Море случается ночью

Шум. Темнота, черно-синий мир, густо наведенные, жирные оттенки, неровно стекающие вниз. Мелкое бледное пятно где-то сверху не справляется с такой концентрацией красок. Ему сначала мерещится, что шумят именно они — тяжелые, ленивые оползни цвета, ломающие под собой небо. Он не знал, что бывают такие темные ночи. Особенно в городе. Кроссовки проваливаются и вязнут. Навязчиво пахнет солью. Шум нарастает, убывает и нарастает снова — просто волны шуршат о мокрый песок. Небо не сломано. Чиаки не помнит, чтобы выходил на пляж. В соленом воздухе есть что-то еще, кроме океанской прохлады, неизвестное и непонятное, и его передергивает. Окруженный просачивающейся через купол неба темнотой, неровным шумом и запахом, он чуть не теряет с неожиданности самообладание, когда внезапно в воздух примешивается еще и человеческая речь: — Чиаки. Этот голос сложно не узнать. Мягкий, монотонный и не совсем разборчивый, он совсем похож на шелест волн, но Чиаки все равно слышит его отчетливо. Долго мотать головой не приходится. Светлая на фоне мрака фигура привстает из воды и радостно машет ему рукой. В темноте, еще и на расстоянии, он похож на голубое размазанное пятно без четких деталей. — Каната! — Чиаки выдыхает. Присутствие Канаты побеждает одиночество ночного пляжа и неизменно вселяет в него смелость — она, правда, тут же сменяется растерянным негодованием. — Ты с ума сошел, середина ночи! Ты что тут делаешь?! Холодно, ты простудишься! И одному ночью купаться опасно, а если утонешь?! Каната, кажется, тихо размышляет над этим полсекунды — а потом смеется. Привычным, легким смехом, тем самым, в котором Чиаки всегда слышит настоящее, заразное спокойствие. — Разве я "один"? Ты же здесь, Герой. Что со мной может случиться? Резкий порыв пронизывающего ветра сдувает с лица Чиаки слабую улыбку. — Неважно, все равно холодно! Вылезай, пойдем домой! Он делает пару шагов к кромке воды, но замирает. Вода больше похожа на чернила, равнодушно пачкающие берег и мелкий песок, и очень не хочется мочить в ней кроссовки — почему-то кажется, что и на подошвах она останется липким следом. Силуэт Канаты, сидящего в этой черной воде, выглядит таким же рябым и неверным, как дрожащие рядом с ним отблески луны — редкие напоминания о свете. Он вдруг плещет рукой, ломая эти серые пятна. — Сначала искупайся со мной. Такая "приятная" ночь. Чиаки еще одним взглядом окидывает набегающие на берег мелкие волны темноты и, сглотнув, снова нервно улыбается. Глупо и иррационально, но в этой воде, в этой ночи не может быть ничего хорошего. Хочется как можно скорее вернуться домой, но сначала надо вытащить и взять с собой Канату, иначе темнота его проглотит. — Давай искупаемся днем, хорошо? Каната недовольно дуется — Чиаки чувствует это даже на расстоянии. — Почему не "сейчас"? — Темно, Каната! Ты плавать не умеешь! Он делает еще шаг, сокращая расстояние между ним и резко очерченной гранью воды до четверки шагов. Переход между светловатым песком и заливом настолько четкий, что кажется, будто это два ничем не соединенных мира. — Пойдем домой. Каната не шевелится, но в сравнении с отчетливым краем волн его очертания еще больше расплываются; Чиаки рассеянно отмечает, что опять падает зрение. — Мы вернемся днем. Неуютный запах в соленом воздухе не развеивается. Чиаки делает еще шаг, их остается три, и протягивает руку к своему напарнику. — Слово героя! Тогда только силуэт Канаты дергается в сторону берега. Его смех сливается с шумом воды. — Тогда "ладно". Нет ничего лучше слова Героя, да? Он встает целиком, серо-голубой от ночи и темной воды, с медленным плеском пробирается через волны, и у Чиаки наконец получается разобрать его лицо. Как всегда, Каната улыбается умиротворяющей улыбкой, излучая спокойствие; но в момент, когда ледяные, мокрые пальцы касаются его руки, Чиаки не может оторвать глаз от непроглядных теней на жемчужной коже и не совсем знакомого взгляда. Последнее, что он чувствует — падение. Каната так и не делает последнего шага из черной воды. А потом Чиаки распахивает глаза в своей комнате в общежитии; потолок изрисован ранним рассветом, посапывает Адонис, тихо спит Макото, и от влажной, соленой мглы не остается и следа. Просто сон. Просто плохой сон. Не стоит никакого испуга. Пытаясь успокоить бешено заходящееся сердце, он садится в кровати и глубоко вымеряет вдохи. Где-то за окном мирной трелью отмечает начало нового дня птичка. Все нормально. Наверное, он просто соскучился по Канате. В последнее время они совсем не пересекаются: Чиаки занят съемками, Каната — океанариумом, и видеться они стали так редко, что мозг, похоже, решил напугать Чиаки до того, чтоб он разобрался с проблемой и встретился наконец с самым близким в мире человеком. Вряд ли тот уже встал в такую рань, но Чиаки отчего-то срочно нужно его увидеть. Поэтому он даже не умывается и не заходит на кухню за стаканом воды. Поспешно выбираясь из кровати, он чуть не падает, запутавшись в одеяле, неуклюже со сна шатается к выходу и почти забывает закрыть за собой дверь. Комната Канаты находится этажом выше, прямо над комнатой, которую Чиаки делит с Адонисом и Макото. Он старается стучать как можно тише, чтобы не перебудить все общежитие, но тогда он рискует не разбудить и Канату, так что удары в дверь становятся все сильнее и нетерпеливее, пока кулак вдруг не проваливается в пустоту, не встретив ожидаемого дерева. Вода капает с металлически-блестящих волос. Каната с долю секунды смотрит на него растерянно, а потом улыбается. — Доброе утро, Чиаки. Я так и "знал", что это ты. Он насквозь мокрый. Он мокрый настолько, что влага собирается лужами в его сонных, безмятежных травяных глазах. Он... всегда мокрый. Он всегда мокрый, и ничего общего с тем, что он только что был в мрачной воде залива, это не имеет, но Чиаки все равно непроизвольно на мгновение замирает — весь, от сердца до кончиков пальцев. Ерунда. В лице этого Канаты, родного, нет ничего и издали напоминающего того Канату. Ночного. Мелким движением Чиаки стряхивает это глупое секундное наваждение и расплывается в улыбке в ответ. — Доброе утро! Мокрая ткань пижамной футболки его напарника противно холодит руку, когда он привычным движением треплет Канату по плечу. Чиаки еле сдерживается от того, чтобы не вытереть ее о штаны. Он забыл продумать, что будет говорить, пока импульсивно несся по коридору, нуждаясь просто его увидеть, но проблем с подвешенным языком у него не было никогда. — Как я счастлив видеть тебя в это прекрасное утро, Каната! — с улыбкой шире, чем его лицо, он включает свое обычное настроение. — Сегодня я проснулся и решил, что сделать его лучше можешь только ты, мой друг. Как насчет... прогуляться? Сегодня? Искупаться? Сможешь уделить мне минутку? Каната наверняка улавливает его непонятную нервозность, потому что Каната знает его наизусть и читает, как открытую книгу — но все равно, еле заметным ленивым взглядом осматривая его неидеальный образ, притворяется, что не замечает. — Конечно, Чиаки. Я буду только "рад". Ласковое утешение в его голосе смывает все остатки жуткого сна лучше любой проточной воды. Каната рядом, настоящий Каната, близкий, знакомый и уютный Каната, и кошмары ночи не могут соревноваться с его улыбкой. Шум. Со всех сторон на него снова давит плотная темнота. Ночь не стала светлее. Та же смесь соли с чем-то неуловимым, но неизменно гнетущим, в воздухе моментально заставляет дрогнуть. Черный пляж снова окутывает Чиаки, и прежде, чем он успевает это осознать, легкий голос снова перебивает волны: — Чиаки, — фигура Канаты снова радостно машет из воды. В прошлый раз он спокойно проснулся в своей комнате. Это сон, пусть напрягающий и неуютный, но все же сон. Чиаки настойчиво повторяет эти слова в голове напоминанием. — "Искупаешься" со мной? Тогда только он замечает, что не все точно такое же: на этот раз Каната стоит куда дальше от берега. Чернила теперь достают ему до пояса, съедая тело наполовину. Обязательно ли ему отвечать? Это же просто плохой сон, и гораздо проще было бы развернуться и уйти, или хотя бы лишь с чистой душой игнорировать образы, подброшенные ему подсознанием, но- Но когда Чиаки видит и слышит Канату, он просто не в силах его игнорировать. — Каната... Пойдем домой, хорошо? — Хмм... — мелодично пропевает тот в ответ, а потом в своем вечном довольном тоне тянет: — Не хочу. Черт, как же его вышло уговорить в прошлый раз? — Слово героя, что мы вернемся днем! — быстро всплывает в голове. — Не "сработает", Чиаки. Ты мне уже давал слово Героя. — Н-но я ведь его сдержал! — Да, было просто "замечательно", — легко соглашается Каната. — Но море "ночью" и море "днем" — это совсем "разные" вещи. Маслянистый блеск непроглядной воды это только подтверждает. Плеск волн, спокойно-мирный, как и тон его голоса, вторит ему в унисон. — Понимаешь, Чиаки, "днем" в море все-все видно. И сразу понятно, что море будет делать. А "ночью" — нет. "Ночью" вода тебя "забирает", и никогда не угадаешь, куда она захочет тебя понести. Это вопрос "доверия", Чиаки. Если верить воде, она вернет тебя "обратно". Возможно, — он хихикает, и море хихикает тоже. — Ты веришь воде? Полоски окаймленного серой пеной мрака набегают на берег, словно пытаются до него достать. Чиаки почему-то не может пошевелиться. Расстояние между ним и волнами для моря непреодолимо, и он предельно четко его ощущает — эти бесконечные три шага. Пока он не сделает их сам, эта тьма не сможет до него дотянуться. От сильного запаха начинает мутить. — Ты веришь мне, Чиаки? Пытаясь снова разглядеть в темноте конкретность черт лица Канаты, Чиаки автоматически думает "конечно", но какая-то его часть все не дает сделать ни единого шага к жидкой мгле под беззвездным небом и к человеку, которому он верит безоговорочно. Шум. Кажется, будто с каждой следующей ночью только громче становится плеск, сгущенней становятся краски и ярче становится тяжелый запах. Он отдает странной сладостью в соленой влаге. Чиаки снова и снова находит себя на пляже, где его не отпускает сухой песок, акварельный силуэт и неясный страх. — Чиаки, я думал, мы доверяем "друг другу", — мягкий голос окрашивается в звонкий цвет деланной обиды. С каждым разом Канате становится сложнее отвечать. Как будто слова признают его реальность, его существование, признают, что он не во сне, признают, что его пугает фантомный, выдуманный мрак. Такое совсем не по-геройски. Чиаки не должен бояться ничего, и уж тем более — призраков собственного сознания, — но все же ему становится сложнее отвечать. — К-конечно, я тебе доверяю! — все-таки браво выдавливает он, постаравшись вложить в слова всю свою уверенность, но получается не очень громко и как-то жалко. — А ты — мне? — Если бы я тебе не верил, я бы не "звал" тебя к себе. — Тогда пожалуйста, выйди из воды. Я прошу тебя, — голос ломается, предательски выдавая бессилие. Почему Каната его не слушает? Почему упрямо выбирает оставаться в этой тягучей смоле, не сулящей ничего хорошего; один вид грязного моря заставляет все инстинкты, предупреждающие об опасности, вопить, но Каната будто этого не замечает. Когда он явно задумывается, Чиаки на мгновение даже верит, что у него наконец получится его спасти, — но то, что Каната делает вместо этого, еще сильнее холодит конечности, собираясь настоящими ледышками в кончиках пальцев. — У меня есть идея "получше". Смотри, Герой, — и ныряет с головой, исчезая целиком в непроглядной толще, а потом появляется только отрывками, мелкими светлыми пятнами над поверхностью воды, тут же пропадающими снова. Еще страшнее отчаянного плеска воды становится только пронзительный крик, заполняющий пляж: — Герой! Спаси меня, Герой! Шум. Шум и стынущий крик, рев волн и рвущийся зов: зов Канаты, зов беды, зов героя, зов его нужды помогать и спасать, зов обещаний примчаться в любой момент, и вот он — вот он, этот момент, и Чиаки порывается бежать, но не может шевельнуть мускулом. Шум, шум, шум, этот зов пропитывает все сознание, оттесняя даже веский запах на задворки ощущения. Остаются только эхо, тьма и леденящий холод. Он когда-то спасал уже Канату из воды: тогда он не был героем, а Каната был Богом, и единственным желанием, которое Чиаки просил всей душой, была только его жизнь. В тот самый миг Чиаки твердо решил, что не оставит Канату больше никогда и не позволит ничему плохому к нему даже прикоснуться. Поклялся его защищать перед собой и всем миром, как герой и... как друг. Как напарник. А теперь плохое облепляет его со всех сторон и тянет на дно, и Чиаки нужно спешить, и черная вода и резкие тоны приковывают к месту и вытягивают из него все капли отваги, и он все равно делает еще один шаг. Шум за шумом, ночь за ночью, крик за криком, и — — Помоги, Герой!!! — Чиаки? Он резко дергается, отлетая от холодного прикосновения, и с грохотом чуть не сваливается с низкой скамейки в зале для практики. Каната смотрит с растерянной взволнованностью — на него и на собственную руку, вызвавшую такую реакцию. Тэтора, Мидори и Шинобу, до того пользовавшиеся перерывом, чтобы поболтать между собой поодаль, тоже недоуменно оборачиваются на шум, и под четырьмя парами взглядов Чиаки пытается прямее расправить плечи и напустить привычной бравады. Ничего не случилось, его просто застали врасплох. Он слегка... потерялся. — С Вами все хорошо, Морисава-семпай?.. — Тэтора замирает с бутылкой воды в руке. — Выглядишь, будто неделю не спал, — прямо отмечает Мидори. С тем, как часто ему стали сниться кошмары о черной воде, это вполне может быть правдой. Как бы это ни было стыдно, Чиаки страшно становится засыпать; страшно, что его снова встретит холодный мрачный пляж, и тянущиеся к нему пальцы моря, и звонкий крик о помощи, которой он не может предоставить, потому что просто боится. Он — герой — боится. Он никогда, никому бы в этом не признался. Ни за что. Так что на хор встревоженных взглядов Чиаки отвечает своей фирменной улыбкой и громким голосом — и не более. — Я просто задумался, ребята! — встать, потянуться, отряхнуться, — незначительные действия помогают забить голову, чтоб на мысли не осталось места. — Похоже, у нас слишком много свободного времени! Это отличный знак, что нам пора возвращаться к тренировке! Мидори замученно стонет, Тэтора наскоро допивает воду, Шинобу бросает обратно в вещи полотенце, а Каната- Чиаки невольно вздрагивает и мелким движением сжимается от его руки на своем плече, но быстро выправляется. От Канаты все равно скрыть не удается. — Чиаки, ты какой-то очень "нервный". Что происходит? — его голос, его взгляд, его легко касающиеся Чиаки пальцы наполнены только искренней заботой, но- Но- Чиаки смертельно хочется из них вывернуться. Так, что каждая секунда чуть не оборачивается паникой, и ему глубже приходится дышать. Ерунда, чушь, Господи, какой бред. Каната — его друг, его товарищ, его напарник; то, через что они прошли вместе, соединило их навсегда, и никакие сны не смогут это разрушить. На Канату он может положиться лучше, чем на самого себя, они спасли друг другу жизни — Но бегущие по позвоночнику мурашки никак не удается успокоить, и Чиаки приходится все же как можно более беспечно избавиться от его кожи на своей. Стыдно. Каната такого не заслужил. Не заслужил, чтобы какие-то выдумки подсознания Чиаки, ненастоящие, рушили его настоящее доверие, и Чиаки, конечно, ни за что не позволит этому случиться совсем, но пока... он ничего не может с этим поделать. — Все хорошо, честно, — наверняка Канате вина в его улыбке видна неприкрыто. — Может, тебе нужна с чем-нибудь помощь? Героя? Вот бы загладить свою вину хотя бы за то, что ночные крики о помощи он слушает, не двигаясь с места. — Кажется, тебе самому нужна помощь, Герой, — Каната неодобрительно наклоняет голову и больше не пытается его коснуться. Шум. — Я что, "зря" тебе верил? Ты ведь обещал, что всегда "примчишься" на подмогу. Чиаки прекрасно знает, что он обещал. Напоминаний о том, как он виноват, ему не нужно, но все уж лучше, чем сводящий кровь и душу крик. — Это "грустно", Чиаки. Значит, ты не веришь мне, а я "не могу" теперь верить тебе, — Каната сообщает об этом с серьезностью и сожалением, не подходящим тому, как беззаботно он пускает по воде брызги. — Кажется, мы не сможем больше быть "напарниками"- — Нет! Он даже не успевает подумать, прежде чем неосознанно делает еще шаг вперед. Море уже почти облизывает ему кроссовки. Между ним и опасной бездной остался еще шаг. Всего один. Но куда больше Чиаки сейчас волнует, что Каната его бросает. Оставляет позади, как он того и заслужил, потому что и правда не сдержал обещания, поддавшись страху, но такого нельзя допустить. Одна только мысль о том, что ему придется жить в мире, где Каната не захочет больше быть рядом, необъятная и невообразимая, пугает хуже даже этого мрака, и нужно все сделать, чтобы он перестал такое говорить. Нужно просто исправиться и больше никогда не подвести его. Просьба об еще одном шансе почти срывается с его губ, но его перебивает осознание: Так близко к воде ему куда виднее становится Каната. Это, несомненно, его Каната, Чиаки моментально ощутил бы подмену, но — назойливое чувство неуютной неправильности, преследующее его с самого начала и растущее лишь с каждой ночью, все неоспоримее висит в атмосфере. Словно где-то сместилась одна крошечная деталь из мириадов и больше не так идеально ложится в полотно остальных, неровность создавая в общей картине. — Тогда иди "ко мне", Чиаки. Чиаки никак не может понять, какая и почему. Внимание захватывает только отдельные фрагменты лица, и он почему-то никак не может собрать их воедино; из темноты проступают только отрывки, один за другим. Шум. Синеватые губы, сливающиеся по тону с кожей. Шум. Резко очерченные, бездонные тени в углах. Шум. Тусклый взгляд без привычных умиротворяющих мазков света. Чем дальше, тем больше он замечает неверных деталей. Их мозаика составляет почти-верного Канату, но его присутствие вместо обычного спокойствия приносит только обострение нервов, и вместо того, чтобы найти безопасность в его объятиях, хочется лишь бежать — не к нему, а от него. Это его Каната, но Чиаки видит его впервые. Сладкий запах неизвестности в воздухе обретает форму. Гнилые водоросли, тина и тухлое мясо. — Мне снова нужно начать "кричать"? — Давай еще раз по порядку, — Каору отставляет в сторону пустую чашку, где был его кофе. — Тебе снятся кошмары. Про Канату-куна. И поэтому ты так отвратительно выглядишь. Я правильно понял? Чиаки смазанно кивает. Его собственный кофе не очень-то помогает истощенному организму. Под теплым солнцем, согревающим веранду кафе, и радостным гомоном прохожих, наслаждающихся летом, — рядом с Каору, энергичным и живым, — уставший Чиаки чувствует себя лишним. Словно унылое пятно на яркой материи. Ежедневный страх, расплывшийся по каждой клетке тела, все же вынудил его хоть где-то искать совета. — А ему ты говорил? — Типа того. — Это значит? Чиаки глубоко вздыхает. Хочется спать. Уже несколько недель он может спать только днем, потому что по ночам неизменно случается одно и то же и не становится лучше, а с его графиком на сон днем удается найти в лучшем случае пару часов. — Я упоминал, что мне снятся кошмары о нем, но наверняка он подумал, что он там жертва или что-то типа. Но не... Слова "тот, кого я боюсь" он не произносит. Каору окидывает его смеряющим взглядом, болтая в воздухе ногой. — Расскажи ему нормально. Не думаю, что тебе станет легче, пока ты ему не признаешься, Мориччи. — Я не могу. — Придется. Еще немного, и ты вообще загнешься. — Он мне верит, Хаказэ, а это... — Чиаки долго старается подобрать слово. Мозг тяжело ворочается и отказывается с ним сотрудничать, пока наконец услужливо не подбрасывает: — Предательство. — Ты сдурел? — Каору кривится. — Это опять какие-то геройские приколы? Каким образом сны, которые ты, заметь, не контролируешь, составляют предательство? Чиаки неопределенно пожимает плечами. Это сложно объяснить, но все то, что происходит по ночам, ощущается, будто он снова и снова оскорбляет своего напарника страхом и бездействием. — Поговори с Канатой-куном. Тебя сейчас никто не сможет убедить, что тут нечего стыдиться, кроме него. А насчет самого сна... Каору рассеянно крутит в руке ложечку. Иногда она задевает кружку и раздается обиженным звоном, и Чиаки каждый раз морщится. — Ты же герой. Я понимаю, что стрем, но мне кажется, как только ты его спасешь, все это кончится. Звучит будто бы логично. Как будто Чиаки никогда этого не хотел. Как будто Чиаки не пытался. Как будто Чиаки не рвался вытащить Канату из моря всей душой, каждый раз останавливаемый непреодолимым барьером воды. — Понимаешь, каждый раз, как я слышу теперь его голос, я слышу только... тот крик. Рассматривая его потерянное лицо, Каору мелькает неподдельным беспокойством. Он ближе к Чиаки придвигает почти не тронутый кофе. — Мужайся, Мориччи. Когда Чиаки снова стучит в дверь Канаты, солнце клонится к закату, и в коридоре общежития лежат на полу и стенах розовые полоски. Он все еще не до конца готов, но если он будет говорить, нужно непременно сделать это до темноты. Конечно же, Каната опять мокрый, и Чиаки быстро начинает болтать, чтобы ничего не успеть подумать. — Каната! Добрый вечер! Соседи твои дома? — А ты "пришел" к ним? — с легкой шутливостью уточняет он. — Нет, я пришел только к тебе, — Чиаки пытается спрятать дрожащий голос за улыбкой. — Поговорить. Каната смотрит на него с такой приветливой нежностью, будто ничего лучше не слышал в своей жизни. — Никого нет. "Заходи". Чиаки переступает через порог, оставляя что-то позади. Шнурки на кроссовках едва желают поддаваться, и он нервно стягивает обувь, не развязывая. — "Располагайся". Может, водички? Вода наверняка встанет горлом. Он мотает головой. Комната, где он был уже не раз, кажется вдруг неприветливой и чужой. Чиаки пытается проглотить всю тревогу, но храбрый фасад начинает крошиться, как древняя штукатурка, и на кровать Канаты он опускается уже на трясущихся ногах. Как начать такое признание — непонятно. — Я тебе... не помешал? — Ты мне никогда не "мешаешь", Чиаки, — Каната мягко садится рядом. — Я просто смотрел "фильм". Тогда только Чиаки замечает зависшее на паузе изображение на телевизоре: близкую съемку какой-то яркой тропической рыбки. Наверное, документалка. — Если хочешь, можем посмотреть вместе, — ненавязчиво продолжает его напарник. — Как только ты "расскажешь" мне, что собирался. Документалки о рыбах вообще не в его стиле. Ему никогда не хватало на них усидчивости, когда Каната включал их прежде, аргументируя тем, что он смотрит вместе с Чиаки токусацу, так что будет справедливо, если Чиаки посмотрит с ним спокойные фильмы о подводном царстве. Но в этот раз... может, что-то размеренное и скучное — то самое, что ему нужно, чтобы хоть немного расслабиться и перестать нервничать в одном присутствии Канаты. — Ладно, — он кусает губу и отводит взгляд, готовясь к тяжелому разговору. Подходящий момент для начала выбрать невозможно, так что лучше сорвать этот пластырь резко и быстро. — В общем... Я говорил, что мне снятся о тебе кошмары, да, но я не сказал, что, — вдохнуть и сглотнуть, — меня пугаешь в них ты. Каната молчит, а Чиаки старательно не смотрит в его сторону, чтобы не видеть боли и разочарования. — Там... ночь, и пляж, и море, черное и опасное, и ты. В воде. Зовешь меня присоединиться, а я не хочу и прошу тебя выйти, а ты все настаиваешь, и... в какой-то момент ты начал тонуть. Специально. И кричать. Звать на помощь. А я ничего не сделал, потому что... испугался, а потом... ты сказал много плохого и выглядел так странно. Как будто это ты, но не совсем, знаешь? — он спотыкается об слова и чувства, но усиленно продолжает. — Извини. Я тебя подвел, Каната. Я обещал всегда тебя спасать и... не спас. Ощущение, будто тишина его раздавит. Таким жалким он не чувствовал себя давно. — Чиаки... посмотри на меня. Чиаки не решается. — Пожалуйста. Тогда только он поднимает обратно голову и встречается с Канатой взглядами. Тихая зелень шепотом поет о нежности. Глазами он говорит больше, чем словами. — "Меня" ты уже спас, Чиаки. Тогда, когда мне это было "нужно". Все, что ты "описал", это же не я, понимаешь? Я бы никогда так не сделал. И что бы тебе ни говорил "ненастоящий" я, ты же все равно мой Герой. Что-то щелкает и ломается. Чиаки изо всех сил старается удержать дурацкие слезы, но они не слушаются, и он быстро снова опускает лицо, чтобы утереть щеки руками. — Можно тебя "обнять"? Раньше Каната никогда не стал бы сначала спрашивать разрешения, но, видимо, Чиаки слишком стал пугаться любых его касаний — настолько, что теперь это необходимо. Он мелко кивает и сразу оказывается в холодных руках. Впервые за долгое время этот мокрый холод вызывает ассоциации не с черным морем, а со старыми, привычными воспоминаниями. Каната был такой же мокрый, когда Чиаки спас его на втором году Юменосаки, и так же, как сейчас, Чиаки хватался за его одежду и рад был лишь чувствовать дыхание в замерзшем от воды теле. Каната был такой же мокрый, когда они обнимались бессчетное количество раз за эти три года. Никогда это не было чем-то страшным, и больше не должно быть сейчас. Тонкие пальцы утешающе перебирают его волосы и гладят по голове. Каната легонько покачивает его из стороны в сторону, как ребенка, и он, наверное, единственный человек в мире, с которым Чиаки готов почувствовать себя таким слабым. — Оставайся "на ночь", — вдруг тихо предлагает ему тот. — Что? — Я ведь тоже Герой. Буду защищать тебя от "кошмаров". Чиаки только еще крепче хватается за его рубашку. Кажется, только эта влажная ткань удерживает его от падения. В этот вечер он засыпает под ровный голос рассказчика раньше, чем кончится первый же документальный фильм, — прямо на диване, в объятиях. Его провожают руки вокруг талии и мимолетный, невесомый поцелуй в волосах — в сон, в темноту, в решимость, — и Чиаки снова чувствует себя героем. Шум. Уже привычный, но от этого ни капли не менее пробирающий. Этой ночью холод, еще тяжелее, чем обычно, с особенным рвением дотягивается до костей. Такой холод может убить, тем более — человека, промокшего до нитки, и Чиаки моментально снова ищет в воде фигуру Канаты. Каната молчит. Каната молчит и тихо сверлит его застывшим взглядом. Без движения и цвета он похож на вырезку из старой фотографии; плоское, некачественное изображение, подставленное в мир, а не живого человека. Картинку, видящую его насквозь. Чиаки не нужно долго вглядываться в его глаза, чтобы сразу прочитать, что он знает все. Все, что Чиаки сделал. Все, что Чиаки хочет сделать и не может решиться, и все, что будет делать, даже сам еще об этом не догадываясь. Ему не нужно больше ничего говорить, потому что сегодня Чиаки зайдет в воду. В его молчании впервые Чиаки замечает, как тихо на пляже. Не кричат чайки, не поет за спиной город, не доносится гул машин; только шумно, шумно бьют волны, стучит сердце и молчит Каната. В тишине особенно отчетливо повторяются в голове голоса. Все кончится. Я буду защищать тебя. Каору и Каната говорили, что все будет хорошо. Всего один шаг. Один шаг, один подвиг — он на такое способен. Он уже спасал своего главного человека и может сделать это еще раз, и чернильная вода не станет ему преградой. Все же он герой. И его собственный герой обещал ему безопасность. Подошва кроссовки опускается в довольное море. За единый миг вода прошивает организм, заполняя резко студеной мглой каждую клетку и нерв и останавливаясь электричеством на затылке, и на секунду Чиаки чувствует такой первозданный ужас, от которого в бессилии невозможно даже бежать, только упасть, плакать и разрываться в молитве, — и в то же мгновение он дергано просыпается. Комната залита уже вставшим смело солнцем. Он как-то оказался на кровати; Каната спит рядом с ним, спокойно и безмятежно, и свет обнимает его мягкие черты лица. Одной рукой он все еще касается плеча Чиаки, будто очень старался ни за что его не отпустить. От этого вида ужас быстро утекает обратно. Все хорошо. Он ступил в воду, и ничего плохого не случилось. Конечно, он испугался, но тут же проснулся, и все хорошо. На следующий сон все точно закончится. Он спасет Канату, и это все кончится; он снова сможет спать и перестанет испытывать самую глупую вину и необъяснимый страх, мрачное море уйдет в прошлое, и жизнь... наконец вернется в свое русло. Он снова станет собой. Чиаки почти спасся сам. Каната почти спас его от видений ночи. На часах светится половина восьмого. Ему все равно вставать скоро на съемки. Окинув спящего Канату последним взглядом, Чиаки оставляет на прощание маленький благодарный поцелуй в скулу своему герою и вылезает из кровати, стараясь не потревожить сон других жителей комнаты. В мир чуть-чуть возвращаются краски. Обуваясь, Чиаки думает, что даже почти выспался и наверняка сможет хорошо выложиться на работе. В коридоре ярко и хорошо; день за окнами обещает быть приятным. Остаточная усталость все еще висит на теле, но от одной надежды на избавление от кошмаров Чиаки веселее шагается. Что-то тихо хрустит на каждый второй шаг, когда он на ходу печатает сообщение Канате, направляясь к кухне — позавтракать. "Спасибо, Блу ☆ Мне очень пригодилась твоя помощь! Пришлось уйти на работу, но я почти выспался! Напиши мне, если будет сегодня свободная минутка 😁" Может, его поддержка поможет справиться с последним кошмаром. Может, он даже сможет снова уснуть в его объятиях: нигде больше ему не спится так спокойно. Назойливый хруст обуви, сопровождающий его от самой комнаты, наконец надоедает, и Чиаки останавливается проверить кроссовки. В свете теплого солнца мокрый песок, налипший к влажной правой подошве, отсыхает и шумно остается на полу.