свою очередь, выдерживал паузу и пока ничего сообщать ей не собирался. - Ну что же вы м-молчите? – автоматически растягивая губы в улыбку, наконец выговорила Констанция. - У меня для вас хорошие новости! – бодро ответствовал он, заранее наслаждаясь последующей реакцией. - Вы выиграли дело, да? – Констанция выдохнула, восхищённо и с умилением глядя на мистера Кларка. Тревога отпускала её, и она уже была способна подметить, что его лицо сияет. - Честно говоря, это не совсем так, - вдруг признался он. – Видите ли, миссис Уайльд, присяжные не смогли прийти к окончательному решению по делу вашего мужа, и новое заседание состоится… нескоро, точной даты ещё не известно. Но! По обвинению в сговоре он единодушно был признан невиновным, и все доказательства по остальным пунктам кажутся мне настолько неубедительными… что вам совершенно не о чем беспокоиться, я в этом уверен. Положение таково, что даже может идти речь об освобождении под залог! - Сколько? – быстро спросила Констанция. - Не меньше пяти тысяч фунтов. Она почувствовала, как вытягивается её лицо. - А если … у него не окажется денег? - Но ведь у вашего мужа так много друзей, в том числе знатных и состоятельных. Тот же, к примеру, сэр Альфред Дуглас… - Он в Париже, - оборвала Констанция, довольно-таки резко. Она выпрямилась, перестала робко улыбаться и смотрела на адвоката, не веря, что он назвал это имя. «Как он осмелился… Словно позабыл, что без его услужливости Дуглас тоже был бы здесь. А впрочем, его можно извинить – такие уж они, адвокаты, предупредительные». - С ним, понимаете, нельзя сейчас связаться, - уже спокойнее добавила она, чтобы смягчить свой прежний тон. - А остальные? Повторюсь, следует обратиться за помощью к знакомым, ведь каждому достаточно будет внести небольшую сумму. Мало ли добрых душ… Не переживайте, в таких случаях деньги обычно находятся, поверьте моему опыту! И ещё, - тише и серьёзней добавил адвокат, слегка наклонившись к ней, - надеюсь, вы понимаете, почему так важно добиться освобождения под залог? Я всё-таки уточню: если об этом встанет вопрос, - я говорил мистеру Уайльду, а теперь и вам, - лучше всего будет при первой же возможности уехать из страны. Констанция понимающе затрясла головой. - Не мешкая, без лишнего шума, незаметно… Конечно, риск проиграть процесс ничтожен, но за границей вам будет гораздо спокойнее. Если вы боитесь, то могу поручиться, что никаких препятствий в этом мистеру Уайльду и тем более вам делаться не будет, если, конечно, вы не предупредите о своём отъезде всех судейских чиновников! В доме было всё так же тихо, но Констанцию это больше не угнетало! В груди у неё стало так легко, словно с сердца только что сняли огромный груз, и она наслаждалась этим чувством, появившимся впервые за долгое время. Она неторопливо спускалась по лестнице от детей и вдруг услышала, как у соседей завела мелодию одинокая скрипка. Констанция слушала чудесную музыку, затаив дыхание. «Паганини. Как я его любила! А где он родился? В Италии, в Генуе, кажется. Похожа ли она на другие итальянские города? Есть ли там старинные кварталы с узкими улочками и домами, увитыми плющом, с черепичными крышами и выбеленными стенами? Конечно, есть! А ещё Средиземное море… - нет-нет, Лигурийское, что ли?.. - и порт, и столько солнца! Наверное, это прекрасный город, если там может родиться такой, как Никколо Паганини. И название-то какое: Ге-нуя… Жалко, всё-таки, что я в ней ни разу в жизни не была. Не знаю, почему, но у меня такое чувство, что мне бы там понравилось… Кто знает, может быть, и выпадет случай…» Мелодия была совсем не весёлая и игривая, а скорее печальная и временами надрывная, но Констанция, прислонившись спиной к стене и замерев, слушала и слушала, не в силах оторваться. «И ничего больше не надо, - подумала она, - пусть только вечно звучит эта музыка, и всё будет хорошо. Мы жили не в ладу с собой, и наши обиды и недомолвки копились и давили на нас, но теперь всё должно быть иначе… Вдруг случится чудо – ведь мир так непредсказуем: ещё каких-то полчаса назад я не знала, куда деться от тревоги, а сейчас – что от неё осталось! – она тихо засмеялась. – Случится чудо, и тогда Оскар очнётся и вспомнит меня… Как по волшебству, окажется, что грязь последних лет – лишь дурацкий сон…» Замаячившая возможность переезда не испугала её: она давно уже поняла, что он неизбежен. Они просто уедут, как и та добрая половина артистической публики Лондона, спугнутая этим процессом, как стая ворон. Уедут тем же путём, в тех же экипажах, по тем же маршрутам, с одной лишь разницей, что те вернутся потом, а они – нет. И она никогда не увидит Ирландию, зелёную Ирландию, и Дублин тоже. Ну что ж, придётся начинать жизнь с чистого листа! Конечно, они найдут денег для этого несчастного залога! Они покинут Лондон, покинут страну и укроются где-нибудь во Франции или Швейцарии, и там, среди чужих людей, им волей-неволей придётся держаться вместе. Пусть даже поначалу они будут жить порознь, пусть! Пройдёт время, много лет, вырастут дети, и он вернётся! А она будет его ждать, никогда не устанет. И тогда им уже ни о чём не придётся жалеть! Они будут счастливы! Они будут свободны!