Уже скоро

До моего освобождения из рабства у Карны оставалось десять дней. Оно было ни на что не похожим, это рабство: без оков, без повинностей, без какого бы то ни было принуждения. Только я мог принуждать. И пользовался своей властью всякий раз, как Ангарадж призывал меня к себе. Этого момента я ждал и сегодня — когда евнух-постельничий Карны вкатится в мои покои и с кипучей смесью зависти, покорности и любострастия передаст мне приказ своего господина. Чьим господином вскоре стану я. И в предвкушении этого момента внутри и внизу — там, где свит тугой узел свадхистана-чакры — словно натягивалась тетива. На которую уже легла стрела, готовая вонзаться в податливую плоть. Мне едва хватало терпения, стоило лишь вспомнить, как его тело принимает пылающий наконечник… Но плохим бы я был воином, да и любовником незавидным, если бы не умел выбрать удачный момент, чтобы спустить тетиву. И пока он не наступил, я мерил шагами комнату, выбросив из головы лишние мысли. Время тянулось бесконечно, как сари Драупади, и вдруг я понял причину этого: стояла глухая полночь. От Карны никто не пришёл. Моя страсть мгновенно переплавилась в ярость, и я ринулся к покоям Ангараджа. На один мучительный миг я вдруг подумал, что он может быть не один… и в каком же глупом положении я тогда окажусь! Но не меньшим глупцом предстанет и сам Карна, ибо ничто не помешает мне потребовать своих прав, которые он предоставил мне по собственной воле — полновластно распоряжаться им после заката в его опочивальне. И уж я бы распорядился моим дерзким рабом!.. А если бы тому нашлись свидетели — что ж, тем интереснее. Эти мысли распалили меня пуще прежнего, и я, чтобы отвлечься, сжал набухшее естество, клятвенно обещая себе, что Карна тысячекратно заплатит за эту боль. Стражи при входе не было, но я не придал этому значения — ворвался в покои, как захватчик, что хозяйничает в павшей крепости, безо всякой жалости обходясь с выжившими. Впрочем, таким я и намеревался быть — с ним. И весь уже содрогался от предвкушения, когда в полосе света из галереи увидел, что царское ложе пустует. Что ж, я пропустил второй удар… пальцы до сухожильного хруста впились в столбик кровати. Усилием воли я заставил себя замедлить дыхание, успокаивая тело… соберись, Арджуна, это нечеловеческое создание просто играет с тобой! От дворцового караульного я узнал, что Ангарадж уже перед самым закатом с небольшим отрядом уехал к армии в учебный лагерь недалеко от города. Сокрушённый этим окончательным разгромом, я повлёкся к себе в комнату, где вот уже несколько лун моя постель оставалась несмятой… «Понятно, почему он так спешил — потому что сбегал!» Конечно, я был не настолько одержим им, чтобы не подумать очевидного: дело было действительно неотложное, а он царь и военачальник. Но прежде он сообщал мне обо всех отлучках — как будто я что-то значил для него… нет, Арджуна, не обольщайся — ему просто незачем было таиться! А теперь, значит, причина нашлась? Я остановился как вкопанный, руки сами сжались в кулаки. «Он ведь знал, что я прибегу и буду его разыскивать! Решил позабавиться тоской брошенного раба?» Я почти сладострастно разжигал себя обидными мыслями и когда ворвался к себе — так же едва не выломав дверь — пелена ярости уже застилала мне глаза. А фантазия рисовала картины, как бессердечная тварь попадает в мои руки — и получает по заслугам. Как я не даю ему опомниться, оглушив прямым ударом в лицо, любуюсь, как кровь обильно заливает губы и подбородок, а потом впиваюсь в эту алую мякоть жестоким поцелуем: прикусывая, всасывая, вылизывая. Вцепившись в волосы, удерживаю его, так что он может лишь беспомощно стонать мне в рот — но явно не от боли: эти стоны звучат умоляюще, и внизу я чувствую его изрядную… заинтересованность. Ах ты подстилка! Заломив голову назад, срываю без разбора одежду и украшения — о, я бы содрал их и вместе с кожей! — пока он не оказывается полностью обнажённым и беззащитным. И тогда я понуждаю его встать на колени, обвожу окровавленные губы большим пальцем, глумливо усмехаясь… да, мой прекрасный демон, ты знаешь, что от тебя требуется! Глядя на меня затуманенным взором, он приоткрывает рот, который кажется таким порочным и алчущим, что нестерпимо хочется воспользоваться им столь же порочным способом. — Ну что же ты такой нерешительный? — и я нажимаю ему под челюстью с обеих сторон, так что она бессильно отвисает, будто у крепко спящего или мертвеца. Но Карна вполне себе жив и в сознании: его глаза, одновременно просящие и страдальческие, лихорадочно блестят от возбуждения. Кто смог бы устоять перед таким зрелищем? Я развязываю пояс и высвобождаю отяжелевший ствол, кладу навершие ему на язык, как спелую сливу, слегка поддразниваю, а потом безжалостно толкаюсь в самое горло… Всё, довольно! Я распахнул глаза, отгоняя видение, сделал резкий выдох и сжал в промежности мула-бандху. Спускать тетиву было не время.

***

На следующий день Ангарадж также не явился во дворец: утреннее собрание проводил главный советник. Я мог бы узнать у него, когда возвращается царь, но он, несомненно, сразу решил бы, что фаворит лишился царской милости, и оставшееся время мне пришлось бы терпеть насмешливые — а то и откровенно злорадные — взгляды и перешёптывания. Во мне вдруг сверкнула ослепительная ярость, подобная громовой стреле моего отца: довольно, Арджуна! Тебе, зрящему Глаз Птицы, не хватало только бегать и выспрашивать у челяди, когда господин осчастливит их своим появлением. Недостойно могучему воину вести себя, как отвергнутая наложница или нелюбимая жена! И тут же сознание сделалось ясным: вот именно что воину! И моё место — не в дворцовых покоях, а на тренировочной площадке. Его бойцы сейчас сражаются в поединках как львы, лишь бы завоевать благосклонный взгляд своего генерала — но мне вовсе не нужны ничьи взгляды, чтобы закалять тело и укреплять дух. И, ободрённый, я отправился на учебные позиции, где до вечера изнурял себя упражнениями в стрельбе и ближнем бое, не дав себе передышки даже в знойный полдень. С немалым удовольствием тренировал других воинов, возвращая себе чувство уверенности и превосходства. А когда уже ближе к закату возвращался во дворец, весь покрытый потом и пылью, то увидел, как в конюшню заводят коня Ангараджа. Всю усталость будто рукой сняло! И — вот же демонская сила! — разгорячённая кровь наполнила чресла до боли. Зато сознание тут же стало ледяным и чистым, как снега Кайлаша: тебе больше не скрыться от меня, Карна! И скоро, очень скоро я возьму своё. …Я был почти уверен, что и в этот вечер никто не явится от него. Но меня уже невозможно было ранить: лишь неколебимая решимость горела в моём сердце. И не дожидаясь позднего часа, я сам отправился на разведку. Обнаружив, что перед царской опочивальней снова не выставлена стража, я не удивился, а лишь рассмеялся мысленно: значит, Карна решил продолжить свою игру. Что ж, тем приятнее будет мой выигрыш — ставка явно возросла! Некоторое время я кружил по дворцовым галереям. Вдруг в дальнем конце коридора мой взгляд выхватил знакомую фигуру евнуха. Я весь обратился во внимание, волоски на коже встали дыбом. Держась на достаточном отдалении, я стал прокрадываться за ним. Он направлялся в задние помещения дворца, куда я заходил всего пару раз, томимый бездельем. Ах, Карна, неужели ты всерьёз думал, что я не найду тебя там? Евнух тем временем остановился и суетливо огляделся, но конечно, никого не заметил: я был не настолько глуп, чтобы дать себя обнаружить. Потом он зашёл в одну из комнат, из которой вскоре вынесли бадью для купания. Всё оказалось так просто, что я даже испытал некоторое разочарование. Но томление в чреслах снова напомнило о себе, и я решил, что затягивать игру всё же было ни к чему. Впрочем, торопиться я тоже не стал и спокойно дожидался, пока Ангарадж наверняка заснёт. Жидкий огонь пульсировал внизу живота, разливая по телу волны чувственности. Наконец, я приблизился к дверям, толкнул створки и шагнул внутрь. Там царила непроглядная тьма, а тишину не нарушал звук дыхания. Я сразу понял, что покои пусты, но уже нимало не обеспокоился этим, потому что твёрдо знал: он здесь. Кошачьим шагом я вышел на балкон, и прохладная бархатная чернота ночи окутала меня. Здесь было ненамного светлее, чем в комнате — ни одной лампы не горело, лишь на высокой витой подставке курились благовония. А на узкой кушетке под прозрачным шатром почивал мой сбежавший возлюбленный. Он лежал на животе, одна рука свесилась на пол, лица не было видно за волосами. Волнующий изгиб спины, ямочки крестца — о, как ты низко спустил пояс, родной мой! Но твой беззащитный вид не тронет меня — я полон лишь жестоким предвкушением хищника, застигшего врасплох свою добычу. Я приподнял завесу, недрогнувшей рукой взял с подставки тлеющий кусочек угля, пропитанного ароматической смолой, и кинул на спину Карне, между лопаток. Его подбросило на ложе, и спустя миг он уже стоял в обороняющейся позе, отделённый от меня лишь кушеткой. А узнав меня, обрушил свой привычный ледяной шквал: — О благородный Арджуна… тебя не звали, но ты всё равно явился — словно шакал, который таскается за путниками в ожидании объедков, или безродная обозная девка, прибившаяся к армии! Неужели настолько пуста твоя жизнь, что ты готов липнуть ко мне, будто пальмовый лист к ягодицам? В иные моменты я сразу оказывался беззащитным перед этим потоком дивнословия, но сейчас остался совершенно невозмутим, ибо знал: у меня впереди целая ночь, чтобы получить отмщение. — Рад столь тёплому приёму, Карна. Потому что тоже по тебе скучал, — сказал я с искренней улыбкой… от которой сбежал бы любой, кроме этого невозможного существа. — Слишком много ты мнишь о себе. — Опасные речи ты ведёшь, раб, — я стал неспешно приближаться к нему. — Не забывай, ты проиграл себя на весь оставшийся срок моего пленения. — Ты можешь приказывать мне только в моих покоях. Таково было условие. — В твоих покоях? Я могу помочь тебе добраться до них, и знаешь, как? — змеиным броском я устремил руку вперёд и схватил его волосы, распаляясь уже от ощущения их шелковистой мягкости. Туго намотал эти дивные пряди на кулак, так что костяшки упёрлись в висок, и потянул, ясно демонстрируя свои намерения. Карна крупно задрожал и принялся хватать ртом воздух, но я знал, что эта борьба с собой лишь отнимет у него последние силы. Как он и пожелал с самого начала. — Не… не надо, Ард… господин, прошу тебя, не принуждай… я готов… там, где скажешь… Конечно, я бы этого не сделал. Потому что знал: он сам не допустит такого позора. А значит, сдастся первым. О да, я был куда менее скован приличиями, чем Ангарадж. И сколь же приятным было это знание! Почти таким же приятным, как сама власть над ним. Я медленно, но неудержимо потянул его к себе, и он неловко перешагнул через кушетку, оказавшись совсем рядом, так что я чувствовал опьяняющий запах его тела. И радовался как дитя, попавшее в комнату с игрушками — зная, что это лишь начало. — Вот ты и попался... мой сладкий, — прошептал я ему в самое ухо, с восторгом заметив, как у него дрогнули колени. Но я слишком поспешил торжествовать — благодушие победителя подвело меня. Когда я слегка ослабил хватку, Карна оттолкнул меня и едва не бегом устремился внутрь дворца. Теперь ты решил спасаться от меня бегством, неустрашимый Картикея? Я даже не рассердился на него за эту наивную уловку — исступлённое веселье и азарт преследователя охватили меня. Без единой мысли в голове я метнулся за ним и прыгнул на спину, как тигр. Мы рухнули вместе на мраморные плиты, и он принял на себя весь груз моего тела. А потом принял и в себя — то, что давно уже искало свою цель. Я не дал ему опомниться от падения — в несколько рывков содрал дхоти, впился пальцами в ягодицу, оттянул, обнажив вход, и наконец-то вонзил изнывающую плоть со сладострастным рыком: — Да-а-а! Ослепительное удовольствие, сияющее ярче тысячи солнц, заполнило меня без остатка, так что я весь обратился в чувство, неистово вбиваясь в горячий тесный охват — жадно насыщаясь тем, что так досадно упустил вчера. Одной рукой я удерживал Карну за волосы, а другой продолжал сминать и оттягивать упругую мякоть. Сейчас во мне не было ничего от Арджуны-лекаря — я смог позволить роскошь думать только о себе! Этот беглый раб ни в малейшей мере не заслужил моей заботы: он и без того получал своё наслаждение. А моё было столь велико, что я источал его из уст, будто амриту, сам разжигаясь от собственных речей: — Ну и зачем было убегать? Кого ты хотел обмануть, мой драгоценный? Я же вижу, как тебе хорошо, как ты ждал меня. Ты мягкий как масло, и так приятно входить в тебя, словно нож в масло! Ты назвал меня пальмовым листом, но ошибся: разве лист может быть подобен мощной ваджре, которая пронзает тебя? Впрочем, я прощаю эту ошибку, поэтому не выпущу тебя до тех пор, пока не изойдёшься… не брошу таким распалённым… раскрытым… изголодавшимся… А то ведь, неровен час, придётся тебе звать своих могучих воинов, чтобы довершили дело! В этот миг Карна повернул голову. — Давно ли ты стал говорить сам с собой, Арджуна? На миг я застыл, не понимая, как из этого тела, которое плавилось подо мной, может исходить такой холодный голос. Но замешательство моё было недолгим: я отпустил его ягодицу и тут же протиснул ладонь под бёдра, жадно ухватив спереди. Здесь он не был совсем уж безучастным, но привычного огня не было и в помине. И я принялся сжимать, далеко за гранью боли: ну признай же, признай, что тебе нужно! Я ведь даже не прошу от тебя слов — просто отпусти себя, как ты всегда это делаешь, падай в своё буйное беспамятство, ну же! А он хранил всё то же чудовищное упорство, и я не представлял, каких усилий ему стоит сдерживаться — стоять плотиной на пути своей огненной реки. И всё же я твёрдо вознамерился найти брешь в этой плотине. Если не помогают действия — что ж, продолжу хлестать словами: —А я ведь знаю, зачем ты это делаешь, лукавый раб! Не зря тебе так хорошо знакомы нравы обозных девок: ты ведь даже не шудра, а такой же, как они. Хочешь продать себя подороже, изображая неприступность? Или чтобы тебя любили сильнее и слаще, вбиваясь в твоё жаждущее нутро? — и я с жестоким наслаждением подкреплял эти слова делом. Но все мои усилия пропали втуне — Карна лишь покривился: — Глупец, какой же ты глупец, Арджуна… Твой дар Камадэва лишил тебя разума — хотя можно ли ждать иного от дэвов! Особенно от того, кто своей обязанностью избрал — распалять животную похоть, превращая людей в скотов. Вот уж воистину, незавидная дхарма у этого горе-лучника — ну кто ещё, кроме никчёмного бездельника с райских планет, согласился бы на такое? О нет… снова эти невыносимые безжалостные слова, не придающие, но разрушающие всякий смысл! От которых сворачивается молоко, засыхают цветы, а мужское естество теряет силу — проклятье! я вынужден был остановиться, чтобы не выскользнуть наружу. И всё ж язык мой силы не лишился: — Уж кто бы возвеличивал разум! Будто ты на ложе сам не уподобляешься ревущему тигру или пантере во время весеннего гона! И лучше тебе быть поосторожнее с Камадэвом — его цветочные стрелы могут ранить куда больнее, чем боевые… Но я даже не ожидал, что моя собственная, слетевшая с уст, окажется настолько меткой на сей раз! Карна выгнулся так, что любой другой сломал бы себе хребет; при этом сжал меня внутри так тесно, что острое наслаждение пронизало с головы до пят, и тут же, к моей несказанной радости, желание вновь наполнило меня. Но совсем иные чувства выразил мой любовник: —А-а-а, пусть Трёхглазый сожжёт его ещё тысячу раз, а стрелы загонит тебе в седалище! Будто мне и без того мало! Он впился ногтями себе в шею и мучительно застонал, так что после краткого всплеска ликования моё сердце замерло: это было слишком похоже на один из его приступов. А мне даже нечем его связать! Но как бы ни злословил Карна про мой дар, а всё же он и в этот раз подсказал мне верное решение. Я вспомнил наше уединение в лесной хижине — тогда на исходе приступа Ангарадж умолял взять его. А сейчас я уже исполнял означенное. «Даже если он снова болен, страсть для него связана с облегчением. Нужно лишь толкнуть его за грань». И я продолжил нашу увлекательную беседу: — Так чего тебе мало, мой ненасытный? неужели вот этого? — со всей силой я ударил бёдрами. — Ну так ты всегда можешь попросить ещё! и ещё! и ещё! Я уже совсем не сдерживал себя, и мало кто из живущих мог вынести такой напор, но Карна лишь слегка изменился в лице: веки опустились, губы приоткрылись... прекрасно, мой стойкий Картикея! кажется, я тебя немного разогрел. Но на достигнутом останавливаться не собирался. — Ну и кто кому здесь загоняет в седалище? — расхохотался я, упиваясь торжеством и жарким тягучим удовольствием. — И кому это больше всего по вкусу? Он снова издал протяжный стон, но теперь уже не мука, а страстное томление звучало в нём. — Великолепно! — я припал к его шее, где кровоточили следы от ногтей, и запечатлел укус рядом с ними. — И не смей терзать себя — это только моё право, запомни! потому что здесь ничего твоего нет, ничтожный раб! Ты весь принадлежишь мне, и если я даже сейчас перегну тебя через парапет, продолжая иметь у всех на глазах, ты ничего не сможешь сделать — разве только оглашать окрестности непристойными воплями, как уличная потаскуха, зажатая за углом дома. — Даже не надейся... — прошипел Карна из последних сил, — ты не посмеешь… тебя четвертуют за такую дерзость! разорвут лошадьми... — О нет, родной, ко мне никто не прикоснётся. После того, как я смог заставить их железного царя кричать от удовольствия, мне будут поклоняться как богу! — Да будь же ты… пропади... провались... а-а-ахджу-у-уна... сильнее! О да, теперь это были правильные слова — захлёбывающиеся, бессвязные: обрывки моего имени, молитв и проклятий. От которых я сам начал стремительно приближаться к пику — такому долгожданному, такому желанному! И воистину щедрой была моя награда за терпение, когда пришёл, наконец, миг освобождения. И по жилам моим растекался нектар, когда я совершал последние движения, добавляя к мощи своих чресел ещё и силу руки, удерживающей Карну за волосы. Заломив ему голову назад и нависая сверху, я мог видеть провалы зрачков и отсвет нездешнего пламени на опрокинутом лице. И вбирал в себя это зрелище, пока из потока хриплых стонов и надсадных выдохов вырывались слова предельной истины: — Да... да!... совсем... уже… скоро!.. С последним выкриком Карна забился так, что я едва удержался на нём; и продолжал дрожать, изливаясь не только телом, но и всем собой — просто исходил воем и не мог умолкнуть. Я даже обеспокоился, что сейчас в покои ворвутся стражники и обвинят меня в попытке цареубийства. Хотя за минувший год они должны были привыкнуть к такому. — Ну всё, всё, родной, — я стиснул его в объятиях, прижал к себе что было силы. И понемногу вой стал утихать, переходя в тихий жаркий плач — и я ничуть не удивлялся выражению дикого облегчения на его лице. В этот раз он не спешил вернуться к своим беспощадным глумлениям, зато теперь уже сам цеплялся за меня и лепетал, как в бреду, то и дело хватая ртом воздух: — О благодатный! кто от тебя скроется?… ведь ты и есть… Камадэв… ну так терзай меня своими стрелами — я приму их все до единой! все… И ты воистину бог — но почему боги настолько глупы, ну скажи? Арджуна, какой же ты глупец… хороший, прекрасный… не отпускай… Слова стали совсем неразборчивы, но он продолжал негромко скулить, уткнувшись мне в шею и орошая кожу горячей влагой. Я был уверен, что он не притворяется — его слёзы искренни. Как всегда — настолько переполняет, переплавляет неистовое блаженство моего покорного раба. Но только ли блаженство исторгало из груди моего возлюбленного эти жалобные причитания, похожие на плач измученного ребёнка, прильнувшего к матери? Своим «лекарским» чутьём (будь оно неладно!) я мог бы понять это... но не желал понимать. Потому что скоро всё закончится. Уже скоро.