страдать тобой.

Первое, что почувствовал Шотаро, войдя в свою квартиру – запах ненависти, пропитанный краской и пылью. Из обшарпанной двери он со скрипом вытаскивает железный ключ на небольшой связке вместе с другими чуть поменьше: от почтового ящика, где еле держалась дверца и номер квартиры почти стерся, и домофона, давно не работающего в их подъезде, и всех такой расклад не особо волновал, а исписанные подростками стены различной бранью, именами и строчками песен прошлого поколения, которые до мозолей играют на гитаре и поют в лагерях, не вызывали бурной реакции даже у проживающих в доме пенсионеров. Прежде, чем снять обувь, он вытирает их об коврик у входа, а после, услышав шум дождя, ругается вслух и бежит по прохладному полу в сторону кухни. На подоконнике уже остались крупные капли пасмурного неба, и, переместив цветок на стол, Осаки закрывает деревянные окна, с которых давно облезла старая краска, а грязь въелась так, что никакое рекламное супер средство не поможет их отмыть. Попытается, но не уберет. Рукава куртки парня чуть промокли, и он, закатив их чуть ниже локтя, принялся высохшей тряпкой у раковины вытирать образовавшуюся лужицу. Город проливных дождей и слякоти, никогда не существующих без черных туч и серых домов – место, в котором Шотаро никак не может обрести свой покой. Попытка как можно быстрее выбраться из родительского крыла и любезно сделанного им для парня гнезда не увенчалось успехом, даже напротив, с треском провалом, когда вместо ожидаемых ему вечеринок с однокашниками по пятничным вечерам, ему приходилось всю ночь напролет учиться чинить трубопровод, от которого в раковине вода била ключом, убираться раз в неделю, чтобы лачуга больше походила на квартиру и полдня считать квитанции за коммуналку, просить у матери совета, как правильно обращаться к начальству ЖКХ за перерасчетом. За год он смирился, но так и не прижился. Хочется больше света и солнца, маляров, что весь день разукрашивают грязные кирпичные стены в рисунки и нечто походящее на хорошие новостройки, пускай и фальшивые, намазанные слоем краски. Быть может, домой возвращаться будет чуть веселее. Лето пускай так и наступает на пятки, но тепла оно от этого не прибавляет, наоборот, давит большими проблемами, нехваткой денег на обеды и дождями днями напролет, от чего и окна не раскроешь, задыхаясь в комнатной духоте. Осаки меняет ветровку на футболку без рукавов и свободные шорты, босым следует обратно на маленькую кухню два на три метра, на подоконнике которого стоит горшок с фиалкой, чей бутон почти показал миру свою красоту. Шотаро открывает окно, как только мокрый ветер сменился сыростью старого асфальта и вечерним золотым солнцем, открывает холодильник в поисках чего-то съестного, и, заприметив пару яиц в бугорчатой прокладке, спичками зажигает среднюю и единственную более-менее работающую конфорку и принимается готовить себе ужин. Скрип окон этажом выше пронзает двор, следом врывается музыка из старых колонок, чем-то напоминающую старый пост-панк, так характерный для таких потрепанных домов, а молодой человек зажигает сигарету, дым которого медленным ветром проникает в квартиру Таро. – Если будешь вечно курить, пока я готовлю, то ты останешься без легких, а я без ужина, – он выглядывает в окно, чуть поднимая голову и видит, как чужие руки, вытягиваясь в другую от соседа сторону, стряхивают пепел, чтобы тот не оседал на парня снизу. – Если будешь меня учить, то останешься не только без ужина, неженка, – старший делает затяг, подмигивает и жмурится от прямых летних лучей. Сончан поселился в этом доме раньше – предложили вместо общежития снять квартиру, так как судя по его рассказам, там его сильно не жаловали, ну, или он там никого не жаловал. Единственное, что слышал от него Осаки, только то, как он героически спас всю эту доисторическую кирпичную коробку от пожара, который, лишь позже добавил, произошел по его же вине. Сосед, что на голову выше, отравляет все его цветы и комнату табаком, ежедневно слушает по кругу один плейлист, и редко кассеты на магнитофоне, на котором записаны зарубежные песни семидесятых, не столь популярных сейчас, но старики бывало одобрительно кивали, пока играли за столом на детской площадке в нарды. Младший не знает, в какой университет ходил Чон (если вообще учится), где работает и как зарабатывает на жизнь, но знает, что он громче всех спускает полупустой пакет в мусоропровод, хлопает дверью и бывает в сланцах бегает в киоск за сигаретами, несмотря на то, какая погода бушует на улице. У него хриплый смех, глупые шутки и что он слишком часто зовет Шотаро неженкой, хоть они оба не понимают почему. – Даже не пригласишь на ужин? – Сончан тушит окурок об пепельницу и поправляет отросшие волосы. – Я готовил на одного, и… – Ничего, я много клевать не буду. Открывай дверь, я не буду звонить, – окна в квартире остаются открытыми, но музыка заметно стихла – громкий звук гитары сменился приглушенным, словно ее поместили в большой сундук и закрыли на замок. Через минуту дверь открывается, тут же захлопывается, и парень, шоркая тапочками, лениво плетется на кухню. Коврик в маленькой прихожей чуть подогнулся у края, а Таро, как только слышит приближающееся шуршание обуви, со звоном кладет вилку и быстрым шагом встречает гостя. – Сними тапофки! Я тофко помыл полы, – из-за набитого едой рта слова скомкано доносятся до старшего, и он, цокая, размахивает руками. – И что теперь? Ноги морозить? – Носки надевать не учили? У меня не холодный пол, снимай давай, – Он дожевывает последний кусок и забирает из соседней комнаты табуретку, немного шаткую, но с постеленной на ней лично связанный бабушкой маленькой подушечкой во избежание жесткости сидения. Музыка все так и доносится до квартиры, ветер холодным воздухом медленно заполняет комнату, а вместе с тем и босые пятки. Одна порция яичницы на старой сковороде превращается в две, но Шотаро в конце концов сдается, подмечая у Чона впалые скулы и какой-то нездоровый цвет лица, отдает тарелку старшему и отправляется мыть посуду в холодной воде, жалуясь на то, что горячую воды должны были дать еще два часа назад. – Ты не против, если я осмотрюсь. Никогда не видел у тебя что-то помимо кухни, – Сончан чешет поясницу, по-детски вытирает руки об длинные растянутые штаны, унося стул на место, которого он не знал. – Ладно, если так хочется. – Неженка, – он возвращается, выглядывая из угла, слегка щурит глаза и делает паузу, и видя, как Осаки повернулся на него, продолжает. – Это не вопрос, а утверждение. Квартира не отличалась от всех других в их доме: расположение комнат, места шкафов и кровати совпадали, и Чон даже не удивился, когда в гостиной он заметил такие же обои. В точности, как у него. Была бы это не съемочная, а его, то есть Шотаро, он бы не допустил в своей обители наличие обшарпанной мебели, пыльных ковров и занавесок, которые сам лично стирает раз в месяц, снял бы все старые картины со стен, на которых остался бы след контура рамок, сделал перестановку, сменил стиль, в конце концов бы переехал к чертям собачьим, будь у него время. И деньги, конечно же. – У тебя что, есть ковер? На стене? – Сончан заглядывает в маленькую комнату с одиноко стоящей кроватью в углу комнаты, рабочий стол был в метре от него, а неподалеку еле уместился стеллаж и тумба. А у спального места красовался большой, расписной «бабушкин» ковер. – У тебя нет? – Таро присоединился к парню, облокотившись на дверной проем. – Есть, – шмыгает. – Не снимаю, потому что лень, а не потому что так нравится. – Ну вот и мне лень, – он оглядывается, чуть приоткрывает окно, от чего ветер пробежался по ногам, и усаживается на потрескавшийся от краски подоконник, на котором, удивительно, отсутствовали горшки. Не то, чтобы младший так любил растения, ухаживать за ними и поливать раз в четыре дня, но количество пакетиков семян, комнатных цветов и большой упаковки земли на пару литров, лежавший в прихожей, Чана поражало. Сначала это даже забавляло, считать их по всей квартире, но стоило им превысить отметку десяти, с учетом, что в зале у него стояла большая пальма в углу рядом с диваном, стало не до шуток. Причем за все время проживания цвела у него одна лишь фиалка. – Ладно, сосед, пойду я. Бабушки снова будут стучаться в двери и просить вырубить всю похабщину, а кто им откроет, если не я, – Чон выдавливает улыбку, снова чешет поясницу, от чего-то вздыхает и плетется к тапочкам, и напоследок бросив слова благодарности, скрывается за дверью.

***

Виделись они не часто: друзьями их было назвать сложно, так, соседи-одногодки, когда один приходит к другому, курит, просит поесть, уходит и выключает музыку до следующего вечера. Но каково было удивление Осаки, завидев в старых стенах университета знакомую фигуру в неузнаваемом строгом костюме, так идеально на нем сидящем. Черный галстук, как подобает деловым людям, начальникам и депутатам, когда они выходят на люди, чистые туфли с нанесенными на них кремом, а волосы уж точно отличались от привычного вида: вместо приглаженных назад прядей прическа превратилась в мягкую и ухоженную укладку. – Ты? – Шотаро подходит ближе, и удивленным взглядом смотрит то на парня, то на дверь с табличкой «Директор». – Неженка, ты что ли? Вот уж не ожидал тебя здесь увидеть. Думал, учишься ты в более приличном месте. Университет как с улицы, так и внутри по виду оставлял желать лишь лучшего и скорейшего ремонта: на некоторых этажах вместо красивых крашенных все еще виднелись тонкие кирпичные стены, столы в аудиториях тяжело было назвать партами, а как таковой столовой здесь и не было, лишь маленькая забегаловка с мухами над едой, но, по словам однокашников, с вкусным компотом из сухофруктов (единственное сдобное, что у них есть). Студентов здесь тоже немного, скорее всего лишь такие, как младший, действовали по правдивым слухам, мол, несмотря на жалкий вид, преподавательский состав здесь что надо, из неуча и зеваки способны сотворить интеллигентного человека с большим будущем. В целом, всех все устраивало. – Нет, – он покачал головой. – Здесь атмосфера такая. Кроме учебы делать нечего, не на что отвлечься. – Здесь я тебя понимаю, – Чон поправил пиджак, сильнее сжал папку в руках и от волнения, кажется, глубоко вздохнул. – Поступаешь? – Таро поглядел на время, убедившись, что до пары еще вагон времени, но смутился, когда на свой вопрос услышал смех. – Я? – улыбается. – Я сюда устраиваться пришел. Преподавать. – Подожди, я думал мы одногодки, – он хмурит брови и бегает глазами. – Получается, тебе сколько? – Правда не знал? Значит, все же я не старею, ну-с, Богу слава. Мне двадцать пять, – женщина в таком же строгом костюме, но уже в виде юбки и блузки, приоткрыла дверь, увидев Сончана, улыбнулась, извинилась и пригласила его внутрь – директор уже его ожидает. – Давай, зайду вечером, поговорим еще, успеем. Пары тянулись вечно в ожидании, ведь когда перестаешь следить за временем и считать секундную стрелку в кабинетах, то оно проходит куда быстрее, но Шотаро все не давала покоя мысль: если его сосед-уже-не-одногодка пришел устраиваться сюда работать, то что бы это могло значить? Закончились деньги? Тогда как он раньше себя обеспечивал? Осаки бы не сказал, что он в чем-то нуждался, даже иногда казалось, словно у него было всегда больше, с крупным остатком в месяц, что если бы он эту сумму откладывал, то мог бы спокойно съехать. Но куда он все потратил? У него было образование преподавателя? Если все же было, то что он будет вести? Какой предмет? Попадет ли группа младшего к нему на пары? Будут ли они видеться или ходить вместе домой? А если он сам прослывет в кругах студентов как любимчик, причем в крайне плохом ключе этого слова? Что тогда будет? Стрелка часов отбивает последний круг, после чего шумные юноши стали бросать тетради в сумки через плечо, прятать портсигары в карманах, которыми они обычно хвастаются на углу, только вот для чего, а Шотаро, не торопясь проходит снова по тому полутемному и уже пустующему коридору. Домой идти не хотелось, а сердце просило оттянуть неминуемый разговор и готовку ужина, но уже на двоих, поэтому, проложив в голове самый долгий и большой маршрут до своего квартала, он поплелся в другую от привычных дорог сторону. Солнце плавно пряталось за горизонт, превращая окружающие улицы и листву в подобие золота, обливало сладким медом и остатками своего тепла, пообещав обязательно встретиться утром, проезжающие машины оставляли после себя неприятные выхлопы, а Осаки все шел и шел, уже жалея, что так далеко забрел, пусть и понимал свою необходимость в этом – проветрить себя и свою голову. Чего он боялся только Бог знает, и то, наверняка, сам сомневается. Вернулся он домой ближе к восьми, когда фонари во дворе стали ярче, но один из них, под его окном, предательски перегорел, что теперь одинокую замерзшую кухню освещала лишь поднимающаяся ввысь луна. Через пару минут раздался громкий стук в дверь. – Ну-с, неженка, – Чон, улыбаясь во все тридцать два, держит в руках две бутылки легкого алкоголя и локтем, прижавшись к телу, пытается не уронить свой старый, кажется, альбом с фотографиями молодости. – Отметим мое успешное собеседование? Стаканы с светлым и нефильтрованным быстро сменились непонятно откуда найденными фужерами, хотя старший слишком убедительно настаивал на настигающих их рюмках, но Шотаро знал, выпьет он сейчас что-то крепче, то завтра не сможет встать не то, что на пары, а дойти до раковины и как следует умыться и убрать мучающее его всю ночь сухое горло. К тому же, похмелье – страшная штука. Альбом был очень потрепанным, а фотографии в нем сохранились ничем более, как удачей и тем, что их никто долгое время не трогал. Сончан рассказывал о каждой: вот он совсем маленький, в пеленке с синим бантом, где его с матерью забирал отец и родственники, которых он не знал и не знает до сих пор, вот первые шаги за руку с братом, что погиб в аварии, а эта фотография, о которой хочется забыть, поэтому как следует всмотреться в нее не получилось, вот он и его первая в жизни девушка, и, кажется, последняя: Чон слишком помрачнел после рассказа, что она ушла к его лучшему другу. Предательство с любовью его жизни. Старший залпом выпил весь фужер и продолжил рассказывать. – На кого ты по итогу учишься? Я не особо понял, – он откладывает фотоальбом на подоконник рядом с горшком, а Осаки слишком ярко удивляется. – Смотри! Расцвел, – среди маленького ростка красовался большой бутон фиалки, сумевший скрасить всю серую гримасу на лицах парней. – Красивый, и правда. Но на вопрос ты лучше ответь. – На картографа. – Тогда не пересечемся, - Сончан обновляет бокалы содержимым и убирает бутылку с пробкой под стол. – Я преподаю математические науки, но ничего. Буду ловить тебя в коридорах. – Для чего? – Таро укладывает руки на стол, а вслед за ними и голову, устало глядя на старшего. – Просто так. Нельзя что ли? Запрещаешь? – Вовсе нет, – смеется. – Просто спрашиваю. – Вкусно ты готовишь, хочу сказать, – старший окончательно опустошает свою тарелку, и таким же непонятным и строгим взглядом смотрит на чужую. – А ты это чего не ешь? Не голодный? У вас столовая ни о чем, не знаю, где вы еду себе наскребаете. – Нет, не голоден. Я поел, пока шел домой. – Спать хочешь? – Чон чуть опускается, заглядывая в чужие полузакрытые глаза, а когда слышит мычание и слабый кивок в ответ, то просит того подняться, и помогает ему добраться до кровати, придерживая рукой. – Спокойной ночи, Сончан-хен, – Таро мычит в подушку и переворачивается на спину, раскидывая руки в более удобной позе. – Приехали, – усмехается. – Никогда хеном не был, а тут на тебе. – Я раньше о тебе ничего не знал. – Называй как хочешь, но не хеном. Забудь, что я старше тебя на пару лет. И спи, кому-то завтра на работу, а кому-то, – делает акцент на слове. – Еще учится и учится. Перед глубоким нетрезвым сном, Шотаро слышит, как хлопает его входная дверь и как в окне слышится знакомая музыка, но гораздо тише и мрачнее. Для вселенских грустных ночей. Утро встретило его не так радужно: неизбежное похмелье било по вискам и отдавалось в сухом горле, пускай и ноги держали, и тело было в лучшем состоянии духа, чем треск в голове и ветер, гуляющий по квартире. Он следует на кухню с открытым нараспашку окном, которое не закрыл вчера, точнее его ночной гость, смотрит на время, отдавая себе отчет, что через час он уже должен быть готовым, и замечает две вещи. Соседский фотоальбом и отсутствие фиалки в горшке. – Я прибью когда-нибудь этого Барсика. Ей богу прибью, – Осаки ругается под нос, обещает себе зайти вечером к соседке по лестничной клетке и ругаться насчет ее неугомонного кота, что вечно гуляет по его балкону и подоконнику, а еще к тому же ест цветы, и следует в ванну. Умывается холодной водой, чистит зубы, переодевается в чистую одежду, в которой не будет стыдно подняться на этаж выше и встретить очередных бабушек со скамейки, хватает альбом и выходит из квартиры. Он говорит себе, что больше никогда не будет пить, почувствовав, как сильно пульсирует голова от громких звуков, с какой тяжестью придется отсиживать четыре пары и убирать бутылки, не наткнувшись на осуждающие взоры взрослых с его хорошей репутацией добросовестного жильца, который вдруг выносит из своей обители гремящий полный пакет с пустыми бутылками внутри. Он стучится в сончановскую дверь, ждет, но не слышит шаги, стучится снова, пару раз с силой жмет на звонок, который как оказалось не работал, и решив, что тот, наверное, спит, решается зайти внутрь. Ручка слишком легко поддается, а когда путь в квартиру становится открытым, то слышит жалобные звуки из туалета. Таро снимает обувь, быстро оставляет чужую вещь на диване в гостиной, ощущая себя словно в своей же собственной квартире, и следует к источнику воплей. Там, склонившись над унитазом, старший обреченно принимает последствия ночного алкоголя. – Все в порядке? Перебрал вчера? – Сончан на знакомый голос чуть пугается, сплевывает неприятный вкус во рту, украдкой смотрит на парня и, прежде чем кивнуть, тяжело дышит. Осаки замечает, как передние пряди сплелись от пота на лбу, а плечи бесконтрольно подрагивают. – Да нет... – старший шепчет, но, не успев договорить, снова склоняется, выплевывая из себя сумбурную субстанцию. Шотаро подходит ближе, по ошибке заглядывая внутрь, от чего отшатывается назад и сглатывает ком в горле. Содержимое не было похоже на нечто привычное глазу, напротив, все было жутко красным, даже алым и черным, а вместе с тем, вперемешку с кровью, виднелись фиолетовые бутоны, так ему знакомые. – Так это ты сожрал вчера мой цветок? Я-то уже думал, что это снова тот кот, – Таро тревожно издает смешок, хлопая себя по бедру, но тут же замолкает, неловко почесывая затылок. – Ты, блять, больной? – Он поворачивается, грозно смотря на младшего, и вытирает туалетной бумагой перепачканный кровью рот. Если ты настолько слепой, то я уже не знаю, что мне делать для того, чтобы ты наконец обратил на меня внимание. Желание следовать за тобой, даже больше, ходить с тобой по привычным тебе местам, больше, чем потребность в никотине и табаке, чем в кассетах магнитофона. Все, чтобы быть с тобой, Осаки. Даже устроиться в этот ебанный университет, который мне к черту не сдался. Лишь бы быть с тобой. Лишь бы никогда не плеваться фиалками по утру, корни которых меня губят, и никогда не видеть, как ты меня этим убиваешь. Последнее, что слышит Шотаро, чье-то громко бьющееся разбитое в осколки сердце.