Из глубокой печали восстать.

Арсений прижимается лбом к холодному стеклу. Об окна крошечного, едва ли ещё не отъездившего своё автобуса снаружи колотятся крупные капли дождя. Слава сзади говорит, что скоро начнётся настоящий ливень, а это значит, что по стеклу с той стороны вода будет течь так, что и не разглядишь ничего, кроме неё. Арсений думает о ливнях в родном городе. О том, как под дождём под никаким образом не защищающим зонтом прятал голову, пока шёл в школу к восьми утра. О том, как каждый урок проведывал взглядом окна кабинета, глядя на то, как вода колотится даже как будто к нему снаружи. О том, как стук дождя заставлял сонно закрывать глаза под монотонный голос преподавателя из онлайн-школы, и как он учился придумывать что-то, чтобы себя отвлекать. Как изловчился даже резать краями бумажных листов подушечки пальцев, чтобы после пытаться кожу вокруг пореза содрать и думать о том, что занятия его предельно бессмысленны, с какой стороны на них не посмотри. Экзамены ещё с седьмого класса стали покусывать маленького мальчика без больших желаний и амбиций. Арсений не знает ответа на вопрос о том, кем он хотел стать в детстве, потому что из детства толком ничего не помнит. Зато помнит ранний подростковый возраст, когда родители стали заводить разговоры о том, что Арсений собирается делать в жизни. Особенно давил тот факт, что почти у всех семиклассников вокруг на этот вопрос ответ уже был — со всех сторон звучали серьёзные утверждения об инженерии, рекламе и педагогике. Даже те, с кем Арсений по настояниям обо всём подряд переживающей мамы общался немного, знали, что как только им в руки выдадут аттестат об окончании девятого, пойдут по колледжам, потом — по работам. Удивительно, как это так могло получиться, что все вокруг про себя всё знают, а у Арсения из сведений в этой сфере одно только имя? Да и к тому вопросы. «Арсюша, Сенечка, Арсений» — сколько неприятных тягучих «с» и гласных на любой сорт — выбери любую форму самого противного имени на свете. Чем дальше в лес, тем чаще Арсений смотрел на своё отражение в зеркале и брезгливо шептал сам себе «Сенечка». У Сенечки к девятому классу всё лицо и плечи покрылись прыщами, что очень мешало процессу бритья волос на щеках и подбородке; руки и живот с чего-то вдруг раздулись, как шарики в две разноцветные палки, из которых вот-вот кто-нибудь свернёт для ребёнка собачку; волосы стали покрываться грязным блеском уже к вечеру после утреннего мытья. Арсений смотрел на одноклассников, постоянно что-то обсуждающих, и думал о том, как было бы хорошо, если бы он был кем-то другим. Не носителем тёмных девчачьих ресниц и противно звучащего имени, не тем парнем, что вполне заслужил звания какой-нибудь жабы, а тем, что вот сейчас сидит за третьей партой и улыбается девчонке, стараясь помедленнее хлопать глазами. Он знал, что может покинуть место, где Сенечка родился, и, может быть, даже совсем оставить его здесь, в гулких школьных коридорах под потолками с осыпающейся штукатуркой. Но для этого нужно было набрать двести восемьдесят шесть вступительных. Арсений ткнул пальцем в небо при выборе учебного заведения. Ни с кем не советовался, никому ничего не сказал — просто придумал себе цель и делал вид, что упорно двигается именно к ней. На самом же деле Арсений совсем не понимал, куда идёт. Перед ним оказалась очень манящая своей странностью, необъятная неизвестность, в которую он наступал и наступал как в густо разлитые по полу чернила. И хоть за что-то бы ухватиться — либо здесь из местного что-то взять, либо из-за пазухи достать. Но ни там, ни тут ничего не нашлось. Арсений пошёл налегке. Потому что когда при определении будущего полагаешься только на повсеместно, казалось бы, работающие постулаты, не получается совсем ничего хорошего. Это значения никакого не имеет, потому что хорошим получившееся назовёт не каждый. Арсений смотрит в окно на медленно плывущие друг за другом разноцветные скрипучие гаражи из далёкого прошлого и хмурится. Каков был шанс, что всё получится именно так? Что с ним не случится какой-нибудь роковой встречи с юным наркодилером тоже без крупных амбиций, что на этом всё и закончится — на каком-нибудь грязном старом диване в наркопритоне на окраине Петербурга? Арсений думает о переполненном микроавтобусе, в конце которого попеременно обращающие друг к другу экраны своих телефонов Слава и Андрей посмеиваются негромко. Арсений дышит медленно. Затылок упирается в спинку кресла. Вступительные не набрались. Но тогда это почему-то даже не расстроило. Арсений помнит ощущение, когда сомнительного качества районный сайт обновился в очередной раз, и когда скопление тревожных мыслей в груди разом, как от порыва ветра, разлетелось по комнате от рокового «семьдесят один» за литературу. Это оказалось даже не страшно. Больше бояться, оказалось, совершенно нечего. Арсений нашёл колледж. Он, в сущности, сам не то чтобы понимал, куда и на что едет теперь, и что его в этом страшном слове ожидает. Он знал, что едет в Москву, и больше на руках не оказалось ни одной карты. Москва стала давить ещё в тот момент, когда над ухом впервые прозвучал суровый цок языком в моменте, когда он не смог поставить чемодан на эскалатор в метро так, чтобы беспощадный поток бесконечно работающих людей не задерживать. Москва туристов не любит. Она не отдаётся в сбитой неловкости от вопроса о нужной остановке мягкой улыбкой на лице кондуктора троллейбуса. Она вообще не улыбается. Только иногда мягче становится в лице — когда покупаешь бежевое пальто и бежишь на работу в метро в беспроводных наушниках со стаканчиком кофе и закатанными глазами, когда чей-то чемодан бьётся о носок уже твоей кроссовки. Арсений оказался совсем один в самом суровом городе из всех, что мог с ним случиться. Москвичи пугают откровенно в этой своей катастрофической закрытости. С ними тяжело шутить при коротком знакомстве и даже невесть откуда привычно здороваться — они все какие-то бесконечно одинаковые даже в обилии красок и ярких сочетаний костюмов из штанов и худи и идентичных солнцезащитных очков. Арсений не вписывается никуда — ему до ужаса не подходят джинсовки. Когда окна постепенно начинают наполняться видами на однотипные стены жилых домов новых районов, Арсения даже передёргивает всего от мысли о том, что Москвы с ним могло не случиться. Он пошёл работать едва ли не сразу после того, как поселился в общежитии при своём колледже. Сначала купаться в чувстве собственной самостоятельности и занятости было даже весело — пары до трёх, смена на работе до двенадцати, будильник на шесть утра. Он стал тем, кем всегда хотел быть — человеком, который в кои-то веки оказался никому ничего не должен. Но в луже, появившейся как-то ровно перед глазами на очередном светофоре, Арсений видит то, что заставляет медленно и тяжело втянуть в себя густую слюну. Человек постоянно меняется и растёт. Сколько бы лет ни прошло, каждые полгода список причин считать себя из прошлого форменным идиотом обновляется — это схема неизменная. Арсений теперь прекрасно знает, за что можно его из того времени за такого вот идиота принять. Такой график здоровье не щадит. И Арсений стал скакать по рабочим местам и проседать в успеваемости. Сон своё начал всё-таки забирать. На очередном рабочем месте Арсений не впервые оказался в роли официанта. Тогда денег было отнюдь не много. Он вообще не очень понимает, как получалось раз в неделю забегать в «Грабли» на старом Арбате и устраивать себе что-то вроде нормальной трапезы из приятных составляющих. Тогда вообще со многим оказалось туго — сейчас в том себе Арсений обнаруживает даже полное отсутствие желания думать. Он устал настолько, что и на поднятый к верхним этажам старых и новых многоэтажек взгляд не осталось никаких сил. Страшно — именно в этом катастрофическом состоянии для него нынешнего заключён истинный москвич. И не важно, коренной или приезжий. Музыкальные вечера в этом заведении проводились раз в две недели. Обычно они состояли из стандартного джаза — в лучшем случае, иногда — из недорогих выступлений каких-то камерных групп, которые, вполне вероятно, сейчас катаются по каким-нибудь приличным фестивалям под новыми именами. Арсений к тому моменту свою страсть к музыке помнил смутно. Зато в портфолио всё ещё лежало свидетельство об окончании музыкальной школы — с одной только троечкой за фортепиано. Арсений не очень отчётливо помнит тот вечер. Он работал тогда практически в полутьме и функционировал на чём-то, что едва ли могло бы как-то человеку нормальному помогать в процессе прорубания себе дороги в жизнь — даже не на идеях. Арсений рад, что сейчас вряд ли даже сможет вспомнить это противное чувство — когда ноги передвигаются по инерции, руки подносы не роняют каким-то чудом, а голова в принципе не то чтобы работает. Но чувства имеют свойство откладываться в памяти и призрачно связываться с конкретными событиями. Потому в резных оконных рамах домов на улицах в близости к центру Арсений явно вспоминает чувство, каким отдалась в его груди первая минута того музыкального вечера в тёмном баре с низкими потолками и окнами только для вида. Они играли авторские композиции на стихи Мандельштама. Арсения пленил звук скрипки — она разрезала белый шум из незнакомых голосов первой, что вообще редко случается в привычной обстановке для человека, который весьма номинально что-то понимает в инструментальной музыке. За скрипкой стоял Андрей. Арсений помнит, как завис у барной стойки в удивительном мгновении, когда к столикам можно не бежать — все посетители тоже увлечены сценой, и даже до еды им нет никакого дела. Пальцы этого парня очень лирично дрожали на мягком изгибе потрёпанного смычка. И Арсений точно знал, что дрожат они не в классическом и, казалось бы, логичном волнении. Когда у дела есть какая-то конкретная идея, которой следуют все, кто так или иначе в её реализации участвует, она затапливает всю площадку, на которой осуществляется. Тогда случилось что-то такое. Как будто между сценой и залом выросла стеклянная стена, и то, что находится на первой, вмиг оказалось в какой-то искрящейся общим восхищением собственным делом воде. Арсений отчётливо почувствовал, как стали промокать ноги в старых кроссовках — слишком много заключалось в этой завораживающей субстанции по ту сторону. Мандельштам в своём надрыве и бесконечном символе в такой обстановке оказался освещён сказочным золотым светом. Арсений сейчас понимает, насколько грандиозным было то крошечное выступление, исполненное каким-то совершенно неуместным в этом маленьком помещении со случайными людьми театром, и насколько катастрофически правильным оно вышло в итоге. Насколько мягкие и дурманящие слегка голову стихи заиграли по-новому в этих дрожащих на смычке пальцах. Арсений смотрел на сцену неотрывно. На то, как театрально — как у Пьеро — изогнулись брови Андрея в момент первого аккорда на клавишах. Арсений перебросил взгляд в центр сцены. Такие брюки Антон не надевал больше никогда. По крайней мере, Арсений его в них вспомнить не мог никак. И очень жаль. На бёдрах они сидели так, что рука в кармане заставляла чувствовать в персонаже на сцене кого-то, кто точно в отрочестве читал Уайльда — что-то настолько гедонистическое и эстетическое. Арсений помнит, как тогда выглядело лицо Антона. Никакого грима, никакой особенной укладки на кудрявой голове. Антон смотрел вниз и держал между двух пальцев ровно у лица сигарету. Она была не прикурена. Лицо его выражало крайнюю степень осмысленности, но исполненной тяжёлым страданием. Даже сейчас, через время, когда у Арсения в руках нет ничего даже отдалённо похожего на фотографию, он ясно помнит ощущение, что в одном этом лице собрался какой-то значительный, гениальный сюжет, какого он никогда не видел и не читал. Антон пел «Эта ночь непоправима». И в том, как катастрофически ярко даже сейчас в воображении Арсения играет улыбка Осипа Мандельштама с одной из самых известных его фотографий, когда в голове проносятся немногочисленные строчки этого стихотворения, Арсений чувствует выкрученные до предела контрасты того выступления. Сейчас в рюкзаке лежат краски, которыми к сегодняшнему вечеру будет закрыто его лицо. Усталая, едва заметная улыбка трогает губы, когда водитель ненароком подбирает очередной излом на дороге, и лоб бьётся в холодное стекло. Арсений чувствует, как дрожит какая-то, кажется, самая важная струна из всех, что в его груди на настоящий момент хранится, от мыслей обо всем, что уже произошло, что ждёт в будущем и что точно произойдёт уже сегодня. В том, как они выкручивают градус театральности своего материала с каждым новым выходом, есть то, почему они существуют. В том, как они демонстрируют зрителю катастрофу реального мира через нарочито искусственные улыбки и взлетевшие к линии роста волос брови, есть то, за что зритель продолжает смотреть на них из зала с глазами полными огромного восхищения. Арсений глядел в тот вечер на вскидывающего к потолку руки Антона именно так. Их встреча у барной стойки вышла совершенно неожиданной, хотя очень, очень желанной. Арсений остался до закрытия — утренние пары совершенно потеряли своё значение в момент, когда со сцены прозвучало прощание в той форме, что очень похожа на общую форму выступления. Арсений не знает, что было в его голове, когда он кивнул коллеге на вопрос о том, останется ли он в заведении и сможет ли довести его до состояния, в котором место можно закрывать. Артисты стали усаживаться за барную стойку по очереди, и Арсений смотрел на них, как на тех, кто секунду назад жизнь его перевернул с ног на голову. Арсений помнит, когда впервые с уставшими, но спокойными и очень осмысленными, понимающими глазами столкнулся. Как получил первую благодарную улыбку за то, что поставил перед руками в мозолях на подушечках пальцев стакан с апельсиновым соком. Они даже вина тогда не попросили — Арсений улыбается сейчас тихо этому факту. Бар медленно пустел, а они сидели и сидели почему-то. Смеялись всё дольше, но не громче, всё чаще обращались глазами к Арсению, который почему-то тоже стал ответно им шутить. Не объясняется тот вечер. Арсений и не думал о нём давно, чтобы с чего-то захотеть что-то самому себе объяснить. Но в том, как тихо и деликатно по отношению ко всем остальным звучат смешки из дальней части микроавтобуса, Арсений чувствует то, что почувствовал в тот вечер впервые. Они все там в этом объединении оказались катастрофически друг другу подходящими. Никого лишнего. Никого, в чью сторону всем окружающим хотелось бы закатывать глаза или чуть более честно шипеть в просьбе закрыть рот. Все они там были очень к месту и как будто прекрасно об этом знали. Арсений на своём месте себя не ощущал никогда. Потому в глубоком незнании ничего на собственный счёт стал шутить так, как получалось. И получаться стало, кажется, даже неплохо. Сенечка потерялся в обилии красок, какими переливался тогда голос Арсения, которому почему-то в раз захотелось прикоснуться к клавишам и играть, играть, играть. Чтобы так же, как это сделали они сегодня, собрать на себе каждый взгляд, каждую секунду отсутствия лишних звуков в помещении. Когда все по ту сторону стекла заворожены, а те, кто ими через это стекло сейчас управляет, и не думают с этим ничего делать. Они дали первый совместный концерт через месяц с того момента. Арсений совершенно искренне шутил, что не понимает, как оказался в этой обстановке, потому что действительно не понимал. Но чем дольше в их обществе ему доводилось пребывать, тем глубже Арсений убеждался, что, кажется, люди не всегда знают о себе абсолютно всё. Что что-то в себе от них всегда настойчиво скрывается, при этом далеко не уходя. Но незнание чего бы то ни было о себе человека никак не обязывает это изучать путём долгой, глубокой рефлексии. Есть другие способы. Идти и пробовать делать то, что, кажется, возможно только с невероятно витиеватым и глубоко известным собственному хозяину характером, чтобы узнать, настолько он витиеват и необычен у испытателя, например. Арсений помнит, как наносил на лицо белила и как с каждой белой полосой на коже терял ощущение, что себя не знает. Что тут знать? Артист — не человек, артисту двойного дна не требуется. Всё, что нужно артисту — это способность отдать зрителю то, что хочет передать ему на суд автор. Кто этот автор — вопрос другой. Арсений вышел на сцену и встал за синтезатор, принимая тот факт, что пальцы трясутся достаточно сильно для того, чтобы портить аккорды. Антон по правую руку от него, в центре сцены, посмотрел и улыбнулся так, как не улыбался в следующие два часа. Потому что искренних улыбок театр не терпит. Когда на лице толстый, как гипс, слой совсем не резной, яркой, пусть и в усреднённом значении серой, маски, давать тому, чьи глаза направлены в сторону сцены, искренность — решение неверное. Её такие глаза не ждут и точно ни за что не возьмут. Арсений нащупал своё счастье в этом обстоятельстве, когда дал товарищам по сцене аккорды на третью композицию. И когда голова стала откидываться назад в демонстрации шеи так, что сзади её никаким образом не удерживала мысль о том, как это может выглядеть для окружающих. Когда под ночь в гримёрке, где уже никого не было, Арсений замер перед зеркалом, уперевшись руками в уже пустую столешницу и разглядывая свои глаза в отражении, дверь скрипнула, пуская во внутреннюю тишину этот негромкий, осторожный смех, который и до сих пор ни разу не бил по голове своей остротой и громкостью, как молотком в мультике по СТС с утра пораньше. — Пойдёшь со мной? На крыше одноэтажного здания бара в ночи оказалось холодновато. Арсений обнял себя за плечи и стал медленно растирать их, пока Антон протягивал ему почти полную пачку сигарет и зажигалку. — Я не буду. Арсений забыл спросить о том, на что Антон мог ответить подобным образом. — Переживаешь? — Не знаю, — тяжёлым вздохом отозвался голос Арсения после короткой паузы вместе с дымом. — Может быть. Антон очень громко в пустоте воздушного пространства этой крыши улыбнулся. — Ты молодец, — сказал Антон, оборачиваясь спиной к пейзажу, на который уставился теперь Арсений, и заглянул в лицо, ещё не отмытое от белой краски, но уже слегка из-под неё проступающее. — И в том, что переживаешь, тоже молодец. Многие теряются в первых апплодисментах и уже ничего хорошего не делают никогда. Надо обязательно какое-то время после первого выхода пострадать оттого, что у тебя уже не получится быть ничем. Арсений помнит, как через минуту после этого «ничем» его нутро, которое до этого нервно заламывало себе руки, наконец сняло поток мыслей с ручного тормоза, и как они посыпались из Арсения сами по себе совершенно случайно. Антон с самого начала показался Арсению тем человеком, которому однажды может достаться вся эта внутренняя, с ума сводящая карусель. Это произошло неосознанно и заставило даже некоторые угрызения совести испытать. Арсений же не птенец, едва прозревший, и не бездомный котёнок, чтобы выбрать себе хозяина и какую-то совершенно неуместную для того ответственность на него возложить. Но было что-то в этой глубокой и осмысленной улыбке тогда за барной стойкой, из-за чего Арсений с какой-то стати решил, что может быть тем, кем получается, никуда не стремясь, когда рядом с ним находится вот этот человек. На той крыше у Антона под ногами развёрнутыми томами оказался и Сенечка, и школа, и неслучившееся поступление, и вселенская усталость, и то, что выглядело как абсолютно пустые записные книжки, которые сам Арсений давно в сторону откинул за ненадобностью. Каждую Антон всегда уместными кивками и постоянно возвращающимися к его лицу глазами подобрал, закрыл, сложил в стопку и поставил рядом с собой, чтобы потом изучить. И если бы не тот вечер, Арсений не узнал бы никогда, что в на первый взгляд пустых записных книжках на едва заметных линиях собрано огромное количество информации невероятно важной. Просто неподготовленному и не желающему присматриваться глазу её изучать и что-то из этого изучения выносить никак нельзя. Арсений помнит прекрасно тот момент, когда в следующий раз после этого разговора с Антоном столкнулся взглядами. Помнит, как увидел тогда на его лице привычную улыбку, но нашёл в ней какое-то изменение, которое подарило ему некоторое количество вечеров, в которых любая мысль к этому изменению сводилась постоянно. Эта группа оказалась группой не из обычных. В ней всей в этом отсутствии чувства несправедливости по отношению к кому бы то ни было как будто сконцентрировалось общее чувство семейности. Арсений оказался поражён глубоко — такой семьи с ним не случалось никогда. Здесь не звучало упрёков, как не было бессмысленной, прозрачной похвалы через противные улыбки. Они улыбались друг другу, когда даже на репетициях дико разыгрывались, и в этих улыбках всегда находилась только благодарность — они как будто благодарили друг друга за то, что во внезапной музыкальной импровизации могут так быстро друг друга подхватить и поддержать. А в музыке они друг для друга оказались, кажется, даже спасителями. Арсений смотрел на них в первые два месяца совместных выступлений так, как будто оказался в коллективе совершенно взрослых людей, будучи пятилетним ребёнком. Но с каждым выходом на сцену голова обнажала шею всё чаще и всё откровеннее. С каждым разом отходить от клавиш и микрофона, чтобы начать совершенную в своей театральности пантомиму, оказывалось всё проще. Арсений рос и крепчал с каждым выступлением, уже не отдавая свои действия никому на суд. Он улыбался восхищённым товарищам по сцене в ответ на их благодарные улыбки, смеялся негромко вместе с ними и чувствовал, как сходятся две нити. Как пересекаются спокойствие и ощущение, что, кажется, здесь и он сам совсем не лишний. Двери микроавтобуса открываются тогда, когда за окнами перестают мелькать фасады зданий Невского, и сердце начинает стучаться в грудную клетку чуть откровеннее и явнее. Арсений улыбается, когда Антон, стоящий на тротуаре с руками в карманах брюк, ловит его взгляд и улыбается в ответ. Антон долгое время после этого разговора на крыше, который через некоторое время после стал казаться скорее сном, чем явью, виделся Арсению существом ещё более недосягаемым, чем остальные члены группы. Он негласно для всех вокруг оказался лидером, потому что занимал всегда центральную часть. Говорил в основном он, пел — тоже. Вот только зрителю он был либо так же неизвестен и исключительно артистично прекрасен, как все остальные, либо был так же знаком, если кто-то пробирался в изучении подноготной группы чуть дальше, чем мог бы случайный зритель. Он не стремился никогда забрать первенство и всегда обнимал кого-нибудь из группы за плечи, чтобы не попадать на редкие интервью после выступления в гордом одиночестве. Потому что эта группа была системой, где без любой детали всё слетело бы к чертям в секунду. Арсений оказался в абсолютном восхищении от того факта, что им действительно и без понтов очень подошло слово «семья». И если бы у этой семьи могла быть фамилия, которая собрала бы отдельные бусины невероятной красоты в единое целое, ей бы стала музыка. Она действительно играла в каждом члене группы роль ужасно важную. Искрилась в каждом из них, как та вода, что привиделась Арсению в первую встречу на их выступлении. Они все ей отдавались в полной мере, когда вступали в схватку со зрительским неведеньем, выходя на сцену. Эта музыка в столкновении с невидимым желанием в ней жить, остаться в ней на службе её желаниям и целям, давала невероятный, сумасшедший свет, который оказывал поражающее действие на каждого, кто становился его даже случайным свидетелем. В этом свете часто тёк грим и часто спадал запрет на искренние улыбки. Невозможно было никому их не давать. Слишком счастливыми были для исключительной театральщины глаза тех, кто благодарно улыбался уже из зала. Арсений чувствовал, как с каждым разом ему становится спокойнее дышать так, как получается, и шутить так, как в секунде диктует сердце. — Ты же пойдёшь со мной? Антон знает, что может таких вопросов не задавать. Арсений идёт с Антоном туда, куда он ведёт. Так всегда было и, кажется, уже не поменяется — так спокойно отчего-то у Арсения получается верить, что Антон знает, где и что Арсению показывать так, чтобы вызывать что-то похожее на чувство счастья. Здесь, в центре Петербурга, дождь с окраин, который он своими глазами видел полчаса назад, стал сходить на нет. Антон Арсения Невским вести не стал — они сразу свернули в сторону Литейного, где людей поменьше. И хотя и на главном проспекте города в сезон глубокой осени людей сильно меньше, чем в привычное Арсению лето, когда на улицах совсем не протолкнуться, в нелюбви к этой красивейшей улице они как-то дружно сошлись. Арсений привычно обнаружил себя у перил, ограждающих от прямого контакта с шумной, мутной водой, а Антона — смотрящим прямо в его профиль. — Ты в порядке? Да, Арсений в порядке. Ответом коротким служит мягкая улыбка и ответный взгляд. Звук чьих-то шагов удаляется куда-то подальше, оставляя их наедине друг с другом и шумной рекой. Петербург с одиннадцати утра до четырёх вечера и после девяти пугает почти своей размеренностью и спокойствием. Арсений восхищён совершенно тем фактом, что в этом городе можно никуда не торопиться — он вообще создан именно для того, чтобы голова не переставала вертеться во все стороны в попытке хоть что-нибудь рассмотреть. Арсений очень любит воду, хотя тот факт, что она здесь закована в жестокие каменные берега выглядит так, как иногда выглядят львы в цирковых представлениях. Петербург улыбается по-доброму, с ямочками на щеках и с заметной сединой в бороде. Арсений восхищён тем фактом, что, кажется, чем холоднее время года, тем легче здесь найти кого-то, за кого рад будет зацепиться глаз — смотреть на кого-то, кто не похож на серую массу, приятнее, чем на однообразное облако из серых пуховиков. И хоть Сенечка останется в бесконечном желании почаще проходить через какие-нибудь страдания, — чтобы для подачи горячей воды на смесителе нужно было повернуть кран с синей кнопкой, чтобы ехать именно на троллейбусе, хотя валидаторы никогда с первого раза не позволят в душный салон пройти, и хоть зимой на любой улице города дай боже не умереть под снегом с крыши, а летом — в давке между сотнями туристов и от количества предлагаемых листовок на что только ни что, Арсений здесь свободен совсем по-новому. Возможно, когда-нибудь с ним даже случится что-то, что даст толчок для хотя бы отдыха от Сенечки. Возможно, этим толчком станет следующая сигарета, которую Антон заберёт из его губ сразу в свои. Дым сигаретный вообще стал очень важной частью любого их выступления. Сначала тот факт, что они постоянно вокруг себя создавали туман из табачного дыма, Арсения немного напрягал за вопросом о том, что у них на руках совсем никаких декораций и реквизитов не бывает. В этом, кажется, есть идея. Разноцветные электронки в пальцах, колотящих по клавишам или перебирающих струны гитары, кажется, не подходят под то, как Арсений видит их чёрно-белую театральную постановку. Но скоро Антон со своей волшебной успокаивающей улыбкой предложил «просто попробовать». А потом просто во время выступления передал в руки Арсения эту сигарету со вкусом, которого он уже и не вспомнит. Арсений думает о красно-белых трубах в родном городе, выбрасывающих в воздух всё, что совсем не на простых людей работает, которые маленькому Сенечке казались устройствами для создания облаков, и понимает, что в этом вообще-то есть символ немалый. Что в облаках сигаретного дыма с каждой композицией терять градус искусной театральности, забываться в свете музыки и ощущать на высыхающем языке вкус свободы творчества в благодарных улыбках со всех концов танцпола — это то, в чём концентрируется их дело, их искусство. Что то, что у Арсения иногда не получается сдержаться и не подбежать во внезапных объятиях к Антону прямо на сцене, чтобы оставить на его щеке почти незаметный след от чёрной помады — это не танцы на руинах чего-то важного. Что то, как свободно Арсений размахивает руками в моменты, когда поёт только он, и то, как чувствуется взгляд с правой стороны и как слышится уху едва заметный выдох, кажется, гордости с улыбкой благодарности — это то, что заставляет Арсения чувствовать себя человеком. Они вернутся к основной части группы обязательно. Обязательно выпьют с ними вместе, обязательно проведут этот вечер в Петербурге так, как предполагает светящаяся надпись в витрине на противоположной стороне улицы, — «Угрюмочная» — это оригинально. Но сейчас Арсений счастлив в том, что Антон сворачивает в какой-то двор. Счастлив чувствовать, как медленно мокнут пальцы ног сквозь носки в старых ботинках, потому что он собрал все лужи по пути. Счастлив смотреть на Антона, который вопросов больше не задаёт. До этого они говорили достаточно, чтобы сейчас Антон мог просто прикурить сигарету. Одну. Арсений подходит сам. Сам своим пальто — бежевым — прижимается к его, — чёрному — глядя снизу вверх с мягкой улыбкой. Антон улыбается в ответ. И Арсений видит в этой улыбке то, что словами Антон, кажется, не скажет никогда. Скучал. Губы приоткрываются навстречу друг другу. И Арсений втягивает ртом дым, что Антон выдыхает ему прямо в губы. Здесь, в этом совершенно незнакомом дворе, исписанном совсем не так, как бывает в родном городе, никакого театра. Только искренние улыбки. Здесь, на этом месте, Арсений наконец чувствует себя собой.