что нас не убивает

      Гиноза мало что помнит с того дня, когда к рукам липла кровь, а слёзы на лице нельзя было содрать даже металлической мочалкой — как только он приходит в себя и получает из рук в латексных перчатках стаканчик с горстью таблеток, то сразу почему-то вспоминает предупреждение многоликого медперсонала: поначалу могут быть сонливость, головокружение, онемение в кончиках пальцев и, если ему повезет, галлюцинации вдобавок. В ответ на удивленный взгляд ему поясняют, что таковы новые лекарства — если хочешь пить шампанское на воле через какую-нибудь недельку в рехабе, то рискни, ведь ставка — спокойствие прежней жизни — так высока.       Он молча кивает в ответ на напускное дружелюбие на лице врача, опрокидывает содержимое стаканчика себе в рот и каким-то образом не давится таблетками под одобрительное «ну вот, это можно считать началом вашего лечения».       После блуждания по коридорам огромного реабилитационного комплекса его проводят в изоляционную камеру, подозрительно напоминающую его ныне заброшенную квартиру — согласно одной из программ реабилитации, знакомая обстановка помогает прийти в себя и вновь влиться в общество. Копия его лаконичной обстановки («спартанской», говорил Когами, когда ещё мог завалиться подремать на его диване среди ночи) не выдаёт особых усилий врачей — практически на том же самом месте полка с книгами, стул с пледом, который он когда-то забрал у матери, как напоминание о ней. Пальцы пробегают по геометрическому узору, и вместо мягкого хлопка чувствуют щелчок статического электричества. «Похоже, даже у министерства есть своя квота на интерьеры» — думает он. Когда на ум приходит само собой напрашивающееся сравнение с тем, что он видел, когда двадцать лет назад приходил к отцу один-единственный раз, то думает, была ли эта самая квота на него изначально. «Нет,» — Гиноза трясёт головой, выгоняя из головы всё, что подходило на роль рычага, способного нажать на «Сивиллу».       На стуле лежит комплект одежды — ради интереса он смотрит на неотрезанные ярлыки. Тот же размер, что всегда был у него — точность системы, следившей за ним практически всю его жизнь, неудивительна; Гиноза из любопытствующего отрицания разворачивает аккуратно свернутый рулон чистых белых носков и на ярлыке читает все те же знакомые цифры.       Почему-то вдруг не кажется, что такой сервис «Сивилла» предоставляет каждому, кто в одном шаге от полного хаоса — он сразу оправдывает свои условия многолетней успешной службой. Ведь как же, почти девять лет с чистым цветом психопаспорта и без превышения пороговых значений любых коэффициентов; но он сразу горько усмехается, когда понимает, что системе всё равно, что она формально знала его практически десять лет, прежде чем раздавить его как клопа из-за нервного срыва. Если размышлять, то это даже смахивает на производственную травму, но всякий раз, когда Гиноза начинает жалеть себя, в горле встаёт комок едкой желчи.       Стремясь отвлечься, взгляд замечает ещё одну коробку на столе — ни одного опознавательного знака, лишь небольшой черный ящик с замочком, который, щелкнув, раскрывает ему набор отвёрток и маленьких гаечных ключей. Предусмотрительно. Словно узнав свой подарок, левое плечо начинает ныть — бросив рядом с ремонтным набором носки, Гиноза падает на кровать так, чтобы не задеть протез и не потревожить всё ещё заживающие швы; закрывает глаза и в постепенно наваливающейся дремоте отсчитывает секунды до того, как подействуют таблетки.

***

      Про визиты он даже не задумывается, пока психотерапевт не спрашивает его про обычное дневное расписание. Обычная практика — для обычных (Гиноза на этом слове хмыкает под нос и поправляет себя — «оступившихся», хотя грань между собой и ими даже так чудовищно смазана) граждан жизнь в рехабе похожа скорее на санаторий различной степени тяжести, всё в зависимости от коэффициента преступления. В любом случае правительство подсовывает под нос распорядок дня, в котором надо надевать носки ровно в шесть пятьдесят восемь, чтобы в семь утра уже стоять у двери и получать завтрак от робота-разносчика. Если человек попадает по блату от министерства — его случай, ведь как его не назови, запасная куртка инспектора всё ещё, наверное, висит на вешалке в его давно покинутом доме, — то, как в случае Сайги, всё становится сугубо индивидуально. На первый взгляд Гиноза даже ничего не замечает, потому что первые несколько суток после перевода в рехаб он всё ещё под кайфом от коктейля обезболивающих, антидепрессантов и прочих антибиотиков, которыми его пичкают после операции.       Первые два дня он мечтает о том, чтобы не проблеваться, следующие, во внезапной лихорадке с выигранными в фармакодинамическую лотерею головокружением и галлюцинациями — чтобы всё поскорее закончилось, и деньги налогоплательщиков пошли на куда более благие цели. В перерывах между часами тяжелого выматывающего сна он видит капельницы, появляющиеся в изголовье кровати, заботливо подставленный тазик в ногах и различает разговоры о том, что всё-таки появились осложнения; когда глаза оказываются способны сфокусироваться на дальней точке без головной боли — то и периодически появляющиеся в дверном окошке летающие головы. В какой-то момент — видимо, когда прежняя пелена от лекарств уже спала, а время приёма следующей ещё не подошло, он думает, что, наверное, с ним действительно всё плохо, раз даже в таком его состоянии на окошке решётка. Раз даже в таком его состоянии с ним носятся, ведь куда проще потенциальному убийце, мошеннику и насильнику дать просто умереть, чем снабжать его новой конечностью и подтирать текущие в беспамятстве слюни. Гиноза старается не думать об одном-единственном человеке, но это практически невозможно, когда однажды он просыпается и неестественно чётким взглядом различает между чёрных прутьев большие карие глаза.       Он не смеет шевелиться. Хотя, по идее, он бы даже потом об этом не вспомнит, потому что никогда не умел управлять осознанными сновидениями и мало помнил сны как таковые. Шутка ли, спать всего пять-шесть часов несколько лет кряду. Ночное время превращается в лотерею — либо ты на работе, гоняешься за очередным нарушителем спокойствия, мешающим людям спать, либо же утыкаешься носом в подушку, даже не снимая штанов, и тупо вырубаешься, откладывая всё, начиная от чистки зубов и стакана воды и заканчивая вчерашним отчётом на утро.       Неизвестно, правда, где же был выигрыш.       Рехаб становится для него до банального смешной, но отдушиной, когда в жизни меняется вся система ориентиров и остаётся в конце концов лишь один — он сам. Гиноза будто начинает смотреть на себя в зеркало — теперь взаправду, и если бы месяц назад он бы предпочел забыть навязчивую мысль, утопившись в работе или закрыв глаза и перевернувшись на другой бок, то сейчас он смотрит прямо в яркий тёпло-коричневый цвет, который моргает вместе с тактом его сердца. Он смотрит прямо на него в ответ, и Гинозе хочется сказать простое «привет» — на «здравствуйте» или «добрый день» попросту не хватит сил и словарного запаса; хочется помахать рукой или подать хоть какой-то сигнал — «я здесь, я не сплю, я вижу, что ты пришла», но момент просветления постепенно угасает вместе с вновь засыпающим телом. Он изо всех сил пытается не отключиться, и, наверное, сейчас просто таращится на неё — недвигающимися губами, слезящимися от напряжения глазами он говорит одной-единственной гостье одно-единственное «спасибо», на которое способен. Когда у её глаз появляются морщинки, как если бы она улыбалась, и чёлка прыгает вместе с ней, пытающейся рассмотреть обстановку его камеры-тире-палаты получше, Гиноза облегчённо вздыхает и позволяет клубящемуся у кровати забвению снова забрать его.       — Визиты? — переспрашивает он у закутанной в белый халат врача, сидящей прямо напротив него с планшетом в руках и скрещенными в лодыжках ногах. — За пределами работы у меня мало знакомых, и вряд ли они знают про мою ситуацию. Что насчёт коллег, то у них есть гораздо более важные дела, чем навещать потенциального преступника.       Девушка кивает и делает себе какие-то пометки.       — Может быть, вы хотели бы кого-то увидеть? Как вариант, всегда можно оставить письменную просьбу с контактами нужного вам человека, и если гость согласится, то вам разрешат свидание.       Ему не нравится слово «свидание», которое в контексте больницы-тире-тюрьмы приобретает даже излишне интимное значение, но, даже не моргнув глазом, он кивает ей в ответ, опуская ответ на первый вопрос и говоря: «Спасибо, я непременно учту. Если возможно, то я бы хотел увидеть свою собаку».       — К сожалению, в этом здании запрещены животные. И всё же подумайте. В моей практике были случаи, когда коммуницирование с близкими или друзьями оказывало положительное влияние на динамику коэффициента преступности и нормализацию психопаспорта. Если будут трудности с передачей заявки, на нашем следующем сеансе я могу принять её лично и передать нужной службе.       Когда он проглатывает совершенно бессмысленный вопрос «и всё-таки относится ли это предложение и к коллегам», на её планшете снова появляются несколько новых строчек, и Гиноза даже не хочет представлять, что там могло быть.

***

      Лихорадка постепенно отступает — скорее всего, расплата за истыканную иглами живую руку, слишком крупные для глотания таблетки и практически выпавшую из памяти неделю. Когда из его палаты исчезает стойка для капельницы, то сразу становится ясно, что кризис миновал; когда его навещает врач с достаточно увесистой папкой материалов, где нарисованная фигурка кувыркается по всем листам во всех позах, то ему дают понять, что, мол, хватит лежать и пялиться в потолок. Гиноза лишь кивает в ответ, — «я ведь даже и не начинал», — но приказ становится понятен, хоть и скрытый под благожелательным намерением закончить поскорее его лечение.       Выбитая на обложке «Сивилла», которая смотрела на него с каждого дисплея, рукава на куртке и карандаша в стаканчике на столе, ощущается совсем инородно, как если бы он никогда не знал о её существовании. То, чего не знаешь, всегда пугает сильнее — поэтому ведь дети боятся не темноты, а того, что в ней скрывается. Тут, скорее, подходит другое выражение — Гиноза слишком пристально всматривался в глаза бездне, слишком усердно оберегал своё белое пальто, и бездна наконец взглянула на него в ответ. Если на какой-то из деталей протеза совершенно случайно окажется герб бюро общественной безопасности, то он ни капли не удивится.       Швы начинают чесаться — он бездумно скребет аккуратно подстриженными ногтями наполовину металлическое плечо и замечает, что ярко-красные воспалённые линии потухли до приятного розового цвета, совсем как у нормального психопаспорта нормального человека. Гиноза аккуратно поднимает руку — непривыкшие мышцы мучительно тянет; затем отводит в сторону, и движение в плече отзывается слепящей глаза жгучей вспышкой боли. Появляется малодушное желание снова наесться таблеток и провалиться в сон ещё на недельку, чтобы хоть несколько отсрочить свой приговор, раз уж он здесь теперь постоянный гость и спешить ему некуда; но, к его сожалению, место для жалости к себе осталось где-то позади, в мире, где он обеими руками мог чувствовать тепло стакана кофе из автомата, убирать постоянно лезущие в глаза волосы и краем глаза следить за показателями отца на наручном коммуникаторе.       Словно готовясь к этому моменту, бумага и карандаш лежат на столе — Гиноза листает папку с упражнениями для привыкания к протезу, находит там раздел «мелкая моторика» и откладывает её. Совмещать приятное с полезным всегда надо было учиться, и когда он неуклюже выводит на листе строчки заявления на встречу с психотерапевтом новообретённой рукой, чуть не ломая в процессе карандаш, то чувствует, что похож на ребёнка, который только начинает делать первые шаги.

***

      — Ну как, появились ли какие-либо идеи?       — Если вы про тех, кого я хотел бы видеть, то, наверное, я бы хотел сначала разобраться с собой.

***

      Посещения терапевта дают свои плоды и перестают быть похожими на представление одного актёра, которым он был раньше. Прекрасно зная, что запирать внутри весь комок раздражения и злости, которыми щедро снабжала его работа, было опасно для психопаспорта, он продолжал на обязательных сессиях оправдывать колебания в цвете и коэффициенте стрессовыми ситуациями, на что врачи лишь понимающе кивали головой и ставили галочки в списке критериев пригодности к службе. Эта нация могла гордиться тем, что у неё есть глаза — новости в Токио можно было услышать буквально из каждого утюга, у которого был хоть намек на дисплей или динамик, — все были в курсе очередного происшествия, которое заботливо скрывалось от окружающих за голограммами бестолковых кукол. Он рассказывал про какое-либо из событий, что случились во время очередного выезда на место преступления, его выслушивали, давали совет отдохнуть, принять лекарства и продолжать выполнять священный долг защиты граждан от них же самих.       Сейчас же притворяться и лгать было бессмысленно — логикой он понимает, что вряд ли одной беседой его можно довести до абсолютной черноты и критической отметки в триста пунктов, поэтому когда милая психотерапевт начинает взрезать его изнутри совершенно невинными вопросами: «расскажите, о чем вы подумали, когда увидели себя с протезом в зеркале» или «снятся ли вам по ночам кошмары», Гиноза чувствует, как старые загноившиеся раны начинают вскрываться. Эта боль, хоть и не стоит уже рядом с дискомфортом привыкающего к металлическому аугменту организма, даже приносит какое-то мазохистическое удовольствие. Конечно, он рассказывает далеко не всё, потому что годами копившееся раздражение, сменившееся виной за несделанное и несказанное, протравливает кости насквозь, а человек напротив вряд ли обладал рентгеновским взглядом. Он будет носить это бремя до конца своей жизни, храня его уродство глубоко под кожей — там, где никто не сможет достать его, но когда дамба рушится, то по законам физики за плотину выливается практически вся вода.       Гиноза постепенно рассказывает про детство, как отец на один из дней его рождения — жизнь до системы «Сивилла», этап, что кажется ещё более нереальным, чем тот-самый-день несколько недель назад, — привёл его в зоомагазин выбирать подарок, и среди всех шныряющих в аквариумах рыбок, носившихся в террариумах ящериц и вылетающих под инерцией из пластиковых колес хомяков он нашёл своего первого щенка, с которым не расставался до тех самых пор, пока однажды он не убежал из дома. Тот момент как будто стал ещё одной чёрточкой на временной линии, разграничивающей чёрное и белое, плохое и хорошее. Сначала от него ушел отец, затем постепенно стала угасать мама, а потом...       — Расскажите, вы искали щенка? — спрашивает девушка, вертя в пальцах карандаш. Гиноза вдруг понимает, что совсем не может вспомнить её имя, и сразу выпаливает: «Конечно», как если бы его мысль отражалась бегущей строкой на лбу.       — Как долго?       — Несколько недель.       — Развешивали ли объявления о пропаже? Опрашивали ли людей в округе?       — Разумеется.       — Когда теряешь кого-то из близких, то всегда вслед за чувством обеспокоенности наступает желание что-то сделать. Одна из форм сублимации, когда отрицательные мысли, направленные на себя, перенаправляются в положительные действия, направленные на окружающих — те же поиски и рисование плакатов о пропаже. Гиноза-сан, у меня на сегодня больше не будет вопросов, кроме одного: почему вы сразу же перестали искать своего отца?

***

      Он ничего не говорит, пока его сопровождают обратно в камеру; не произносит и слова, когда приносят ужин и докладывают к подносу пачку стремительно кончающейся на столе бумаги. Обыкновенный вопрос ставит его в ступор, из которого не выйти, даже подключив всё своё отсутствующее детективное чутьё, мол, куда же рыть в поисках подсказок. Гинозе не нравится этот вопрос, потому что он подразумевает действие, как если бы спустя столько лет есть хоть шанс вернуться и всё исправить; но ответ на эту загадку уже сидел глубоко внутри него. Наверное, когда в хорошем есть плохое, то даже в этом плохом будет нечто лучшее — даже в изъеденной сердцевине костей будет что-то здоровое, чему надо просто дать выход и время.       Гиноза расстёгивает рубашку левой рукой, аккуратно складывает её на стул, затем через голову снимает майку и подходит к зеркалу. Зачёсывает ладонью назад ещё более отросшие волосы, которые сразу же падают на глаза обратно — похоже, от старых привычек никому и ничему так просто не избавиться. Слишком коротко для резинки, которой нет у него под рукой, и слишком длинно, чтобы оставлять просто так — он заправляет мешающиеся пряди за уши и наконец смотрит на своё отражение, точнее прямо себе в глаза.       Те же самые, что и у его отца. «Были», — горько думает он, но не хочет дать ему превратиться ещё в одного призрака, что являлся бы только по ночам. В конце концов, данное родителями имя, металлическое отражение левой руки и серо-зелёный в неярком свете комнаты взгляд всегда будут с ним — по крайней мере, до тех пор, пока прошедшее время не будет применительно и к самому Гинозе. Сейчас же надо было жить настоящим — вслед повесить себе на грудь этот знак «потенциального преступника», который оказался способен на то, что он, наверное, не смог бы сделать, окажись он в такой ситуации. Сейчас надо было смотреть в будущее —       и сделать ещё один шаг вперёд на неуверенных ногах.       — Здравствуй, пап, — говорит Гиноза, и вокруг глаз в зеркале вдруг собираются мелкие морщинки. Он сглатывает ком в горле и смеётся, смаргивая подступающие слёзы. — Прости, что я так долго не мог тебя найти.

***

      Его дни начинают принимать форму, к которой он так привык. Расписание становится хоть и строгим, но щадящим — привычка вскакивать по одному звонку будильника вряд ли исчезнет всего за месяц; а заново составить башню из кубиков, которых не так уж и много в его текущем положении, оказалось совсем просто: подъём, завтрак, чтение, тренировка по выданной методичке, после которой он хочет выкупаться не только в цистерне мыла, но и в антисептике — в отличие от мыслей, тело отказывается так быстро приспосабливаться к новым темпам. Гиноза замечает, что программа подготовки инспекторов из рук вон плохо давала физкультуру, и напоминает себе, что всю грязную работу — он подцепляет на груди насквозь мокрую от пота майку пальцем, — делали исполнители. Затем он идёт в душ, где стоит в кипятке так долго, пока кожа не становится такого же цвета, как заживающие рубцы на плече; наскоро собирается и идёт на ежедневные встречи к девушке-психотерапевту. Он, кстати, наконец узнаёт её имя — в одну из бесед заводит диалог в сторону, когда она была бы вынуждена сделать себя примером в какой-то ситуации; маленькое детективное упражнение, которое превращает длившееся неделями смущение от одного и того же «anata» в её адрес в чисто мальчишеское самоудовлетворение. Шалость удалась. Оказывается, он всё-таки способен нажимать на нужные кнопки так, чтобы никто не заметил, а может, доктор Сато давно раскусила его, как орешек, и просто решила избавить его от мучений вежливости. Так, чтобы не заметил он.       Его коэффициент стабилизируется — по крайней мере, так ему говорят. Ещё одна уловка в терапии — если открыть правду о состоянии пациента, то ему может стать ещё хуже, поэтому потчевание с ложечки ложью во спасение может даже помочь. В конце концов, у него нет доминатора, что можно было бы на себя наставить.       Гиноза чувствует, как ему становится лучше: он больше не хочет вырубиться от боли, когда случайно усердствует чуть больше, чем требуется, тренируя заживающее плечо и продолжая глотать прописанные таблетки. Когда из головы выбрасывается порядочная часть того, что его волновало на протяжении нескольких лет — взять хотя бы кошмар написания отчётов вовремя и бумажные проволочки перед выездом на места происшествий, — оперативная память, как в перезагруженном компьютере, очищается. Сон становится немного дольше, и хоть в добавившиеся часы начинают пробираться давным-давно пренебрегаемые кошмары, он просто выматывает себя чуть больше, читая дополнительные пару глав книги перед сном или наматывая по комнате ещё одну минуту трусцой. Конечно, это всё лирика — палочкой-выручалочкой становится повышение дозы снотворного, но ему важно знать, что он старается. Он, запертый в своей клетке добровольно-принудительно, хоть что-то, да делает.       Это не проходит мимо взгляда психотерапевта, которая на очередной встрече снова спрашивает его, не хочет ли он встретиться с кем-либо. Гиноза про себя отмечает, что речь уже не идёт про «свидание», и мотает головой:       — Вряд ли.       — Может, хотите пригласить кого-то из коллег? — о, а вот и этот вопрос, который он так не хотел задавать.       — Пригласить — слишком сильное слово для того, кто теперь находится где-то в самом низу иерархии Бюро. Повторюсь, что у них слишком много дел для таких визитов. Если честно, я до сих пор не знаю, где конкретно нахожусь, потому что меня перевели сюда прямо из больницы, а процесс подписания согласия на размещение помню смутно, — словно бы в оправдание, он вытягивает металлическую руку.       Доктор Сато улыбается уголком губ и кивает, принимая такое объяснение:       — Мы находимся сейчас на северо-востоке Токио, наш реабилитационный центр как раз приписан к больнице, где вы проходили лечение по поводу своей руки. Если хотите точный адрес, я могу выдать вам копию подписанного согласия.       Чёртова бюрократия. Достаёт его даже здесь.       — Спасибо, — говорит Гиноза, раздражаясь от того, что на такой простой вопрос он получает настолько же сложный ответ. Впрочем, эта головоломка решается просто — достаточно просто помнить просветлённым от ударной дозы антидепрессантов умом, что штаб бюро тоже находится на северо-востоке Токио. Гиноза начинает задаваться вопросом, входит ли в его схему психотерапии бросание информации, как костей, чтобы изголодавшийся по решению проблем и вопросов ум вцеплялся в неё, как гончая. Смешно. Его будто начинают тренировать к одному из вариантов дальнейшего сценария его жизни — впрочем, он уже был на шаг впереди. Гиноза помнит отражение серо-зелёных глаз в зеркале. — Мой ответ насчет посетителей остаётся прежним.       Доктор кивает, что-то дописывая в своём планшете, и нажимает на кнопку коммуникатора на своём запястье:       — Мы закончили, — говорит она серому фону голограммы, затем обращается к нему, — в таком случае, больше не задерживаю. Увидимся на следующем сеансе.       Гиноза кивает, склоняя голову в знак прощания, ждёт, пока за ним придёт один из сопровождающих охранников. Снова один и тот же путь по коридору до лифта и затем спустя несколько этажей вниз, вдоль по точно такой же копии коридора до камеры. Расписание хоть и строгое, но щадящее — как минимум, ему не нужно по одному звонку шефа мчаться разнимать драку и успокаивать половину района. Не нужно превращать очередного отброса в груду разлетевшегося по полу мяса — впрочем, в его случае это следствие зеркалится абсолютно наоборот.       Он должен был почувствовать, что что-то не так. Всё началось, скорее всего, с вновь поднятого вопроса про встречи. Или с момента, когда в лифте он почувствовал еле заметный запах сигарет — странное дело для учреждения, в котором практикуют здоровый образ психопаспорта. Министерство здравоохранения ведь обыграло конёк, сев на «Сивиллу» как на средство пропаганды — мол, подумайте несколько раз о своём фоне, ведь с каждой выкуренной сигаретой вы убиваете свой организм, а значит, повышаете свой коэффициент преступности. Совсем другое дело, что никаких исследований по этому делу не проводилось, а кто-то даже подал в суд — Гиноза лениво перебирает в уме университетские задачки на знание права, которые будущие юристы решали на семинарах, — но тем не менее, что-то не сходилось.       Он ломает голову ровно до тех пор, пока перед глазами не появляется маленькая фигурка в чёрном, прислонившаяся к стене рядом с дверью его палаты — третья слева с конца тупика. Ноги пропускают шаг, и он чуть не спотыкается, вовремя включив так некстати закоротивший мозг, в котором пульсирует лишь одно слово и одно-единственное направление вперёд.       Цунэмори.       Когда инспектор замечает их, то отлипает от стены и встаёт по струночке. В ней ничего не поменялось — на первый взгляд, но с каждым шагом в её лице всё больше и больше проявляются черты усталости, которые никак нельзя спутать с напускным видом строгости. В её руках — банка холодного кофе из автомата, которого он на своём маршруте никогда не видел; должно быть, принесла с собой с работы. На улице ещё зима, так что стакан с чем-нибудь горячим подошёл бы больше, но для этого надо отстоять очередь перед кофемашиной на кухне в офисе, или завернуть в какую-нибудь кофейню по дороге, но, зная Цунэмори, на это у неё просто не было времени. Гораздо проще всунуть пару монет, забрать морозящую пальцы банку и по пути на какое-нибудь задание быстро зайти к нему.       Даже при таком сценарии ему, кажется, не хватит сказать ей одного «спасибо» в знак признательности. Когда она предъявляет охраннику удостоверение и извиняется, что заранее не заполнила заявку на посещение, а ей в ответ говорят, что всё в порядке и на руках есть разрешение лечащего врача, то Гиноза теряется во всех формах вежливости. Оказывается, всё было заранее спланировано, и его детективное чутьё действительно не такое острое, как у Когами. Гиноза дёргает носом, слабо чувствуя отголоски того же самого табачного дыма, что невысказанным намёком витал в лифте, и совсем не хочет составлять вместе кусочки этого паззла.       Как он обещал себе? Жить настоящим? Смотреть как можно меньше в прошлое?       Настоящая Цунэмори в знак приветствия протягивает ему ладонь — её пальцы действительно холодные, как лёд, — затем машет руками в ответ на вопрос, который он даже не расслышал, говорит, что ей «будет достаточно пяти минут, раз уж все комнаты для посещений заняты», и дверь в его камеру — та самая, с тонкой чёрной решёткой на окошке, — уже открывается приглашением вовнутрь. Её нога уже собирается зависнуть над порогом, как Гинозу начинает коротить, как самую дешёвую лампочку. Он протягивает руку, не давая Цунэмори пройти дальше и встречает на её лице искреннее недоумение — «что такое?» говорят её глаза, но он не может пустить её туда, где всё говорит о том, что прошлого Гинозы уже не существует, а в себе будущем он только-только начал разбираться.       Настоящий он прикрывает открытую дверь и говорит: «прошу прощения, но я не ждал гостей, поэтому у меня беспорядок», надеясь, что Цунэмори купится на его бестолковую ложь. Скорее всего, пока она ждала его в коридоре — банка кофе в её руках уже практически опустела, — то уже успела рассмотреть всю его аскетичную обстановку, которая даже не может допустить такого явления, как бардак. Так и есть — она лишь удивлённо поднимает брови, но не настаивает, и лишь улыбается в ответ:       — Это я прошу прощения, что заранее не оповестила. Мне сказали, что вы не хотите видеть гостей, плюс ссылались на врачебную тайну, когда я просила рассказать о вашем самочувствии, поэтому пришлось идти на таран, — она пожимает плечами, делая глоток из банки, и Гинозе остаётся лишь стоять и молча смотреть на неё, так беззаботно обрисовывающую все проволочки допуска постороннего в подобное учреждение. — Как удачно, что я как раз была в этом районе.       — Инспектор, — перебивает он её, не давая ей закопать себя ещё больше, — спасибо, — говорит он, пытаясь уместить все старания Цунэмори в свою новую систему координат, и когда у него не получается, то аккуратно пытается закопать теперь себя, — как дела на работе?       Опасный вопрос. Сложный вопрос, потому что на него невозможно будет дать подходящий во всех ситуациях ответ: «нормально». Их случай — лишь исключение, подтверждающее правило, и Гиноза хочет себя ударить, потому что выражение лёгкости на её лице сворачивается, как стоящее на жаре молоко. Самое идиотское, что он даже не знает, что нужно было бы сказать, потому что список тем для общения с Цунэмори этой самой работой и ограничивался. Говорить про погоду было бессмысленно — окон в его камере не было, обсуждение газет автоматически отпадало из-за контроля литературы для пациентов, ну а на остальные «small-talk» темы у них совершенно не было времени.       — Я бы точно не хотела говорить сейчас про работу, Гиноза-сан, — она пожимает плечами, неловко улыбаясь и виртуозно выруливая из сложившегося тупика, — сегодня ведь воскресенье. Плохой тон, говорят, особенно когда для таких разговоров есть целая пятидневка.       Факт номер раз: сегодня выходной день, то есть, его теория про «по дороге с работы на работу» полностью отпадает. Факт номер два: больше мыслей, как он мог бы обосновать её визит в реабилитационное учреждение, исключая причину «просто так», у него нет.       Какое счастье, что у него сейчас коротит мозг.       — Разве у нас есть выходные? — хмыкает он, и Цунэмори качает своей банкой, словно бы не замечая, что он, по факту, уже перестал быть инспектором:       — Как у каждого уважающего себя человека.       — Тогда, получается, что я уважаю себя больше всех, — неловко шутит он, и Цунэмори прыскает от смеха прямо во время глотка. Гиноза поднимает руки, готовясь извиниться за то, что она чуть не оплевала себя вместе с ним кофе, но аккуратно откашлявшись, она машет ладонью, мол, всё в порядке, и замечает его новую руку. Цунэмори говорит:       — Я рада, что вы в безопасности, Гиноза-сан, — и он хочет сказать ей то же самое, потому что хоть он из-за своей травмы и «сбежал» из-под взора начальства, упав ниже некуда и перестав быть дорожимым сотрудником, Цунэмори всё-таки оставалась на службе Бюро и под прицелом у Касэй. Что бы не произошло за тот промежуток времени, пока он валялся в отключке рядом с отцом и ровно до этого момента, всё равно должен быть тот, кто взял бы на себя ответственность и понёс наказание, и Гиноза отказывался видеть Цунэмори козлом отпущения. Он знал, что в постскриптуме дела Макисимы она была одним из действующих лиц — точно так же, как и Когами, но если один главный герой сейчас стоит на расстоянии вытянутой руки, то о другом он ничего больше не знает. В нос снова вкрадывается едва уловимый запах «Шпинели», когда Цунэмори слишком резко подносит к лицу стрекочущий новым звонком коммуникатор, создавая волну в стоячем воздухе, и Гиноза надеется, что даже если Когами с ней рядом, то он не увлечёт её за собой в новую беду.       По крайней мере, пока он находится вдали от них обоих.       — Извините, — бормочет она, потирая запястье, и ничего не остаётся, как махнуть ладонью — живой из двух:       — Ничего страшного. Ответьте, если нужно, — но Цунэмори мотает головой, косясь на стоящего за ним охранника.       — Мои пять минут уже подходят к концу, поэтому я перезвоню, как освобожусь. Я хотела...       Когда за его плечом слышится нетерпеливое покашливание, явно относящееся к замечанию про пять минут, то Гиноза хочет обернуться и закрыть охраннику рот в ответ на такую любезность, перебившую Цунэмори. Раздражение подкатывает волной к кончикам пальцев: частично из-за того, что их встреча подошла к концу, частично из-за того, что он больше не может сам распоряжаться своим временем. Плевать, что если он поддастся этому тёмному желанию, то его еле-еле устаканившийся коэффициент преступности снова может повыситься хотя бы на пару пунктов. Прямая дорога к ещё паре-тройке недель в этом богом забытом месте, и если вчера он даже не знал, какой был день недели, бесцельно бродя в превратившимся в лимбо распорядке, то сейчас, когда на календаре воскресенье, а на живой и здоровой Цунэмори осел плёнкой такой знакомый сигаретный дым, причин снова подчиниться системе и быть для «Сивиллы» хорошим мальчиком становится несколько больше.       Когда охранник толкает дверь камеры и приглашает его пройти, Цунэмори коротко прощается, и Гиноза (хоть правила приличия и отсутствие тем для общения диктуют ровно такое же «до свидания» в ответ), хватается за ниточку улетающего в небо шарика:       — Если вам не трудно, госпожа инспектор... Можно вас попросить узнать, что с моей собакой? Я не видел Дайма уже, получается, несколько недель. Соседи знают, что если меня нет дома, то они подстрахуют, но всё же не хочется держать их так долго в неведении.       — Хорошо, — кивает она, и у него вырывается вздох облегчения. Цунэмори слабо улыбается, — может, мне что-то им нужно передать?       — Только мою благодарность за помощь, и что я скоро вернусь, — «вряд ли им нужно знать всю мою историю», говорит его взгляд. — Спасибо, инспектор.       Когда нетерпеливая рука охранника щёлкает за ним замком, он не решается посмотреть через решётку на стеклянном окошке.       Когда желание перебарывает напускное спокойствие, обжигая пятки и облизывая огнём кончики пальцев, вцепившиеся в дверную ручку, то Цунэмори в коридоре уже нет.

***

      Как только все его нейроны восстанавливают свою работу — он чуть было не пропускает приём таблеток чётко по будильнику, — то в голове сразу открывается дамба вопросов, на которые он закрывал глаза всё это время. Надо было всё-таки дожать и порасспрашивать Цунэмори насчёт того, как закончилось дело Макисимы, чёрт возьми, хотя бы спросить, как у неё дела, но он, как совершеннейший дурак, просто выбросил в окно весь свой десятилетний опыт работы детективом, по умолчанию ищущим в любом разговоре возможность ухватиться за то, что волнует сильнее всего, вцепиться зубами в любую подсказку, что позволит раскрыть дело. Гиноза про себя хмыкает, когда на ум постоянно приходит сравнение себя самого с собакой — он, хоть и привык себя обманывать, в последнее время чертовски становится честен.       А быть может, он просто соскучился по Дайму. Если Цунэмори действительно протянет руку помощи — а он, зная её всего-навсего каких-то три месяца, в этом почему-то уверен, — то можно выдохнуть и выбросить из оперативной памяти ещё одну проблему, висевшую над ним дамокловым мечом. Его друзья были слишком ценным ресурсом — даже чересчур, когда их на всём белом свете остаётся буквально один человек и один пёс, поэтому он не может просто о них забыть. Насчёт Когами он так ничего и не знает — одни лишь туманные спекуляции и теории, посещающие его перед тем, как он устанет пялиться в потолок и под лекарствами заснёт сном без сновидений. Но, как это всегда бывает, вкрадчивый дымок, что прилипает к нему после визита Цунэмори, просачивается даже сквозь тщательно выстроенные баррикады — в момент, когда Гиноза просыпается, на чистом белом потолке он продолжает видеть виновато-сосредоточенные глаза убегающего прочь Когами.       — Расскажите, как вы себя чувствуете, — говорит доктор Сато, покачивая ногой в зелёной туфле. С каждым днём ощущение, что вопросы становятся чистой формальностью, становится всё сильнее — он и так распят на ежедневных часовых встречах как лягушка на уроках биологии, которую рассматривают со всех сторон, но для него подготовили ещё и зеркало, в которое он может увидеть себя сам.       Во всех, впрочем, смыслах.       — Всё в порядке, — ответы становятся такими же автоматическими, потому что все вскрытые раны потихоньку должны заживать сами, безо всякого постороннего вмешательства. Если внутри и спряталась какая-то инфекция — что ж. Глубоко внутри он чувствует, что даже дай ему два года провести здесь, он не приблизится к чистейшей белизне или пудрово-голубому цвету, как у Цунэмори. Повышение коэффициента преступности он планирует использовать по прямому назначению — и хоть ложь формально не считается преступлением, то Гиноза готов принять такое клеймо.       И необходимость в двух годах сокращается до глотка воздуха.       Она вздыхает:       — У меня, кстати говоря, хорошие новости, — фраза, которая в устах врача может означать буквально всё, что угодно. Его перекорёженный организм даёт слишком много вариантов на выбор, а Гиноза никогда не был хорошим игроком в рулетку. Вместо того, чтобы гадать: «всё ли хорошо с приживаемостью протеза?», «дадут ли мне наконец увидеть мою собаку?», и, наверное, крутить и так и сяк один из самых главных вопросов — «замышляет ли снова что-нибудь в стенах этого богом забытого места одна госпожа инспектор?», — он нетерпеливо перебирает пальцами по подлокотнику кресла, напрочь забывая о своёй актёрской миссии, и, к счастью, здесь доктор Сато знает теперь его слишком хорошо. — Динамика вашего психопаспорта за последний месяц показывает хорошие результаты терапии.       Ещё бы. Он даже Когами не рассказывал столько, сколько психотерапевту — он, быть честным, мало что вообще рассказывал, когда дело заходило до тревог, въевшихся в самое нутро. Может, из-за того, что стыд был сильнее эгоистичного желания разделить грызущую кости боль. Или из-за того, что искренние разговоры по душам были вполне способны замарать психопаспорт собеседника — Гиноза не мог позволить себе такого греха. А может, Когами умел читать его настолько хорошо, что не требовалось никаких слов — и именно поэтому он расплачивается сейчас, опустошая свой словарный запас каждый день перед блондинкой в зелёных туфлях, закутанной в медицинский халат так, что по всем учебникам профайлинга она точно что-то скрывает.       Если бы Когами был здесь, то непременно бы отпустил шутку, что после такого ему нужно на ней жениться.       Если бы была здесь Цунэмори...       Гиноза мотает головой, прогоняя дурацкую мысль, и доктор берёт это на свой счёт:       — Ваш коэффициент преступности упал на пятнадцать пунктов, а цвет постепенно начинает проясняться. Так держать. Если продолжать в таком же духе, то скоро можно добиться стабильной ремиссии, обязательно исключая источники сильного стресса.       — То есть, если переводить на более понятный язык, если продолжать оставаться в центре?       — Совершенно верно.       — Непозволительная роскошь для человека с домашним питомцем.       — К сожалению, вынуждена напомнить, что животные в этом здании запрещены, — мягко говорит она. — Если вы переживаете по поводу своего пса, то мы можем организовать уход за ним, и, следовательно, снизить уровень вашего стресса по этому поводу.       Он мог бы сказать что-либо по поводу собак в психотерапии, ткнуть ей в лицо своей лицензией терапевта и сказать, что он даже в четырёх стенах сможет ухаживать за старичком Даймом лучше, чем все они вместе взятые, но такое открытое неповиновение не в его духе, поэтому Гиноза проскальзывает обратно в свой актёрский костюм и, вложив в свой вздох всё разочарование — эмоции надо выпускать наружу, на то это и сеанс психотерапии, — просто кивает головой.       — Вот и отлично, — доктор щёлкает ручкой, и, чувствуя энтузиазм, с её ноги чуть не сваливается туфля. — Встретимся завтра.       Когда Гиноза снова идёт маршрутом «коридор-лифт-коридор-камера», то снова высматривает прислонившийся к двери маленький тёмный силуэт, так сильно бы выделявшийся на фоне ослепительно-белых стен, и, когда его не находит, давит рвущийся из горла вздох.

***

      Когда самоковыряние становится рутиной, усталость от обмусоливания одних и тех же тем начинает проявляться во взгляде, в поведении, в словах. Если бы у Гинозы были деньги, он бы поставил на то, что его врач была какой-то дальней родственницей Когами, потому что в один из дней она даже не задаёт ему традиционный вопрос про самочувствие, и просто протягивает папку с какими-то документами. Внезапный поворот событий срабатывает в поимке внимания, и интерес шепчет ему, что это наконец какие-нибудь газеты, какие-нибудь новые книги — свежая пища для загнанного в стойло гиперактивного ума. Под обложкой, однако, оказывается ещё одна методичка — более подробно нарисованная, и замыленный взгляд сразу замечает, что у изображающего упражнения человека целых две настоящие руки.       Когда Гиноза в недоумении поднимает взгляд на доктора, та лишь пожимает плечами:       — Судя по недавнему осмотру хирурга, протез уже полностью обрёл функциональность левой руки, поэтому можете начинать подключать новые виды упражнений. Меня попросили передать вам нужные материалы, поскольку ваш лечащий врач ушёл в отпуск, и я не смею вас задерживать, — она делает какие-то заметки в своём планшете — по движению пальцев явно заметно, что на полях рисуется какая-то каракуля, и когда по прошествии минуты никто не двигается с места, то доктор поясняет, — хоть здесь терапия приходит в достаточно принудительном порядке, я не вижу смысла терять время, когда пациент совершенно не готов чем-то делиться. Говорят, что «дай человеку рыбу — и он будет сыт весь день, дай удочку — и он будет сыт всю жизнь». Похоже, вам пора начинать работать с удочкой. Если будут какие-то вопросы, обсудим послезавтра.       На обратном пути в его глаза бросается две вещи. Первая, что Цунэмори и сегодня не пришла рассказать ему об успехах возложенной на неё миссии (другой исход даже не принимается им в расчёт). Вторая — на каждой странице «краткого руководства по обучению основам боевых искусств, требуемых для занятия должности в бюро общественной безопасности» стоит тот самый водяной знак бюро общественной безопасности, который начал восприниматься как уже собой разумеющееся. Похоже, ему действительно никуда не деться. Гравитация никого не делила на «инспекторов» и «исполнителей», и если законы диктуют ему решение загадки, которая ломает голову каждому человеку — «что же будет со мной дальше», — то кто он такой, чтобы сопротивляться притяжению.       Легко увлекающимся человеком он себя никогда не мог назвать — на первом месте всегда стоял «правильный» вектор, направление в потоке под светом бесчисленных софитов-сканеров. В приоритете сначала учёба, затем работа — хотя, скорее, он лукавит, закрывая глаза на то, с каким энтузиазмом бросался каждый раз на новое задание, оправдывая это служебным долгом и необходимостью выполнять свои обязанности «как надо».       Потом четыре года назад случился Когами, и обсессия усугубилась, потом четыре месяца назад пришла Аканэ, и правила, по которым он жил практически всю свою сознательную жизнь, как-то сами собой начинают расплываться, исчезать как тающий сахар в кружке горячего чая. Горечь увиденного за чертой становится невыносимой, когда он наконец снимает очки, и изливать её во время дневных встреч становится недостаточно.       Наверное, на это и был намёк про удочку. Гиноза хотел бы продолжить копать дальше, но чем больше он об этом думает, тем чаще в оборванные сновидения начинают вкрадываться как стальные синие глаза, так и шоколадно-карие — повышение дозы снотворного становится не избавлением, а тягостью. Ещё одна новая зависимость, которую он не может себе позволить, поэтому он лукаво меняет таблетки на разъедающий глаза пот и едва растягивающиеся ноющие мышцы.       Ритуал призыва срабатывает. Он давно знает, что самые неподходящие ситуации случаются в самое подходящее для этого время, и когда от усталости хочется просто лечь на кровать и наконец-то уснуть, зависшие в окошке глаза под козырьком кепки явно говорят, что всё-таки нужно встать.       Он машет рукой, мол, мне нужна минута, и бесцеремонно исчезает на две — ныряет в кипяток и затем в чистую одежду, взъерошивает волосы полотенцем и чуть ли не вываливается вместе с ним в открытую охранником дверь. Тот недоуменно поднимает брови, и Гиноза закатывает глаза, стягивая полотенце с плеч и метким броском, несмотря на ноющее металлическое плечо, зашвыривает его на кровать. Морщит лоб теперь уже сам — «так лучше?», и после немого исчерпывающего диалога из-за двери появляется Цунэмори, всё-таки заставшая его врасплох. Она благодарит охранника, и когда за ней закрывается дверь, то стрелка ощущения, что её быть здесь не должно, пробила бы все измерительные приборы.       Но как же он, черт возьми, был рад её видеть.       — Извиняюсь за вторжение, Гиноза-сан, — поклонившись, выдыхает она, оглядываясь на дверь, как будто бы та же самая мысль заразила и её. — Похоже, мне надо было предупредить, чтобы вы успели прибраться. Сейчас снова нет никаких свободных комнат, поэтому...       — Готов поспорить, что они и не подразумевались, верно? — хмыкает он. Один раз — это случайность, два раза уже намекают на правило, а в случае ответственной Цунэмори это походит даже на злоупотребление служебными полномочиями. Как кстати, что он не должен включать такую фривольность в свой отчёт — как удобно, что сейчас он бы ни за что этого не сделал. — Здравствуйте, инспектор.       Цунэмори машет руками, мол, перестаньте называть меня инспектором, но язык не поворачивается называть её по имени в этом месте — смирившись с его непреодолимым канцеляризмом, она с разрешения проскальзывает на кресло.       — Вижу, что стремление раскопать истину не покидает вас и во время вынужденного отпуска, — её спина прямая и напряжённая, как палка, как напоминание, что даже в изоляции за тысячью этих стен она продолжает быть частью внешнего мира, который так и норовит откусить кусок побольше. Он хочет дать ей знак расслабиться, что по крайней мере ей ничего не будет угрожать в течение ближайших пяти минут, но он никогда не был хорошим собеседником.       Гиноза просто спрашивает:       — Что-то произошло? — и Цунэмори вскидывает голову.       — Да, — запинается она, но потом понимает, что сказала что-то не то, и сразу поправляет себя, — нет. В смысле, что я выполнила ваше поручение. На самом деле, изначально вам должны были передать моё письмо, но раз я всё равно должна была прийти его отдать, то почему бы не сделать это лично?       — В такой логике действительно, не откажешь, — как и в том, что она на свои плечи снова взваливает излишние хлопоты. — Итак?       Из её кармана на свет появляется белый конверт — никаких надписей, ничего, что указывало бы на адресата или отправителя; Цунэмори достаёт небольшую фотографию и, воровато осмотревшись вокруг, отдаёт её ему. Когда Гиноза проводит пальцем по слегка смазанной фотографии угла своей квартиры — не той дешёвой копии, где он сейчас находился, — где в лежанке сидит Дайм, задумчиво глядя в камеру, то может поставить всё своё текущее состояние в виде мокрого полотенца на кровати и скомканного пледа под собой на то, что его коэффициент преступности упал если не до ноля, то до приемлемой сотни.       — Спасибо, — говорит он, — это?..       — Я сделала её пару дней назад, сразу, как только смогла попасть к вам домой. У вас очень хорошие соседи, Гиноза-сан — пришлось даже показывать удостоверение, чтобы они поверили, что я по-настоящему инспектор, а не... — Цунэмори обрывает себя на полуслове. Мягко улыбается и крутит головой, — всё хорошо. Насчёт своей собаки можете не переживать.       — Вполне было бы достаточно просто мне сказать об этом, или передать через кого-нибудь здесь. Ни к чему было тратить время на фотографию, — нетерпение всех последних дней, размазанных в одно большое пятно, всё же пробивается наружу, как бы он не старался отвлечься полученной за ожидание наградой. Гиноза закусывает щёку — вряд ли это то, что она хотела услышать, но Цунэмори лишь пожимает плечами:       — Это вы учили меня, что всегда надо предоставлять доказательства. Верить всему, что видишь сам. Разве вы бы поверили мне, реши я просто попросить передать, что всё в порядке?       — Туше, — отвечает он, бездумно водя по матовому носу своей собаки на фото, — я бы скорее подумал, что врачи просто решили сохранить в покое мой психопаспорт, и для того, чтобы я отстал с просьбой привести мне Дайма, придумать легенду. В конце концов, я ведь знаю, что у меня всё под контролем.       На её лице — нечитаемое выражение, смесь спокойствия в расслабленной полуулыбке вперемешку с сосредоточенностью в нахмуренных бровях. Внешний мир протягивает к ней свои руки, напоминая о себе — напоминая о том, что произошло на границе одного дела с другим; и если его призраки уютно устроились в пределах одного окровавленного ангара и одной стерильной камеры изолятора, то её...       Он не знает, что с ней происходит.       — Всё в порядке? — спрашивает он. — Я знаю, что мне нельзя спрашивать о том, чем закончилось расследование, потому что прогресс в лечении из-за нового стресса может затормозиться, но если я чем-то могу помочь, то всегда буду рад.       — Это я должна такое сказать, Гиноза-сан, — и непроницаемость сменяется смутной рассеянностью. Ещё хуже, потому что желание узнать абсолютно всё прожигает зарождающиеся слова в горле насквозь.       Он знает, что срочная терапия не превышает месяца для обычных граждан, у которых помрачнел оттенок и незначительно повысился коэффициент преступности. Он знает, что все слова насчёт его успехов, все доскональные проверки врачей походят не на рутинные чекапы пригодности его протеза, а на подготовку к чему-то большему — как, например, перевод в другое учреждение, туда, где обитают все потенциальные преступники.       Ненависть и разочарование, глубоко засевшие внутри после смерти отца, будут продолжать жить в нём, как на вновь склеенной чашке будет зиять чёрный надлом. Внешне, издалека — всё как раньше, но при ближайшем рассмотрении и попытке снова жить как прежде на глаза будет попадать уродство, а на язык — засыхающий суперклей. «За гранью восстановления», «за невозможностью починки». В серо-зелёном взгляде, смотрящем на них из зеркала — на две фигурки, сидящие друг напротив друга в одной рамке, — он видит укор и предостережение. Гиноза закрывает глаза — «всё в порядке, пап», — затем вздыхает и машинально тянется к отсутствующим на переносице очкам.       В конце концов, учиться жить вместе с произошедшим, а не наперекор ему всегда тяжелее.       — Вижу, — отвечает он. Добавляет, — верю, — и уловившая намёк Цунэмори, заметив, как, не найдя очки, неловко опускаются его руки, расслабляется хотя бы немного.

***

      Когда за пределами своего привычного круга проводится так много времени, то ход событий замедляется до такой степени, что невозможно не заглянуть внутрь себя настолько глубоко, чтобы ужаснуться и в такие дебри больше никогда не лезть. Когда изоляция становится образом жизни, вытесняя все существующие в жизни контакты, то поневоле узнаёшь себя чуточку лучше. Кто-то бросает, например, курить. Кто-то наоборот, бросается с головой в абсолютно отличное для него поле деятельности, чтобы вытравить усталостью то, что в самый тяжкий час посмотрело из отражения в зеркале. Как раз случай Гинозы.       На какой-то краткий миг на него действительно спускается обманчивое озарение, когда он точно знает, что ждать он своей жизни в ближайшие двадцать четыре часа, и что ни одна минута не будет угрожать утопить его во внутренностях преступника. (Он аккуратно обходит слово «человек», как если бы тот, у кого зашкаливает коэффициент преступности, им не является — потом, конечно, до него доходит, что он сам буквально в одном шаге от парадокса, вертящего на оси всё его старое мировоззрение.       Привычка, как говорят, вторая натура, а упрямства у Гинозы было не занимать).       Наведённые мосты, соединяющие его «старого» с ним «новым» срываются с каждым днём, когда психотерапевт исполняет мечту минимум половины рехаба и после десяти минут болтовни — даже не беседы, — отправляет его обратно в камеру. Его новая рука становится всё подвижнее и проворнее — всего два случайно разбитых стакана за неделю, и то из-за того, что в привычной тишине слишком громко раздаются в коридоре чьи-то шаги, и Гиноза не может не обернуть на звук голову. Чувство, что он что-то упускает — что-то, что он не разглядел, пока болтался на самом дне, мутном и илистом, затягивающим в жалость и скорбь спутанными щупальцами, — висит словно мечом, и нет ничего, что заставило бы его нетерпение остыть.       Цунэмори больше не приходит. В лифте всё ещё висит призрачный запах сигарет, довлеющий иллюзией и надеждой на ещё одну зарубку на временной линии; Гиноза даже подумывает всё-таки сдаться и вписать её в лист приглашений на визит к нему. Как-никак, у него был беспроигрышный козырь в виде Дайма, который можно было разыграть ради своего любопытства и будущей встречи. В школе Когами шутил, что никто не мог устоять перед его собакой — каждой гипотезе нужно было своё подтверждение, поэтому в утро, когда он буквально физически чувствует, что лопнет от незнания, охранник передаёт ему белый конверт с одной-единственной фотографией.       Судя по цифрам в правом нижнем углу, Дайм спокойно сидел возле скамейки в парке позавчера; судя по попавшей в кадр женской туфле — рядом с бдящей Цунэмори. Гиноза смотрит на собаку и кусок инспекторской обуви до тех пор, пока не начинают слезиться глаза — лишь затем он снова обращает внимание на выбитую дату.       Два месяца. Он здесь практически два месяца — его хватает всего на пятьдесят четыре дня «спокойствия и безмятежности», которые по умолчанию стоят в самом определении пребывания в реабилитационном центре. Кусок, который спокойно умещается в одно из времён года, растягивается по ощущениям чуть ли не на десятилетие: слишком мало для того, чтобы окончательно прийти в себя, слишком много, чтобы понять, что дальше так продолжаться не может. Гравитация звёзд, бережно скрытых от глаз за бетоном стен и металлом потолков, тянет его обратно на уже невозможную орбиту, но у каждой планеты должен быть свой спутник.       У каждого инспектора, думает он, должен быть исполнитель.       На следующий день, когда по расписанию после тренировки и обеда стоит посещение психотерапевта, Гиноза идёт по выученному вдоль и поперёк маршруту как в первый раз, отмечая, что по сути его можно вместить всего в сто шагов, и, что камер здесь не так уж и мало, и в них существует жизнь: мелькающие туда-сюда в узких окошках пижамы доказывают, что он здесь не один такой, что «наконец-то ты тоже очнулся от этого сна».       Доктор Сато качает туфлёй, запахнув халат поглубже, и он впервые замечает на стене гудящий кондиционер. И всё-таки не всегда можно верить всему, что видишь: когда она дружелюбно говорит, что у него сегодня на удивление чистый оттенок, Гиноза улыбается ей в ответ и протягивает ей лист бумаги.       — Уверены? — её глаза бегают по тексту, и он абсолютно уверен, что она застряла на заголовке. Эту строчку он писал так медленно и красиво, как никакое школьное задание по каллиграфии — обожавший рисование отец мог бы им гордиться. — Если вас зачислить в бюро как исполнителя, то служебные издержки в виде колебаний значений психопаспорта могут значительно увеличить срок вашего восстановления в обществе.       Когда Гиноза твёрдо отвечает, что уверен, в металлическом локте глухо щёлкает звук, отдалённо напоминающий смешок Масаоки.

***

      В воздухе разливается весна: он чувствует запах только-только растаявшего снега даже стоя посреди каменного бассейна, который ласково называют «двором». Ещё прохладный для конца марта ветер напоминает, что для одного пиджака ещё слишком рано, но Гиноза не может заставить себя надеть изорванное пальто, с которого химчистка свела все следы, что привели его сюда. Он с практически чистым сердцем выбрасывает его в мусор, оставляет перечитанные книги на тех же местах, где они и встречали его целую жизнь назад, и теперь стоит около огромных ворот, дыша воздухом под невидимым прицелом доминатора охраны.       Когда наконец раздаётся скрип, и вовнутрь заезжает машина, Гиноза машет рукой водителю — опустив стекло, Аоянаги из-за руля машет ему рукой, мол, запрыгивай. Он считает секунды до того, как она что-нибудь скажет, но после того, как он отточенным движением проскальзывает на сидение, чересчур громко хлопает дверью (надо быть поаккуратнее с протезом), и они наконец покидают территорию реабилитационного центра, момент неловкой тишины продолжается дальше. Он не винит её — ни в коем случае. Ему самому потребовалось времени дольше, чем пара минут.       — Спасибо, — говорит он и смотрит, как над трассой во время движения мелькают дорожные знаки. — Извини, что ты пришла мне первой на ум, когда для моей выписки нужен был действующий инспектор.       Аоянаги мычит что-то себе под нос — видимо, прощая его. Он ждёт какой-нибудь её обычной шутки, стремления нивелировать вдруг вставшую между ними пропасть длиной в несколько цифр на обложке психопаспорта, но когда её пальцы белеют на руле, она говорит только одну фразу:       — Мне очень жаль, — и Гиноза понимает, что те два месяца, которые длились годами и закончились для него сегодня, всё ещё могли продолжаться для остальных.       — Ты это к чему?       — Ко всему, — неопределённо говорит она, делая пасс рукой. — Этого не должно было произойти.       — Увы, но что есть, то есть, — отвечает он, не отрывая взгляда от окна — невозможно даже представить, что он соскучился по этим дурацким билбордам на половину небоскрёба. — «Что нас не убивает», верно?       — Если бы ты знал, как я ненавижу эту фразу, — в зеркало заднего вида он видит, как Аоянаги корчит рожу, показывая ему средний палец, и фыркает уже сам.

***

      Переезд в комнаты бюро даётся одновременно и легко, и сложно: практически все его вещи, умещавшиеся в нескольких коробках, стоят одного-единственного Дайма, занимавшего будто всё пространство машины. Уходит несколько дней на то, чтобы уломать старое — новое? — начальство на то, чтобы ему разрешили с собой собаку, и Гиноза лишний раз говорит себе спасибо за то, что лет пять назад он решил сдать экзамен на какую-то бумажку, которая оказалась очень кстати.       (Если бы Дайма — единственную семью, которая у него осталась, — пришлось отдать в приют, то он точно не ручался бы за все свои коэффициенты.)       Гиноза благодарит соседей за помощь с собакой, зыркая на слонявшегося рядом инспектора — он держит рот на замке по поводу истинной причины своего переезда, потому что здесь, в доме, где он провёл практически всю свою жизнь, остатки уже неактуальной гордости всё ещё были сильны. Впрочем, предлог сохранить чистоту психопаспорта милым старушкам, не говоря им о том, что он теперь потенциальный преступник, плюс не доверяющий ему сопроводитель, лишь подчёркивающий легенду о помогающем коллеге, всё же играют на руку, и спустя каких-то полчаса Гиноза прощается со старым домом.       (И всё же в спину ему прилетают вопросы о том, кто была та милая девушка, которая несколько раз приходила справиться о его собаке — Гиноза сначала не понимает, о ком они говорят, потом успокаивается, когда узнаёт в крайне подробном описании инспектора Цунэмори и лишь удивляется, когда на лицах старушек появляются чересчур хитрые ухмылки.       — Это моя коллега, — улыбается он, надеясь относительным равнодушием погасить повод для сплетен, — мы с ней просто работаем вместе, — и когда детективная чуйка, несмотря на всё его спокойствие, подсказывает, что, пожалуй, надо бы поскорее прощаться, Гиноза благодарен нетерпеливому оклику инспектора, обошедшему загруженную машину уже раз пятьдесят.)       Удивительно, как вся жизнь может влезть в один багажник — он ловит себя на мысли, будет ли так же скучать по проносящимся мимо машины билбордам, но вовремя одёргивает себя — мол, арест ещё не значит конец света, а с остальным он как-нибудь справится. Дайм тыкает в его руку носом, не понимая, почему хозяин не отвечает, и когда тихое поскуливание наконец выдёргивает его из транса параллельно несущейся автомагистрали, то Гиноза снимает перчатку, показывая стальную кисть. Глухо щёлкает, едва не выбивая искру — в зеркало заднего вида на него неодобрительно смотрят глаза инспектора-надсмотрщика, — и рука показывается и ему, мол, езжай дальше, тут не на что смотреть. Дайм лишь наклоняет голову, прищуривая разноцветные глаза — он всегда был умным псом, и когда всё равно протез обнюхивается, и ничего не чувствующие пальцы мягко прикусываются в знак приветствия, вмиг настигшая тоска сжимает в кулак его сердце.       Он специально не стелит материнский — настоящий, шерстяной — плед на диване. Все книги бережно убираются в ящики; на стенах лишь блестит его с таким трудом собираемая коллекция монет — Гиноза даже где-то откапывает витрину для вороха альбомов, договаривается о переносе из спортзала пары тренажёров и забирает из комнаты отца несколько бутылок какого-то ликёра. Честно, он думал, что отдел распределения будет особенно жесток и поселит его туда, где жил исполнитель Масаока (верхом издевательства, конечно, было бы попасть в насквозь пропахшие табаком пенаты Когами), но удача — если можно назвать удобное стечение обстоятельств и намёк на человечность у вышестоящих сил, — закидывает его в место, которое не напоминает ни его инспекторскую квартиру, ни камеру в рехабе.       «С остальным справлюсь», говорит он себе, распихивая свои немногие вещи в пределах одного шкафа. «Справлюсь», повторяет, застёгивая белоснежную рубашку на все пуговицы и отточенным за десятилетие движением, которому даже не мешает металлическая, почему-то не гнущаяся тем утром рука, завязывает черный галстук привычным «виндзором».       Тишина, которой встречает его офис ровно в восемь утра, едва ли не выбивает почву из-под ног, и когда его левую руку облепляют взгляды всех присутствующих, то в уме проносится, что вес левой руки ненастоящий, поддельный. Как и он сам не на своём месте — в прямом и переносном смысле, но Кунизука кивает ему, как обычно — пунктуальная Цунэмори, которая уже по уши в бумажках, ни капли не удивляется тому, что он здесь, и кратко улыбается уголками губ в знак приветствия. Всё идёт по давно уложенным рельсам, и лишь позже подключившаяся к брифингу Караномори совершенно искренне приходит в недоумение: «Гино-кун, ты всё же решил не покидать наше захолустье?»       Отвечать, что она, скорее всего, узнала о его назначении даже раньше него самого, не хотелось совершенно. Гиноза бормочет под нос что-то вроде «преступники всегда возвращаются на место преступления», и невидимая госпожа аналитик от души прыскает от смеха в динамик. Новенькие морщатся, потирая уши — скорее всего, ещё не привыкли к громкости Караномори, но ничего. Привыкнут.       Все привыкают. Он тоже не будет исключением.

***

      Когда через пару недель весна наконец расцветает запахом вишни, что оседает на одежде Цунэмори и будоражит каждое утро ещё не проснувшихся исполнителей, Гиноза чувствует, что пора — пусть у него и не хватает храбрости переступить за порог отцовской комнаты, чтобы разобрать его вещи, но навестить старика с каждым днём из данности превращается в необходимость. В тёмном экране ещё не включившегося компьютера на него из-под длинной чёлки ожидающе смотрят зелёные глаза, и как только заканчивается смена — весь рабочий день уходит на старую добрую беготню по этажам из лаборатории в офис и обратно, — он ловит собирающуюся домой Цунэмори и просит отвезти его на кладбище. Забирающееся под кожу непринятие ограничения свободы раздражает его, как и то, что унизительно просить кого-то о таком одолжении, но она просто достаёт из сумочки ключи и звенит миниатюрным брелком в виде конфетки.       — Можем поехать прямо сейчас, — пожимает она плечами. — У меня нет планов, поэтому предлагаю не откладывать. Хотя, смотрите сами — моё дело предложить.       — Это же я предложил, — Гиноза поджимает губы, но так же мгновенно расслабляется. Цунэмори была правильным выбором, а не всё ещё находящаяся в стадии равнодушного отрицания Аоянаги, или какой-либо другой, ставший безликим для исполнителя инспектор. Вина легонько колет его за то, что он взбаламучивает уже, наверное, давно прошедшие воспоминания — лишний стресс, лишние переживания, совершенно ненужный риск, — но то, как она мягко хлопает его по настоящему плечу, утешает ещё до того, как тщательно обуздываемая скорбь вырывается наружу.       «Ещё не время», напоминает он себе. «Ещё слишком рано».       Когда они садятся в машину, и за стеклом снова начинают мелькать увешанные рекламой здания, она говорит:       — Как сегодня на улице хорошо, правда? — между строк её слов скользит невысказанный вопрос, не упрёк — «почему именно сейчас?», и вряд ли банальный и неискренний ответ «потому что я должен» понравится как ей, так и ему самому.       — Согласен, — говорит он. «Потому что отец любил весну, и приезжать к нему, пока ещё холодно, кажется попранием всех святых законов», думает он. Ситуация становится похожей на бегство от даты, но одна мысль превратить тот февральский день в годовщину хоть уже и не скручивает внутренности в морской узел, но выглядит неестественной и неправильной. Из него получился ужасный сын, который даже не присутствовал на похоронах — Гиноза надеется, что цвет его шалости, его самого большого в мире преступления, которое будет дышать на холодный камень апрельским ветром, солнечным светом и разбрасывать вокруг лепестки сакуры, никогда не будет чёрным.

***

      Это становится традицией — навещать отца раз в год в апреле, когда уже не нужно тёплое пальто, и пальцы перестают мёрзнуть без перчаток. Чаще ему не нужно: как минимум из-за того, что без сопровождения он не может и шагу ступить из бюро, как максимум — на обратном пути в тот самый первый раз Цунэмори предлагает ему свою помощь в любое время, и Гиноза соглашается, правда, лишь позже уже задумываясь над тем, нужно ли это ей самой. Из-за хорошего психопаспорта и при низком коэффициенте она вряд ли постоянно проходит терапию, как он сам, а становиться поводом освежать давно зажившие воспоминания не было никакого желания. Они ведь и так живут вместе с ними — его в зелени радужек, мелькающих в отражении, её — в так и не исчезающей липкой дымке табака, пристающей к вещам. В тот день, когда в её квартире появляются выскребленные на стене буквы, он в первую очередь замечает царящий беспорядок и посреди него на кухне, как вишенку на торте, как корону — наполовину заполненную пепельницу, в которой по периметру стояли фильтры, как палочки для благовоний. Как свечи.       Маленький алтарь для тех, кто давно покинул их, но, несмотря на это, продолжал быть причиной одержимости. Если в его случае всё заканчивается открытой бутылкой виски и походом к парикмахеру, то её надежда проявляется в том, как она складывает руки, размышляя над какой-то проблемой; как рвётся из неловкого объятия, угрожая сломать ему протез и прикончить человека прямо на месте. Гиноза знает, что это путь в никуда, и лишь на всякий случай кладёт набор для ремонта себе в карман пальто, просто про запас берёт на один запасной платок больше, втайне надеясь, что ничего никогда не пригодится.       Ведь что нас не убивает, то делает нас сильнее, и если он настолько дурак, чтобы учиться на собственных ошибках, то так тому и быть.

***

      Время снова начинает течь с увеличившейся скоростью — так было всегда, когда в его руках привычным весом лежит доминатор, и сутки делятся только на время, когда он на работе, и на оставшийся маленький кусок вечера или утра, когда он тоже на работе, но болтается посередине своей комнаты и офиса.       Они всегда ходят на волоске — каждый раз, когда их отправляют на вполне обычное по меркам ветеранов задание, то шансы уехать с места преступления в катафалке никогда не становятся меньше, как бы не был низок общий коэффициент преступности в районе или уровень стресса. Прошедшие года — для него, для Цунэмори пока ещё месяцы, — научили их, что даже под фантиком самой сладкой конфеты может скрываться нечто чудовищное и безобразное. Наверное, правду говорят — если долго сдерживать бездну, то она когда-нибудь обязательно вырвется, и в один из осенних вечеров, занятых в офисе подготовкой документов, когда Караномори по-привычному сухо говорит о резком всплеске стресса в одном из районов, его слух режет предложение отдать дело третьему отделу.       — Я думаю, что они справятся с ним лучше, — в динамик шипит выпускаемая струя дыма, и слышно, как Караномори снова затягивается. Глубоко, — мы можем взять на себя помощь с патрулированием территории вокруг, а место предполагаемого преступления отдать коллегам. В конце концов, они больше натасканы на семейные разборки, да и у наших сегодня выходной. Не хочу быть той, кто будет вытаскивать их за ноги из-под одеял.       — За это положена надбавка за сверхурочные, — пожимает плечами Цунэмори, и застёгивает куртку. — Впрочем, не надо. Возьмём ещё кого-нибудь, нас, — она переводит взгляд, и он автоматически кивает, — с Гинозой втроём хватит. Если что, то всегда ведь можно попросить подкрепление, да и скачок не такой большой, чтобы высылать сразу весь отдел. Поехали.       — Покой нам только снится, — хмыкает Караномори, и спустя какое-то время его предположение, зловеще маячившее вдалеке, озвучивается только в его наушник, — Гиноза-кун, сделай одолжение. Пусть малышка Акане повозится подольше с документами.       — Всё настолько плохо? — тихо спрашивает он, на пару шагов отставая от уже направляющейся в коридор Цунэмори. — Она ведь не из впечатлительных.       — Я посмотрела сейчас данные с камер — засекли ли камеры кого-либо с резким скачком коэффициента. Молодой парень, который пять минут назад устроил дебош на улице — лет двадцати с небольшим, был четыре раза пойман на облавах наркоконтроля, — только что попался недалеко от своего дома. Последний раз его в этом районе видели две недели назад — значит, либо возвращается домой, либо наоборот, сбегает. Адрес я направила вам на терминалы.       — Типичная ситуация, разве нет? Словно бы задачка из учебника криминалистики.       — Это точно, — соглашается Шион, и Гиноза слышит, как она снова делает затяжку, — у него из семьи только бабушка, которая, кстати, живёт по тому самому адресу. Ты, надеюсь, понимаешь, почему ей стоит внимательнее заполнить запрос на ордер.       Когда Цунэмори садится за руль, оставляя ему место рядом, он хочет попросить её поменяться — мелочное желание отключить навигатор и втихую сказать Караномори, что, впрочем, её предложение принимается, и пусть со всем разбирается третий отдел, ласково скребётся где-то позади, в момент включения визгливой сирены. Машина несётся на всех парах в нужную точку координат — Гиноза лишь смотрит на то, как красно-синие блики расплываются по серьёзному лицу Цунэмори, сменяя один другой, и переводит взгляд на свою руку, затянутую в перчатку. Краткий брифинг шелестит одними и теми же словами, выражениями и описаниями, с которыми он знаком не первые десять лет: остаётся только догадываться, каким сценарием развернётся очередное «жители доложили о шуме от соседей», и он надеется, что всё обойдётся. Хотя бы в этот раз.       Они прибывают на место, предварительно припарковав машину в какой-то подворотне — район уже оцеплен участковыми полицейскими, точно так же держащими руку на пульсе. Пока Караномори кратко вводит их в суть всё время меняющегося дела, Цунэмори успевает заполнить все нужные бумаги — она лишь вскидывает брови в ответ на его малодушную просьбу посмотреть, но не отказывает. Это стоит ему целой минуты и едва очистившейся совести перед Караномори — «посмотри, я пытался. Мы все ведь знаем, что её так просто не удержать».       — Раз больше сигналов с камер не было, то я предлагаю сначала осмотреть место жительства подозреваемого, думаю, он всё ещё там, — вложенный в руку доминатор добавляет уверенности, что всё будет в порядке, и, сорвавшись с места вслед, Гиноза позволяет себе обогнать её на один лишь шаг.       Типичная многоэтажка, одинаковые коридоры — клон дома, в котором он когда-то, наверное, жил, пока переезжал во время учёбы, — включают в нём автопилот, где ноги лишь делают нужный поворот под комментарии Караномори. Вокруг ни души — он насчитывает лишь пару зевак-соседей, высунувшихся из своих квартир, но отказавшимися переступать свои пороги. «С одной стороны», думает Гиноза, «это чистое перекладывание ответственности на государство, но с другой — наверное, лет десять назад я сделал бы так же». Вскоре Цунэмори крадёт у него этот лишний шаг, вырываясь вперёд и оказываясь у нужной двери первой: она прижимает палец к губам и вслушивается в поток жилого шума.       Гиноза не слышит ничего, кроме звона лампы прямо над ними и собственного дыхания — он кивает ей, и Цунэмори громко стучит в дверь и объявляет своё имя и должность. Стандартная процедура, после которой всегда что-то происходит, но когда в воздухе продолжает висеть флуоресцентный звон, в его животе скручивается узел. Ещё одно объявление не приносит никакого успеха, и она дёргает головой в сторону замка — не дожидаясь, пока к дверям подъедет таранный робот, одно точное движение стальной руки пробивает насквозь дерево и открывает путь вперёд: Цунэмори вскидывает доминатор и входит в тёмную квартиру лишь затем, чтобы остановиться спустя несколько шагов.       Ему следовало послушать совет Караномори — хотя бы соврать, что недавно пересматривался один из законов, и для ареста требуется указать данные конкретного отдела, который будет это делать. Хоть что-нибудь. Его коммуникатор беспощадно пронизывает светло-голубыми нитями мрачную комнату, бросает отблески на тёмные лужи на полу — их присутствие становится в деле лишь постскриптумом, не запятой.       На запястье следом появляется экран, бросающий отблеск света на тёмный потолок. Спина напротив слегка горбится:       — Говорит Цунэмори Акане, инспектор первого отдела Бюро. Подозреваемый обнаружен. Арест не требуется, так как он скончался предварительно от ножевого ранения в область шеи. Ориентировочное время смерти — от двадцати трёх часов десяти минут до двадцати трёх часов семнадцати минут. Рядом обнаружена предполагаемая жертва — женщина семидесяти лет, приходящаяся подозреваемому — она щурится, читая строчки на коммуникаторе Гинозы, и спотыкается на слове «бабушка», — родственницей. Предварительная причина смерти — ножевое ранение в область груди. Для более точной оценки запрашиваю помощь дронов-судмедэкспертов.       Дальше события происходят как в тумане — Акане отказывается включать свет, чтобы оценить место преступления, и вместо этого выходит за дверь. Гиноза идёт за ней, в паре шагов позади — словно бы перейдя на автоматический режим, она дожидается подкрепления и передаёт им полномочия; сдаёт доминатор, заполняет подсовываемые коллегами формы, и когда её просят подождать, пока дроны собирают информацию, она лишь молча кивает и отходит в сторону от оцепления и кавалькады полицейских машин рядом.       Он находит её в одном из переулков практически прямо напротив входа в злополучный дом — упёршись спиной в кирпичную кладку, Цунэмори закрывает лицо руками и просто стоит, не издавая ни звука. До него лишь сейчас доходит, что на улице далеко не лето, а она стоит ночью в одной лишь инспекторской курточке и юбке, никак не закрывающей ноги ниже колена: Гиноза снимает своё пальто, мягко касается её плеча, словно бы отклеивая от стены, и закутывает её в ещё тёплую шерсть. Полы доходят ей чуть ли не до пяток, и осознание, насколько она маленькая, поражает его сильнее, чем вся сюрреалистичность ситуации, в которой они оказались. Никакой реакции: ни единого движения, и хоть ладони всё так же продолжают вдавливаться в глаза, Гинозе на сотую долю становится легче хотя бы от того, что она хотя бы не замёрзнет, поэтому он просто встаёт рядом, заслоняя своей спиной от света расставленных по периметру софитов. Мгновением спустя доносится слабый шорох и ощущение, как к его ногам привалилась тяжесть, но он не оборачивается — лишь включает коммуникатор на запястье, чтобы не пропустить новых сообщений от коллег, и ставит громкость барахлящего едва слышными всхлипами наушника на максимум.       Пресловутый туман скрадывает и то, как всё заканчивается — как Цунэмори, взяв себя в руки, поднимается с непроницаемым выражением, отдаёт ему пальто и заканчивает осмотр места преступления, подписывает документы и даёт отмашку дежурящему патрулю на разоцепление территории — словом, ведёт себя, как обычно. Из общей канвы выбиваются лишь красные в свете сирен глаза и контраст, успевший поразить его до глубины души.       Он совсем забывает, что она намного его младше, что по меркам средней температуры по Бюро она совсем ещё ребёнок, и хоть её действия совсем не выдают в ней наивность цифр в паспорте, Гинозе снова хочется сделать хоть что-нибудь, чтобы перенять тяжесть, которая за его спиной сжала её комком на асфальте в подворотне .       В конце концов, если бы его отправили разгребать последствия отцеубийства, то за безгрешность оттенка своего психопаспорта не стоит даже и ручаться, но это он — несовершенный и недостойный из-за тысячи осколков, из которых складывается слово «потенциальный преступник», пусть и спустя несколько лет потери и месяцев терапии. В голову даже не приходит сравнение, насколько тяжело ей, потерявшей бабушку не далее чем пару листов календаря назад, и во рту собирается горечь.       Наконец квартал вновь заворачивается в ночную тьму — когда стихают команды полицейских, и за их спинами выключаются софиты, Цунэмори снова опережает его, первой отыскивая их машину:       — Мы теперь можем ехать, — говорит она, и остатки напряжённости в её пальцах цепляются за замок куртки, как за спасательный круг. Что он там думал по поводу возраста? Какие-то несколько часов действительно могут стоить целого года жизни.       — В Бюро? — он точно бы не хотел отвозить её снова на работу, но она лишь кивает:       — Надо кое-что доделать, — и, не говоря больше ничего, она открывает водительскую дверь. Гиноза задерживает её, прежде чем она успевает сесть — снова накидывает на её плечи пальто, которое он до сих пор держал в руках, и указывает на пассажирское место:       — Я поведу, — предлагает он, — я устал не так сильно, как вы, госпожа инспектор, — и когда Акане поднимает на него блестящие глаза, налетевший ночной ветерок колышет им обоим волосы и попадает в глаза.       — Извините меня, пожалуйста, — говорит она, и, должно быть, он просто зажмуривается, когда она делает шаг вперёд. Пропускает момент, отфыркиваясь от попавшей в рот чёлки, когда её руки ложатся ему на лопатки, а пальто ещё чуть-чуть — и почти соскальзывает с плеч. Это становится похоже на рефлекс — идти ей навстречу. На ум сразу приходит сравнение с собакой Павлова, только вместо пищи у гончих Бюро немного другие приоритеты, — он обнимает её в ответ, не говоря ни слова.

***

      По пути обратно они молчат — её маленькая закутанная фигурка ловит огни магистральных фонарей; его руки не отпускают руль ровно до тех пор, пока машина не останавливается на парковке. Когда они вываливаются из нагретой машины — буквально, как-никак, время уже было под утро, — Акане снова отдаёт ему превратившееся в эстафетную палочку пальто. Гиноза машет рукой, мол, «оставьте себе», но она настаивает, и как-то в этом уравнении, где даже не нужно озвучивать ни единого символа — если затаить дыхание — всё ощущается совсем естественно. Конечно, если вынести за скобки работу вместе со всеми бомбами, что она на них скидывает.       Когда она скрывается за дверями, его здоровая рука до сих пор ощущает холод её пальцев, и воспоминание уже давно минувших дней в больнице снова всплывает на поверхность — Гиноза даже не замечает, как ноги сами собой несут его не к вендорному автомату, а к кофемашине. На вскинутом запястье время показывает, что до начала очередной смены было ещё несколько часов — значит, шансы достать горячее молоко ещё высоки.       На календарь же он давно не хочет смотреть.

***

      Он учится относиться к событиям, которые идут не по плану, философски: во главу угла становится простейшая возможность вернуться домой целым и невредимым, и если в силу постоянно меняющихся переменных от него отлетают винтики и ломаются кости — значит, так тому и быть. Сумма всё равно не изменится, если на слагаемых появляются новые шрамы.       «Мудрость приходит со временем» — словно бы продолжая незавершённый диалог, говорит он Цунэмори в ходе одного из выезда на задержание одного «зелёно-жёлтого», испугавшегося посещать терапию, но не заброшенные зоны. Глаза Сивиллы прикрываются, как только пересекается явная черта фонарей, предпочитающих светить только на цивильные здания: и если кто-то из коллег шутит, что если «Сивилла» — это голова, а инспекторы — это шея, то исполнители по такой логике становятся руками, которые иногда становятся связаны.       Она лишь поджимает губы, когда протягивает руку, и Гиноза своей здоровой отдаёт ей свой доминатор для сдачи. Всё идёт совсем не так: на лице Цунэмори пролегают тени, не имеющие ничего общего с освещением, вокруг снова не умолкают сирены, а он вместо пассажирского — или же водительского — сиденья машины сидит в полицейском фургоне, невесть зачем накрытый одеялом. Быть может, чтобы не травмировать нежную психику коллег — если бы кто-то из них чрезвычайно увлекался механикой, то пришёл бы в ужас, во что превратилась вершина бионико-биологии в виде его разбитого протеза, держащегося буквально на честном слове и паре проводов. По крайней мере, это того стоило — малолетний потенциальный преступник хотя бы будет отвечать перед правосудием по всем законам, а не упокоится навечно в виде месива на асфальте, в который бы превратился после отчаянной попытки побега в виде прыжка с четвёртого этажа.       Года тренировок позволяют ему использовать своё тело, словно инструмент — сознательность действий переходит на рельсы инстинктов, но когда фургон закрывает свои двери и увозит исполнителей обратно в башню, ему кажется, что глаза Цунэмори вспыхивают синим.

***

      Он совсем не ожидает стука в такое время — будь он чуть тише, Гиноза бы и не заметил его за тихими звуками радио и сосредоточенностью, с которой он ковыряется в собственном, ещё не пристёгнутом протезе, лежащим прямо на столе. «Легко отделался», говорят ему в медицинском отсеке, заполняя какие-то бумажки, прежде чем отвести его в палату, чтобы снять килограммов пять ставшего бесполезным железа, но после того, как к врачам вваливается половина одного из дивизионов — похоже, сегодня вечером не только у них всё идёт не по плану, — он под шумок забирает под роспись запасной протез и отправляется к себе в комнату, чтобы в спокойном одиночестве расслабить напряжённую струной голову.       Наскоро вытерев руку и отложив часовую отвёртку, он, сделав знак навострившему уши Дайму, идёт к двери, за которой видит Цунэмори, держащую перед собой планшет.       Она была одна. В той же униформе, что и пару часов назад, будто она никуда и не уходила; с теми же усталыми глазами, словно всё, что оставалось на очередном выезде, прокралось за оцепленные лентами границы.       — Я думал, наша смена давно закончилась, — наивное недоумение зудит между пальцами, и Гиноза усталым жестом зачёсывает назад чёлку, впрочем, через секунду вернувшуюся на своё прежнее место.       — Я вижу, — спокойно говорит она, и до него только доходит, что он, во-первых, в совершеннейшем неглиже, если так можно только назвать его привычную домашнюю одежду, состоящую из майки и мягких штанов. Во-вторых, из левого плеча совершенно ненавязчиво торчат ожидающие подключения провода, и, надо признать, для неподготовленного человека такое зрелище может быть ошеломляющим. Гиноза вздыхает — Цунэмори разворачивает прижатый к себе планшет, за которым оказывается картонный держатель с двумя стаканами. — Это не по работе, я, скорее, пришла как друг. Можно пройти?       Она проскальзывает в его комнату, и на секунду перед глазами всплывают события давно минувших дней — самое настоящее дежавю, но вот только больше нет дедлайна в пять минут и охранника за дверью. Её стаканы опускаются рядом с разложенным ремонтным набором, а ладонь машет виляющему в загоне хвостом Дайму:       — Я взяла нам одинаковый кофе, только один с сахаром, а другой без — выбирайте, что больше нравится.       — Мне без разницы. Почему кофе? Уже ведь поздно, и было бы гораздо проще поговорить о чём-либо завтра, — Гиноза сам от себя не ожидает такой растерянности, но время уже перевалило за девять часов, и хоть комендантского часа в башне не существует, негласный регламент отношений между инспектором и исполнителем всё же остаётся. На ум вдруг приходит мысль быстро влезть в костюм и сменить локацию, но её слова продолжают звенеть у него в ушах.       Друг. Друзьям доверяют.       — В кафетерии, увы, ничего покрепче не подают, и мне не нравится откладывать дела на потом, — кротко улыбается она, щёлкая крышкой стаканчика.       — Значит я — дело? — хмыкает он, уловив ясный намёк и отправляясь к одному из шкафов. Понятие, что именно можно пить вместе с кофе — или вместо него, — напрочь отсутствовало в его повседневной жизни, но, как однажды сказал ему один из экзаменаторов в университете: «Всё бывает в первый раз», и выбор останавливается на бутылке какого-то из ликёров, оставшихся в приданое от отца. Он смотрит на этикетку — сливочный. Пойдёт.       — Судя по тому, насколько длинная запись будет внесена по инициативе инспектора Шимоцуки в личные записи, то да, — пожимает она плечами.       — Я и так на личном счету у Шефа, — возражает Гиноза, ставя бутылку по соседству с теперь предназначающимся ему кофе. Цунэмори поднимает на него вопросительный взгляд, и он лишь разводит рукой и возвращается обратно за чистыми стаканами — хоть и получается управляться одной рукой, облачённая в стекло и градус память требует к себе бережного отношения. По крайней мере, пока она не закончится. — Впрочем, как и вы, инспектор Цунэмори.       Она мотает головой:       — Пожалуйста, обращайтесь ко мне на «ты». Вы правильно сказали, что время работы давно закончилось, — повторяет Цунэмори, — и зовите меня по имени.       — Хорошо, — отвечает он, и добавляет, — Акане, — и выражение её лица моментально расслабляется вместе с тем, как она делает ещё один глоток. — Тогда я ожидаю точно того же взамен. Мы же, получается, не на работе.       Она молча кивает, наблюдая за тем, как он разливает ликёр: похоже, что она действительно имела в виду то, что говорила — лёгким движением руки вся порция её ликёра выливается в картонный стаканчик. Картина настолько для него новая, что с непривычки хочется наморщить лоб и сказать что-нибудь, но вместо этого он просит сделать ему точно так же, и снова вооружается отвёрткой, прилаживая металлическую руку к креплениям.       В самый первый раз, когда медицинская служба снова оформляет ему новый протез с возможностью установки «прямо здесь и сейчас», он всё же отказывается, ссылаясь на желание проявить самостоятельность и понять, как это можно сделать самому. После одного из посещений медчасти, будучи уже на выезде, он заметил, как скрипит крепление локтевого сустава, и с тех пор он подкручивал все видимые винты самостоятельно, а после нынешнего случая и краткого курса по подключению основных датчиков — слава техническому прогрессу, что это оказалось не так сложно, как было хотя бы тридцать лет назад, — и вовсе появляется возможность делать всё в одиночку.       — Значит, если соединить контакты «АА» и «ВВ», то восстанавливается подключение? — спрашивает Цунэмори — Акане, поправляет он себя, — указывая пальцем на торчащие проводки.       — Я ориентируюсь по цветам, — смущённо говорит Гиноза, защёлкивая клипсу в протезе, и нашаривая одну из последних на задней стороне плеча. На самом деле пусть он и не особо понимает, как на самом деле функционирует его рука, ему достаточно того, что она работает. — Да, если всё правильно сделать.       — Вижу, что даже отсутствие глаз на затылке... Тебе не помеха, Нобучика-сан, — Гиноза поднимает на неё голову, но, Акане словно бы не замечая его реакцию на собственное имя, продолжает, — помочь?       Не дожидаясь ответа, Акане делает ещё один глоток из стакана и забирается на спинку дивана за его спиной. Протягивает ладонь — Гиноза кладёт туда маленькую часовую отвёртку, и теперь может только слушать, как она шуршит сьезжающим пледом.       — Зачем ты это сделал? — спрашивает она, и Гиноза вдруг задаётся тем же вопросом, зная, что речь идёт совсем не про руку. «Не знаю», хочется сказать, но такое объяснение мало походит на правду — он прекрасно знает, о чём думал, когда бросился ловить падающего вниз мальчишку. Он сам так же поскользнулся, но если его падение стоило ему перевернувшегося мира, то в этом случае в конце уравнения стоял ноль, даже не «триста» и не «двести девяносто девять» на счётчике, а по всем законам математики ранам на пустоте затянуться нечем.       — Всё было под контролем, и это было единственное решение, — отвечает он, проглатывая «которое выбрал я сам». «Которое я вижу теперь благодаря тебе». — Прости меня. Я не хотел заставлять тебя нервничать.       — Если ты ещё раз так сделаешь, — говорит Акане, кладя ладонь ему на плечо, упираясь, — то я выстрелю в тебя из доминатора. Если ещё раз я подумаю, что с тобой что-то может произойти, я лучше оставлю тебя в бюро и перестану брать с собой, — когда Гиноза поворачивается к ней, Акане задумчиво смотрит на его протез и крепко сжимает в руке отвёртку.       — Я чертовски зла и в то же время благодарна, — её шёпот практически неразличим за продолжающим тихо играть радио. — Я знаю, что цифрам доминатора верить нельзя, но иногда хочется слишком сильно, чтобы игнорировать их дальше.       Акане поднимает на него глаза — в свете комнаты, ему кажется, в них застряли синие осколки. Она берет его за руку и раскрывает искусственную ладонь — за остриём полузаметная линия ложится у большого пальца царапиной наискосок, зеркаля свой «настоящий» рисунок:       — Пусть это будет напоминанием, что далеко не всё может быть под контролем. Надо быть аккуратнее.       «Что же ты увидела, наставив на меня доминатор», думает Гиноза. Он думает, что жгучее желание узнать, какой же у него был коэффициент преступности, снова бы ослепил и заставил сердце биться чаще, как если бы он снова и снова обновлял страницу с результатами университетских экзаменов, но ничего этого не было. Он давно думал, что бы было, если его число снова бы чудом стало двузначным, но сейчас ему уже не интересно — один из оставшихся ему выборов, которые он делает, чтобы быть рядом.       Когда он молча сжимает кулак, Акане отдаёт ему отвёртку и тянется за кофе. Слабо улыбается:       — Остынет, будет жалко, — и, словно бы закрыв тему, она легко стучит своим стаканом о его и поднимается, идя к наблюдающему за ними Дайму.       Если это было дело, которое она не хотела оставлять на потом, то по тому, как она больше не держит напряжённой спину, когда треплет собаку между ушами, по тому, как её тон теряет налёт всей серьёзности последнего часа, это было видно — новая линия жизни жжёт ему фантомную ладонь, и Гиноза перестаёт считать глотки своего кофе и минуты, которые заполняются какой-то расфокусированной болтовнёй и новыми попытками объяснить, как движется его протез. Когда забываются и часы, то музыка меняется, словно подгадывая момент — в комнате звучит только голос из динамиков, и Акане вдруг замолкает, вскакивая:       — Я знаю её, — и протягивает ему свою ладонь, — Вот как раз сейчас и проверим, насколько хорошо всё закрутили.       Он даже не успевает возразить, когда она увлекает его за собой в середину комнаты — установившиеся соединения легко щёлкают током, постепенно возвращая ту пародию на чувствительность, которую только может предложить современная биоэлектроника. Её совершенно не волнует, что его пальцы холодные — он напрочь забывает про привычную перчатку, и спустя пару па уже про всё остальное, когда она смешно дует губы, что-то отсчитывая про себя, и опускает его настоящую руку себе на талию.       — Раз-два-три, — говорит Акане, расплываясь в улыбке, сосредоточившись на своих ногах и напевая строчки себе под нос.       Их движения неловки, и мало похожи на какой-то танец — он перестаёт вслушиваться лишь в одну мелодию, и скорее переставляет ноги так, чтобы случайно не наступить на Акане. Ей, впрочем, всё нравится — Гиноза никогда бы не подумал, что она умеет танцевать, хотя если посчитать все пьедесталы, которые бы он ей отдал просто так, то среди них определённо был бы вальс. Или то, что сейчас происходит.       — Что мы делаем? — спрашивает Гиноза, не удерживаясь от смешка, когда Акане поднимает вверх их руки — свою и его протез, и с тихим смехом оборачивается вокруг своей оси, не переставая покачиваться в такт льющейся из радио мелодии.       Она открывает рот и тут же его закрывает — в её выражении уже не читается направленное на него недовольство, сглаженное стаканом кофе с ликёром, но прослеживается задумчивость, хмурящая брови и делающая её непохожей на себя. Досада щёлкает зубами практически в миллиметре от него — «дурак», думает Гиноза, «зачем ты спросил», но любопытство, граничащее с болезненной жаждой привести всё в одну систему координат — «что же мы делаем», — и так становилось сильнее с каждым днём, когда их отношения, как убегающее молоко, переливались за рамки сугубо профессиональных отношений.       Быть может, всё случилось ещё давно, в момент, когда к нему в руки попала фотография его собаки на фоне её маленькой туфли. Вероятно, пожилые соседки ещё тогда видели чуть больше, чем было на самом деле. Затаённая дерзость и естественная гравитация вплавляются в кости до той степени, что ничем не выжечь и не содрать — ему предстоит ещё долго вертеть в голове этот вопрос.       Акане останавливается и переводит взгляд на обнажённый металл его руки. Датчики фиксируют нарастающее давление — даже не нужно смотреть, чтобы почувствовать, как она крепко сжимает его ладонь.       — Не знаю, — отвечает она, и, улыбаясь, смотрит прямо ему в глаза, — но я не вижу ничего плохого.

***

      Зимний день, когда их жизнь перевернулась с ног на голову, снова подбирается к ним совершенно незаметно, казалось бы — и всё равно цепляет взгляд на календаре, даже будучи замешанным среди остального такого же чёрного шрифта. Их работа сама собой подразумевает постоянные перемены: люди приходят и уходят, люди убивают и исчезают из этого места, навечно скрываясь под чёрным полиэтиленом прозекторских мешков. Если им повезёт.       Первый отдел никому не показывает свою слабость — свою привязанность к людям, с которыми проводили так много времени, но всё же искушающий на эмоции дьявол кроется в деталях. В эту годовщину везёт им — никаких выездных дел, хотя, наверное, покинуть стены бюро и целиком отдаться охотничьим инстинктам было бы гораздо проще. Несколько часов, затем перевозка в полицейском фургоне, быстрый душ и сон перед новой сменой — когда на часах время переваливает за полночь, то притворяться, что всё в порядке, становится легче.       В то время, пока непонимающая Шимоцуки подгоняет всех заканчивать свои отчёты, швы коллектива слегка расходятся, обнажая уязвимое и скорбящее нутро: Кунизука переходит на вторую космическую скорость, чуть не ломая планшет, и после понимающих кивков уходит за пару минут до конца смены. Непривычно притихшая Караномори рассылает им необходимые файлы из баз данных — каждому на компьютер, и, кажется, добавляет что-то от себя для более глубокого изучения. Гиноза готов поставить на то, что её стратегия затянуть время рассыплется сразу же, как только кто-то поставит под сомнение её логику — достаточно вспомнить кислое лицо нового инспектора,отказывающегося прислушиваться к исполнителям. Впрочем, эта ремарка касалась тогда только его.       Когда Цунэмори отлипает от своего монитора, пятнадцать минут читая один и тот же абзац, то не спеша собирает вещи — поблагодарив всех за сегодняшнюю работу, она проходит к выходу и буквально на секунду — чуть дольше положенного, — задерживается у его места и затем скрывается за дверью. Это приглашение, от которого невозможно отказаться — по крайней мере, в этот вечер. Когда на больших часах в кабинете спустя пару закрытых окон и выключенный компьютер пробивает десять вечера, то будучи самой пунктуальностью, Гиноза встаёт и проскальзывает вслед в коридор.       Место встречи — кафетерий на одном из верхних этажей; достаточно открыто для того, чтобы не чувствовать себя слишком одиноко, и достаточно малолюдно в такой час, когда все инспекторы скорее уезжают домой, а исполнители — расходятся по своим комнатам. Когда он наконец вываливается из лифта, неся с собой бутылку бренди, оставшуюся от отца, Цунэмори успевает опустошить какой-то из холодильников. Перед возвышающейся грудой овощей, множества склянок со специями и пакетом, в котором точно был кусок настоящего мяса, она выглядит подозрительно растерянной, что ещё немного — и самовыстроенный ею образ человека, готового справиться с любой проблемой, треснет, как случайно уроненная на пол чашка.       Гиноза напоминает себе, что рабочее время кончилось; ставит с глухим стуком бутылку на стол и спрашивает:       — Не можешь решить?       И когда Акане поднимает на него задумчивые глаза, то понимает, что попал в яблочко.       — Я никогда не спрашивала у Кагари, откуда он берёт рецепты, — тихо говорит она, беря в руки то морковь, то красный перец, и кладя их ровно на то же место. — И тем более уже не вспомню, что именно он готовил в последний раз — какие-то макароны в томатном соусе, но это было так вкусно, что сымпровизировать так же у меня вряд ли получится.       — Не думаю, что Кагари в самый первый раз так же заморачивался как мы, — последнее слово на языке отдаёт горечью, но он не обращает на это внимания.— Мы всегда можем найти рецепт в сети и потом подогнать его по твоим воспоминаниям.       Когда она молча кивает головой и выпрастывает руку, то на наручном коммуникаторе пролистывает несколько страниц: глаза бегают туда-сюда, читая список нужных продуктов, и как только чего-то на их столе не хватает, то вкладка безжалостно смахивается. Гиноза снимает пиджак, аккуратно складывая его и вешая на спинку стула; расслабляет давно заученным движением галстук и моет руки — струя воды рассекает надвое появившуюся голограмму на запястье, и он видит картинку с одной из вариаций итальянской пасты.       — Сделаем вот это, — предлагает она, и встаёт рядом, протягивая руки за мылом. Гиноза чуть отходит, не давая их рукам соприкоснуться под бегущей водой и окатить их всё ещё офисные наряды — в одном из ящиков он находит два фартука, и протягивает один из них Акане.       Готовка превращается в ритуал, своего рода поминальную службу без единого слова: в то время, пока город за окном беззвучно окрашивается в огни фонарей и билбордов, о разделочные доски мелодией стучат ножи и шуршат лопатки. Она отдаёт команды, как будто бы продолжает быть оперативником на поле боя — когда ладонь машет вперёд, то, значит, надо добавить всё в сковороду, когда тонкая кисть вращается по часовой стрелке, то надо помешать булькающие спагетти; когда она мягко трогает его за плечо, то Гиноза отходит от плиты и протягивает ей чистую ложку, чтобы она сама попробовала соус. К тому времени, как они заканчивают, на весь зал тянется жирный пряный запах (кажется, он немного переусердствовал с базиликом, пока она нарезала помидоры), и фартуки становятся совершенно бесполезными, когда кисловатый вкус пропитывает язык настолько, что закрой глаза — и Кагари будет буквально на расстоянии вытянутой руки.       Взгляд Акане пронизан воспоминаниями — Гиноза застал такую же готовку всего лишь раз, когда сподобился присоединиться к остальным по случаю перевода Кагари в первый отдел, но если в его жизни это было почти десять лет назад, то в её — буквально вчера. Её руки аккуратно выкладывают щипцами гнездо из спагетти на тарелку, и под стук фарфора в кафетерии неслышно появляются люди — сначала Кунизука, в такой же белой рубашке без пиджака и галстука, затем Караномори, чуть более приглаженная, чем обычно, и без своего привычного халата.       Они рассаживаются по краям одного из столов — слишком большого для четверых, в самый раз для семерых; в центре — бутылка крепкого спиртного и сковородка с дымящимся ужином. Кунизука откуда-то быстро достаёт стаканы, и они каждый молча накручивают на вилку свои макароны, изредка делая по глотку и бросая взгляды на аккуратно поставленные по соседству в центре три пустые тарелки. Первой не выдерживает Караномори — долго предаваться грусти было совсем не в её стиле, поэтому она сразу заводит разговор про какой-то из случаев их работы, когда Кагари так рьяно преследовал преступника, что во время погони вылетел из окна второго этажа и приземлился на пышную клумбу, чудом не получив никаких повреждений. Кунизука сухо добавляет, что тот день запомнился особенно хорошо, потому что предупреждение о срочном выезде застало их в выходной, когда Кагари явно выдул не меньше литра пива: «он так скребся в дверь фургона, умоляя выпустить его в туалет, что, мне кажется, перед таким дрогнула бы даже Сивилла», — не моргнув глазом, говорит она, отправляя в рот очередную порцию макарон.       Дурацкие истории слегка растапливают сковавший их вместе лёд потери, и когда содержимое бутылки постепенно приближается ко дну, а сковородка пустеет, то под общий гул несогласия Акане вызывается добровольцем мыть посуду. Когда подскочившая ей помочь Караномори чуть не роняет кипу вытертых тарелок на пол — Кунизука успевает подтолкнуть её вперед, чтобы она, чуть пошатываясь, упала хотя бы вперёд на стол и сохранила бюджет кафетерия, то они переглядываются и слабо улыбаются впервые за вечер. Инспектор, которая выглядит так, словно бы пила одну воду, машет руками и говорит, чтобы они скорее шли отдыхать — спустя какое-то время постепенно засыпающий Гиноза, перенявший обязанность вытирать посуду, даже не замечает, что утыкается головой в шкафчик, и вздрагивает, когда его касается её рука:       — Я всё, — шепотом говорит Акане, снимая с себя фартук, и протягивает руку вперёд. Поняв намёк, он передаёт теперь уже свой фартук и ей, и в сгустившейся тишине, где не было больше ни разговоров, ни шума воды и скрипа полотенца, он идёт к одному из окон, напротив которого стоял явно выпрошенный кем-то диван. Она присоединяется чуть позже — вес мягко опускается рядом, и она протягивает ему его стакан.       — Будет некультурно, если мы не допьём — думаю, Масаока-сан точно бы не пропустил мимо такое безобразие, — хмыкает она. Гиноза расслабленно фыркает в ответ и опустошает оставшийся бренди в два глотка. Откидывается на спинку дивана, из-под полуприкрытых глаз наблюдая, как она идёт с ним нога в ногу и присоединяется теперь уже рядом. В ней перестало чувствоваться скованное напряжение всего рабочего дня и тщательно сдерживаемая скорбь в движениях рук во время готовки; быть может, он просто сам не способен их сейчас рассмотреть — увы, Акане была не права. То, что Гинозу развезло к чёртовой матери даже с трети бутылки бренди, отец точно бы отметил.       И он всем сердцем этого хочет. Прямо здесь и сейчас услышать какую-нибудь добродушную колкость, что «всё бывает в первый раз» и «эта бутылка скорее была тебе на вырост, попробуй сначала что-нибудь другое, ведь аппетит приходит во время еды». Гиноза перекладывает стакан в протез, надеясь, что при такой степени опьянения и усталости у него вряд ли хватит сил случайно разбить стакан, и один вид металла и стекла заставляет сердце тяжко ворочаться в груди.       — Ты поставила три тарелки, — вдруг говорит он, и имя ушедшего друга — друга ли теперь? — отказывается произноситься вслух. — Он... он же ведь не умер.       — Его с нами нет, вот и всё, — кратко отвечает Акане. — Он тоже ведь один из нас.       — Помнит ли он вообще об этом дне, — Гиноза не может скрыть нотку сочащейся в голосе обиды. Когами должен был быть с ними рядом — должен был помочь им склеить обратно друг друга и убрать насовсем с маленьких плеч Акане груз бремени, что она должна всех если не спасти, то попытаться. Когами понимал её буквально с полуслова — то, чему он сейчас только учится, и Гинозе сейчас становится не по себе, когда в её глазах во время принятия решений иногда сверкает та же самая стальная синева.       — Главное, что помним мы, Нобучика-сан, — она ставит свой пустой стакан на пол, подальше от ног, и, широко зевая, откидывается на спинку обратно, — но сейчас мы только здесь вдвоём, — её голова облокачивается ему о плечо, и когда от неё больше не доносится ни звука, он понимает, что она заснула. По крайней мере, тишина и тяжесть навалившегося дня даёт о себе знать — он переводит взгляд и понимает, что был совершенно не прав.       Акане смотрит на него совершенно ясным взглядом, в котором словно и не было десяти часов работы, целой бутылки бренди и макарон с соусом из базилика и сгущённой грусти, которая пронизывала всё существование последние несколько дней. Как висящее над ними проклятие, чья задача всё время напоминать, что всё временно, что всё когда-нибудь заканчивается, словно их целая жизнь — это лента Мёбиуса, помноженная на кольцо Соломона.       Быть может, и этот момент когда-нибудь пройдёт — Гиноза замечает, как у неё в уголке губ остался след от томатной пасты; и, руководствуясь совершенно логичным и в то же время бесхитростным «её не должны видеть в бюро в таком виде», его рука тянется к её лицу. Акане отвечает на прикосновение усталой улыбкой:       — Я была настолько неаккуратна? — и когда в ответ на его выдох её маленькая ладонь зеркально ложится на его щёку, он понимает, что речь шла совсем не об ужине. «Черт», думает он, бездумно водя пальцем по коже. «Мои глаза совсем меня подводят».       Наверное, это когда-нибудь подойдёт к концу: бесконечно растягивающийся вечер, спокойно существующий лишь за окнами Бюро, затихшая жизнь на этаже кафетерия, но, так или иначе, за его плечами целая смена и не меньше двух стаканов крепкого алкоголя.       В конце концов, она ведь была права. Здесь только они вдвоём друг у друга.       — Не меньше, чем я, — говорит Гиноза, и когда Акане, прикрывая глаза, подаётся к нему, он, больше не задумываясь, встречает её на полпути.       Он никогда не будет сбегать от ответственности — лишь откладывает этот момент на секунду, когда распирающая грудь тоска становится чуть тише, чуть менее заметной на фоне остальных дат календаря.       Когда то, что не будет их убивать, перестанет их калечить.