Иногда мы с ним ладили

When I couldn't fly Oh, you gave me wings You parted my lips When I couldn't breathe Thank you for loving me Bon Jovi У Сэма Винчестера всегда была одна приятная для их образа жизни особенность – он любил момент пробуждения. Когда сон отступает, и делаешь настоящий вдох, и понимаешь, что жив, счастлив и любим, независимо от того какие беды ждут за дверью и какие проблемы требуют немедленного решения. Это длится какие-то пару секунд, прежде чем все навалится - но это есть. Дин всегда вставал неохотно – он ворчал, прятал голову под подушку и иногда даже ругался, когда Сэм дергал его за ногу, пинал кровать или стаскивал одеяло, потеряв терпение. Иногда Сэму казалось, что будь Динова воля – он спал бы двадцать три часа в сутки как кот, пока мир катится к чертям. Учитывая, что мир уже не раз катился к чертям, и в прямом, и в переносном смысле, Дина можно было понять. Сейчас все иначе. То есть мир снова катится, как обычно – но Сэм замечает в себе изменения. С той ночи, как он прервал испытания, отступил от последней жертвы в руки своего брата, выбрал его, выбрал себя и их обоих – ему начали сниться эти невероятные сны. Сэм даже не уверен, что можно называть это снами. В них нет яркой картинки, нет образов, и описать их так же трудно, как вспомнить. Они тактильны, обонятельны, где-то даже мучительны – но пока сон длится, Сэм хочет одного – чтобы это не прекращалось. Иногда он лежит, вытянувшись в струнку, не в состоянии пошевелиться, иногда задыхается, царапая простыни и раскидываясь на своей жесткой постели. Он стонет от этой невыносимой красоты и проблесками осознает, что она, эта красота – в нем. Его наполняют облака и солнце, теплые ночи и падающие звезды. Порой тонкие иголочки будто делают стежки по всему его телу, медленно протягивая нити из паутины или лунного света, это немного больно – а порой и очень больно, но Сэма так ведет совсем не от боли. Он лишь надеется, что наяву не издает тех звуков, что сопровождают каждый волшебный стежок или долгие часы шлифовки, - и скорее всего так и есть, потому что Дин ничего не говорит и не дразнит его по утрам. Сэм снится своему сну, так же как сон снится ему. Ощутив это впервые, Сэм решил, что у него горячка – однако лоб был сухим, а кожа – прохладной. Он извертелся на кровати, сбросив на пол подушку и покрывало, почти ноя от странного желания и невозможности поделиться хоть с кем-то. Он давно содрал с себя всю одежду, но это не помогло. Он без числа раз обошел комнату, пошатываясь, почти наощупь нашел дверную ручку - и лишь в последнюю секунду вспомнил, что надо бы хоть что-то на себя надеть, хоть как-то. Он бесшумно слонялся по бункеру, просто трогая вещи, что попадались на пути, открывая двери, прижимаясь к стенам и дрожа от касания воздуха к телу. Он сунул в рот кусок сыра на кухне – и показалось, что сыр расплавился и потек на языке жидким золотом. Он распахнул тяжелую дверь, и Кроули поднял на него жесткие немигающие глаза, но потом взгляд вдруг изменился, и он что-то спросил. Смысл слов тут же рассеялся, и Сэм не понял вопроса, только то, что, кажется, второй раз в жизни Кроули назвал его по имени. Наконец он пришел в правильное место – Дин спал в своей комнате, так же, как и в детстве – закопавшись по уши в одеяло, в полной уверенности, что уж эту оборону не пройдет ни одно чудовище. Такому осязаемому спокойствию всегда трудно сопротивляться, да и не нужно совсем. «Меня в жизни никто не любил сильнее», - Сэм неожиданно произнес это вслух, испугавшись собственного голоса. Голоса – но не слов, это прозвучало так естественно. Какое-то время он просто стоял и смотрел, ощущая, как помалу утихает его энергия. Дин даже не пошевелился, когда Сэм осторожно свернулся у него в ногах, чтобы занять как можно меньше места, и наконец уснул, ощущая тепло и подстроившись под его дыхание. Утром он проснулся в своей комнате, поперек кровати, в расстегнутых джинсах и с чистой, ясной головой. Дин шумно протопал мимо его двери в ванную, одновременно ворча и напевая «Big Gun – number one!», и чуть ли не впервые Сэму захотелось не двигать навстречу новому дню, а снова закрыть глаза и погрузиться в грезу без остатка. Сэм безумно хочет об этом рассказать – ему кажется, что сейчас он способен рассказать Дину что угодно, будто пришел в удивительный, такой желанный лад с ним и самим собой. Но не рассказывает. Все равно ему не суметь передать это словами, а Дин скорее всего сведет все к банальным эротическим снам и со свету сживет подколками. Сэму всего несколько раз за всю жизнь снились эротические сны, не считая того с Белой Талбот в главной роли, но их достаточно, чтобы знать – это другое. Совсем другое. Так полотно ощущает бережное, уважительное, даже любящее касание реставратора – мягкость кисти, остроту скребка или прохладу влажной губки. Так мозаика начинает дышать с каждым возвращенным на место кусочком. И Сэм мог описать это не лучше, чем смогла бы картина или фреска. В этом на самом деле столько глубокого уважения, что он ощущает себя произведением искусства. Он прекрасно помнит, кто последний раз так восхищался внутренним совершенством его тела, но ему наплевать. У Сэма сияют глаза, и порой ему мерещится это сияние даже днем, когда он мельком ловит где-то свое отражение. А еще аромат, разбудивший его в ту первую ночь – он долго не мог его вспомнить, пока не озарило. Однажды ощутив, Сэм не перепутал бы этот запах ни с каким другим. В аду пахло гарью и серой, в клетке – железом и кровью, в чистилище – плесенью и мертвечиной – а так, озоном, теплым деревом и леденцами – пахло на небесах. В такие минуты Сэм прощает всех, кого так и не смог простить. Память обострилась еще после второго испытания, но сейчас хорошие воспоминания стали ярче и заиграли красками, а плохие отступили в тень. На самом деле Сэм никогда не держал зла, склоняясь скорее не к принципу «не суди», а к принципу «камня». Он вообще не считал себя вправе судить кого бы то ни было. Однако выяснилось, что в закутках души остался короткий список так и не прощенных им – Мэг, Габриэль, он сам. Там не было отца, но Сэм был в шоке, обнаружив маму – он готов был поклясться самым дорогим, что не думал о ней так никогда. Это было ему уроком – не клясться братом, даже если стопроцентно уверен, даже самому себе. Сэм опасался найти и Каса, но не нашел – а то бы расстроился. И когда нега окутывала всю его сущность – Сэм постепенно прощал их всех. Даже себя. Несмотря ни на что он продолжает вставать засветло и буквально сразу обнаруживает неожиданный бонус. Сэму никогда особо не нравились пробежки по утрам, это было скорее необходимость, чем удовольствие – но сейчас все иначе. По мере наращивания скорости он начинает ощущать потрясающую легкость, будто кости становятся полыми, а тело укрыто магической пыльцой. Лопатки сладко ломит, словно за спиной вот-вот распахнутся крылья - переполненный этим Сэм просто закрывает глаза и помалу замедляется, ощущая не фрустрацию, а полное чувство полета. И за все это время он ни разу не сошел с тропы и не врезался в дерево, будто ведомый каким-то внутренним компасом, которому доверял без остатка. Когда нет этой окрыляющей невесомости, Сэм устает очень быстро. Если Дин когда и бывал в его списке – Сэм, к счастью, этого не помнит. Брат заботится о нем как прежде, хотя иногда чувствуется неясное напряжение… что Сэм-до-испытаний мог бы назвать виной, но теперешний он был очищен от подозрительности в числе всех негативных эмоций. Да и с чего бы Дину чувствовать вину? Тот Сэм решил бы, что дело в адских вратах и сомнениях в правильности поступка – но этот не верит в такое ни секунды. Дин может пожалеть о чем угодно, но только не о нем, живом и здоровом. Впервые он сказал это давным-давно, еще при желтоглазом – одна из вещей, которую Сэм вспомнил в период обострения памяти. Одна из вещей, которую Сэм всегда знал и так. Он много думает, что был недостаточно внимателен к брату, и жалеет об этом. Дин заслуживает любви не меньшей, чем отдает. Нет, не так – проявлений любви. С этим у них часто бывали сложности, с этим – но не с самой любовью. Все дружественные прикосновения в своей жизни Сэм делил на Диновы – и всех остальных людей. Дин как-то умел касаться, даже будучи на расстоянии, до того мощная у него была аура, согревающая и ласковая, даже если он сердился. И как бы там ни было – одно простое объятие брата Сэм не променял бы на все великолепие этих новых непостижимых ночей. Вечером Дин с полчаса все ломился в какую-то дверь, но так и не смог открыть. Почему-то он был уверен, что там спрятано что-то совершенно невероятное, покруче портала в Оз - может, даже выдающаяся коллекция пойла. Выругавшись на библиотечных перестраховщиков, он удовлетворился бутылкой бурбона, и, вернувшись из ночного маркета, Сэм находит его в своей комнате перед телевизором. Дин смотрит «Рецидив» - старый фильм с Лесли Нильсеном, пародию на «Экзорциста». Сэма что-то напрягает в этом – и уже через полминуты он удивляется, что не понял сразу. Его брат всегда хохочет в голос даже на самых примитивных комедиях, будто ему в кайф сам процесс смеха. Сейчас Дин угрюмо молчит, глотая бурбон. На экране папа римский жжет с бас-гитарой, и Сэм, не выдержав, смеется – от чего Дин вздрагивает всем телом. - Прости, я не хотел подкрадываться. - Я тебя слышал, - Дин подвигается, не двигаясь – только ради жеста, и Сэм неожиданно неловко плюхается рядом. – Эй, легче – не видишь, где заканчивается кровать и начинаюсь я? - Это моя кровать между прочим. - Да уж не моя точно. Чарли права – на куче гравия спать и то приятнее. – Дин протягивает бутылку, наливая в подставленный бокал со льдом. – Представь, этот бурбон старше раза в три всех в этом доме вместе взятых – ну, кроме Кроули разве что и... Он обрывает себя на полуслове. На экране звезда предыдущего фильма Линда Блэр, удивительно похожая на детектива Баллард из Балтимора, являет всему миру свой недавний завтрак, обед и ужин в виде фонтана зеленой жижи. - Вот это я понимаю одержимость… - замечает Сэм, но Дин по-прежнему не смеется, глядя в бокал, а потом внезапно спрашивает: - Ты помнишь Люцифера? Сэм высоко вскидывает брови – Дин сроду не спрашивал у него ничего подобного. - Чувак, думаешь, его можно забыть? - Ну, когда Кас забрал твои воспоминания, я думал, может… - Не все же забрал. Конечно, я помню и Люцифера, и его безумные песенки, просто ощущения от этого ровные. Кас все сделал как надо, ты же знаешь, стер все плохое, и воспоминаний о клетке почти не осталось. Он звонил, кстати? Я беспокоюсь. Но менять тему и говорить о Касе Дин не намерен – как и все последнее время. Он умолкает, а потом так же неожиданно говорит: - Почти? - Что? - Ты сказал «почти». Плохих воспоминаний больше нет. Значит, были и хорошие. Это не вопрос, и Дин не сводит с него глаз. Сэм пожимает плечами - он расслаблен и не готов ко лжи. - Вроде того… Мы… ну, иногда мы с ним ладили. Он тут же жалеет о словах, или скорее о выборе слов, но ничего уже не изменишь. Дин только щурится и так же спокойно переспрашивает: - Извини, мне кое-что послышалось. – Он уменьшает звук телевизора. На экране Линда Блэр демонстрирует инфернальное искусство поворота головы на 360. – Вы с ним что? - Ладили, - нехотя повторяет Сэм. – Да забудь, чувак, я едва помню. На самом деле он помнит много чего, но если нельзя забыть – можно хотя бы помалкивать. - Например? Просто приведи пример, чтобы я понял, о чем речь. Если только это тебе не вредит. - Да с чего бы. Например… когда я был одержим, он разрешал мне порулить. Недолго, но ты не представляешь, что это значит. Я и сам сейчас не представляю, что надо чувствовать, чтобы за такое быть благодарным. Еще я помню… как в клетке Михаил смотрел на меня издалека, будто хотел что-то сказать, но не мог. Только смотрел. - И это приятное воспоминание? - Очевидно, в сравнении с остальными да. Знаешь, в его взгляде не было ненависти, меня это так… поразило. На самом деле не уверен, что он хоть раз ко мне приблизился, вряд ли бы ему позволили…. А Адама – настоящего, не его образ - я не помню совсем. Они синхронно отпивают, лед стучит о стекло бокала Сэма. Лед Дина давно растаял. - А еще? - Помню, как они с Люцифером дрались – наверное, передышки меня достаточно радовали. Это было как стихийное бедствие, они то превращались в такие гигантские столбы света, глаза слепило, то схлестывались как две волны огня, то взрывались, а то снова становились собой и колотили друг друга в мясо, будто два ирландца в баре. Ну ты знаешь, как в аду – там можно быть кем или чем угодно, но знакомые образы сильнее ранят. Я чаще видел их какими запомнил. Рассказывая, Сэм ощущает волну знакомой дрожи – но не по клетке, а по недавним снам. Это не страх, а скорее поощрение. - Что-то еще? - Мы говорили. Иногда. Когда он не делал со мной то, чего я не помню. - Можно спросить о чем? - Дин, какая разница? - Если нет разницы, то почему не поделиться? В голосе Дина нет гнева, и Сэм думает, что он прав. - Да о всяком – о людях и монстрах, что ему встречались, о неточностях в святом писании, которые его забавляли. Ему бывало скучно, и он много знает. И любит потрепаться о себе любимом. Так что позволял задавать вопросы, пока это его развлекало. Я будто на время становился собой, покидал клетку вместе с его иллюзиями, он создавал места, о которых современный человек понятия не имеет – и даже представить не может. А еще чем больше он болтал, тем меньше ко мне лез – так что… - Ясно… - Дин, ты злишься на меня за это? - Нет, совсем нет, Сэмми. - Просто позволь объяснить, чтобы ты не дай бог не подумал, что у меня стокгольмский синдром. - Я и не… - Подожди. – Сэм настроен решительно, и Дин не спорит. – Просто понимаешь – я больше не хочу ни на кого злиться. Хочу родиться заново. Я даже чувствую, как это происходит. Не желаю держать зла ни на кого в этой жизни, даже на него. Само собой, у нас есть враги и нам их убивать, но не обязательно сжигать себя ненавистью. Не хочу ошибаться и делать неверные выводы. Не хочу, чтобы меня понимали превратно. Хочу делать все правильно – особенно с тобой. - Со мной? - Дин, я сейчас скажу что-то серьезное, и обещай не ржать, если получится пафосно. Или можешь ржать – главное услышь. - Весь внимание. - Я не верю в абсолютную прозрачность – но не хочу между нами непонимания, даже недопонимания. И если когда-нибудь я не смогу умереть за тебя, если потребуется что-то другое, и мой поступок покажется странным, неприемлемым или… черт, ужасным – ты должен знать, что все это ради тебя. – Жестикулируя, Сэм едва не расплескивает бурбон, и Дин мягко придерживает его бокал. - И будь выход, я поступил бы иначе… но ради тебя я пойду даже против тебя. И себя. Дин молчит, и кажется, он скажет что-то вроде «чувак, я сейчас заплачу» или «я же предупреждал, бурбон убойный», или что-то в этом роде, но он лишь говорит: - Ух ты. Сам придумал или подсказал кто? Однако тон его совсем не насмешливый, а такой... странный. - То есть… - уточняет он, - если ты сделаешь что-то, чтобы спасти мне жизнь – что-то, чего я не одобряю – я должен тебя простить? - Ты обязан. Ты что, не слушал меня?! - Ух ты, Сэмми. - Ну, можешь поорать, поругаться или даже врезать пару раз. Или даже уехать – но обязательно возвращайся ко мне. - Надеюсь, до этого не дойдет. - Спасибо за понимание, - Сэм коротко касается лбом его плеча. - Тебе спасибо. А теперь можешь отпустить мою руку. - Ох, чувак, прости… - Да не загоняйся, - усмехается Дин, – я приложу лед. Это тоже странная, но красивая улыбка. Сэм облизывает льдинку из своего бокала, протягивает ему – и наконец он смеется. В голове толчется какая-то удивительно правильная и комфортная мысль, царапая, будто бабочка внутри кокона. На экране Линда Блэр из одержимого страшилища снова превращается в милую домохозяйку. Ночью, после той заварушки с Оз, все как-то особенно остро. Сэм просыпается под утро и просто сидит посреди кровати, упираясь ладонями и коленями – его кожу будто выглаживают изнутри, а снаружи она совсем нечувствительна. Это можно назвать истомой, если только умножить ее на десять. От нее Сэм тихо ноет и не может надышаться, лопатки жжет, его наполняет едва слышная струнная музыка и нежный звон. Через вечность он все же прижимается щекой к простыне, из этого положения извернувшись на спину, и наконец замирает. Когда Дин входит утром, то застает его почти в той же позе – на спине, с головой, свешенной с края, волосы почти касаются пола. - Чем занят? – интересуется он. – Готовишься к мозговому штурму? Сэм хочет встать, однако шея одеревенела так, что не пошевелиться – и он только и может, что смотреть из своего перевернутого положения. Тогда Дин просто делает шаг и помогает ему, подняв за затылок. Жест небрежный, но пальцы ласковые, и кажется, впервые с недавнего времени Сэм как раньше рад проснуться. - Сегодня купим матрас, хватит страданий на твой век. Вот тогда и заново родишься. Сэм кивает, насколько позволяет затекшая шея. - Что, и упираться не будешь? Сэм качает головой. - Чудеса. Тебя надо чаще подвешивать вверх тормашками, - замечает Дин и уходит, напоследок взлохматив ему волосы. Под тихий треск разламывающегося кокона мысль наконец выбирается на волю. «Я в жизни никого не любил сильнее», - то ли думает, то ли говорит Сэм, пока кровь отливает от головы. И это звучит так естественно.