Довакин и Вкус жизни

      Солнце зависло над роскошным и живописно заброшенным поместьем Сен-Клу в предместьях Медона. Разморённые золотисто-огненные пчёлы в скромных чёрных передничках лениво и неторопливо летали над огромными, нежными, приоткрытыми для поцелуя и склонившимися над мощёными дорожками розами.       Пахло цветами, текущими нектаром от жары, когда разморённые пчёлы даже не долетали до них, — а вместо этого пытались улететь на Солнце, спутав его с огромными жёлтыми цветами садовых пионов.       Пахло далёкой, медленно приближающейся грозой, которая наслаждалась Солнцем, ясным светом, разморенно и плавно струившимся с неба, покрытого мелкими и редкими лениво пасущимися барашками облаков, а потому шла медленно, прогулочным шагом, по небу, лениво толкая перед собой большое тёмное полное облако и тихонько ворча себе под нос мурлыканием далёкого грома.       Пахло цветами, горячей травой — и почему-то разлитым вином. На огромной заросшей лужайке перед домом было тихо, — взрослые разошлись по своим делам или, вернее, по их отсутствию, обменявшись двусмысленными колкостями и колкими двусмысленностями, явно давая понять остальным, что они всё видят даже затылком и остаются в курсе всего, что происходит, даже если всем кажется, что они вообще не могут ничего знать.       А взрослые и впрямь так увлеклись охотой за другими и погоней за собственными желаниями, что совершенно случайно находили прячущихся в огромном доме детей, которые просто играли, занимая этот долгий летний день и предавались невинным шалостям. Просто так получается, что когда ты начинаешь выслеживать кого-то одного, ты внезапно начинаешь видеть всех вокруг, в том числе и их скрытые желания и намерения, о которых, возможно, выслеженные и сами пока ещё не подозревали.       Сидя в плетёном кресле-ракушке, Сильвия внимательно следила за старшей сестрой.       Сестра уже давно ушла, и её полные крепкие ноги спортсменки мелькнули на горячей тропинке в завихрении лёгкого летнего платья; её голос раздавался на веранде, словно сестре было нечего скрывать и в не в чем сознаться перед младшей и сводной… а Сильвия всё сидела и обдумывала то, что ей тем или иным образом удалось узнать.       В последнее время она стала слишком хорошо видеть, как хорошеет и расцветает Аннетта, не отличавшаяся раньше ни красотой, ни изяществом, но которые должны были быть присущи любой истинной парижанке, коими и были две сестры — словно сестрица родилась заново. Или нашла наконец причину, объяснение и повод для своей внезапно пришедшей красоты, — а потом позволила себе расслабиться и радоваться жизни.       На мысли «радоваться жизни» младшая сестра внезапно ощутила злость: не хватало ещё, чтобы эта крепкая, здоровая, сильная тёлка соблазнила её мужа! Её Леопольда! Конечно, муж от неё никогда не ушёл бы, но этому тупице хватило бы ума, вернее, его отсутствия, заинтересоваться таким животным, как её сестра. Здоровым животным. Сильным, крепким, выносливым — и любящим жизнь, что греха таить, трудолюбивым и здоровым.       Сильвия вздёрнула побледневшую от жары верхнюю губу, словно собираясь укусить кого-то или намереваясь зарычать.       Она не воспринимала замужество и брак с трагичной серьёзностью своей старшей сестры, справедливо полагая, что верность — хорошая вещь, но пока она выдаётся дозированно, как награда за какую-то заслугу, да и вообще, всё хорошо в меру и пока радует её, Сильвию. Ну, и пока не вредит, так и быть, другим, или пока другие обо всём этом не знают.       Время от времени, взвесив все «за» и все «против», она изменяла своему мужу, получая взамен приятные бонусы и — что особенно важно — не имея никаких последствий ни для семейной жизни, ни для собственного спокойствия — но горе Леопольду, если он хотя бы посмел задуматься о том, что на Земле вообще есть другие женщины, не говоря уже о том, чтобы подумать изменить.       Сильвия ревновала, подозревала и злилась, а потому завидовала сестре, — её здоровью, физической форме и выносливости. И, не обладая и толикой физических данных, щедро дарованных её сводной сестре природой, она старалась очернить Аннетту перед самой собой и перед своим мужем. Получалось очень даже хорошо — так хорошо, что ревнивица начинала верить даже себе самой.       Аннетта, с тёмно-синими глазами, всегда темнеющими от волнения, с выпуклым широким лбом, особенно заметным в те минуты, когда она наклоняется вперёд, словно замереваясь боднуть собеседника, как настоящая тёлка, Аннетта с тяжеловесной фигурой, не умеющая ни наряжаться, ни кокетничать, которая всегда носила свой строгий костюм, словно вериги, и навязавшая самой себе постоянную строгость и серьёзность…       Ну уж нет, сестричка, Сильвия никогда не отдаст тебе ни своего ребёнка, скороспелую свеженькую Одетту, ни Леопольда, своего мужа, потому что прежде всего они — её. Принадлежат Сильвии Ривьер. Ну, и Марк, малолетний сын Аннетты, который хвостом ходит за тёткой и заглядывает ей в рот, может принадлежать тоже Сильвии… чуть-чуть. Она не заберёт у серьёзной сестрички лишнего, только чуть-чуть исправит воспитание мальчика, даваемое ему его матерью. А что, в самом деле, она, Сильвия, может сделать, если племянник так сильно любит свою тётку? Не прогонять же мальчика только потому, что ему наскучило с вечно серьёзной матерью, которая требовательна и строга не только к себе, но и к другим!        — Так, а где она сейчас, кстати? — от внезапно нахлынвшего подозрения младша сестра открыла глаза и рывком села. Неужели… пока она здесь отдыхает, сестра-недотрога уеинилась где-то с Леопольдом? — Да где же они?       Вокруг неё в саду царила тишина, равнодушная и насмешливая.       Сильвии это совершенно не понравилось.       Она сама могла быть как кокетливой, жеманной и ласковой, так и насмешливой и равнодушной, — но другим это не разрешалось. Почти никогда.       Тишина даже не дрогнула.       Она не считала нужным беречь чувства старшей швеи и хозяйки собственной мастерской, слишком лакомой до удовольствий и до жизни и считающей, что в приятном и удовольствиях «слишком» не бывает.       «Всё хорошо в своё время, — говорила Сильвия, за бутылкой вувре, к которой шли баночка фуа-гра и дюжина-другая абелонов, или в объятиях какого-нибудь любовника среднего класса, не более бедного, чем она сама, но и не слишком богатого, а также не мечтающего ни о супружеской постели Сильвии, ни о её руке, ни о сердце, ни о верности, ни о любви, но вполне благодарного и достаточно благоразумного, чтобы понимать то, что женщина вовсе не была намерена обяснять ему — кто хорошо поработал, тот может и отдохнуть спокойно. Я никому ничего плохого не делаю, поэтому меня и совесть не мучает: а почему моему мужу должно быть плохо, если его жене хорошо? И я разве виновата, что не все готовы хвататься за все удовольствия и всю радость, которая проплывает мимо них? Но я их жалеть не буду: захотят — научатся вертеться, как и я! Я-то добрая, но жизнь — она не для принципиальных и не для добреньких!»       Сильвия злилась.       Потому что помимо всего прочего Аннетта была и «добренькой», временами, потому что в остальное время она было просто доброй и очень вспыльчивой и горячей — и всегда принципиальной, и было слишком много вещей, где старшая сестра демонстрировала ослиное упрямство, несгибаемость фонарного столба и полную непримиримость. Но сёстры любили друг друга, — а потому обо многом просто предпочитали не говорить, не желая осуждать другую.       С тех пор, как Сильвия заметила, что её муж, добродушный толстяк, полюбил долгие пешие прогулки в компании её сестры, она старалась больше не оставлять их наедине — и даже не скрывала этого.       «Какой прок страдать и следить за ними изподтишка, — говорила она себе, — если можно всё делать открыто? Они ведь не скрывались от меня, когда пошли гулять! И чего это они, интересно, забыли ранним утром в горах, после дождя и в тумане, м-м? Леопольд — тот так вообще дальше своей лавки гулять не любил и не привык, его даже на воскресную прогулку в парк не затащить раньше было, а здесь вернулся отдохнувший, посвежевший и довольный, словно какое удовольствие получил!»       Вспомнив слово «удовольствие», парижанка снова ощутила прилив холодной ярости.       Той самой, после которой хочется мило улыбаться, кокетничать, пить терпкое вино, терпеливо дождавшееся своего часа в прохладном и полутёмном подвале их совместного дома в Медоне, шутить, расточать своё очарование, адресованное двум изменникам, — да и вообще, горы свернуть. Этими самыми маленькими пухлыми ручками с наманикюренными коготками, на которые уж точно такого не подумаешь. А зря: рабочие, трудовые руки женщины, исколотые швейной иголкой, способны на очень и очень многое!       К тому же, в отличие от Аннетты, Сильвия родилась и выросла в бедном квартале и бедной семье, что тоже объясняло многое. Даже в фильмах можно увидеть, как богачи постоянно теряют аппетит, сидя за огромным и богато накрытым столом, бросают салфетку, не желая ни с кем разговаривать — а бедняки сидят за простым деревянным столом, на котором стоят самые простые блюда, и разговаривают с набитым ртом. И всегда и до всего договариваются.       Слишком сильна была у маленькой женщины собственническая жилка — и слишком мало она верила в преданность, чувства и любовь. Между мужчиной и женщиной, мужем и женой; а заодно она подозревала свою сестру, Аннетту, хотя та всегда вела аскетичный образ жизни и, избегая мужчин и всяческой любви, кроме сестринской и материнской, словно наказывала саму себя за что-то, известное только ей одной. Но Сильвия-то знала: сестра не железная и рано или поздно она тоже сдастся, если кто-то начнёт показывать ей своё внимание. А если она, Сильвия, найдёт ей кого-нибудь, кто будет более настойчив, чем все остальные вылощенные и нарядные господа, пусть даже и в поношенных костюмах, с которыми её сестра привыкла иметь дело?       «Затащил бы кто тебя на конюшню и завалил на сено, — подумала Сильвия с внезапной злостью, неожиданной даже для неё самой, — да задрал бы твою плотную чёрную юбку, да порвал бы твои «синие чулки», чтобы ты снова вспомнила, что ты тоже женщина, как и последняя портовая шлюха, которая хоть и отдаёт свою любовь за деньги, но искренне привязывается к другим, не жеманится, не напускает на себя холодность и искренне любит, не задумываясь о том, что это вредно, неприлично, выше её сил, — да и вообще, что ребёнок об этом подумает.»       На самом же деле Леопольд однажды словно встряхнулся, пока день за днём кис в своей лавке, — и тут пришла сестра его жены, всегда весёлая, улыбающаяя и оптимистичная. Её переполняли хорошие новости и прекрасное настроение: её сын, Марк, хорошо закончил учебный год, она нашла хорошую книгу в библиотеке, у неё новая работа, которой она добилась самостоятельно, без посторонней помощи, что особено ценилось потому, что она была женщиной, — и дом в Медоне снова стал их.       О любви — ни слова.       И не потому, что молодая женщина скрывала кого-то или что-то, — просто она запретила себе даже думать о такой роскоши, как потребности сердца. Слишком часто она обжигалась от своих же чувств и лишком горя в прошлом ей принесла любовь, чтобы она снова и добровольно впустила такую опасность в своё сердце и в свою душу, в свой дом. Теперь у неё был смысл её жизни. Её сын.       Так Леопольд получил что-то вроде укола жизненной силы, радости жизни и жизнерадостности, переполнявших сестру его жены. Слишком много слова «жизнь» и его производных? У Аннетты их гораздо, несоизмеримо больше, и чем больше она их отдаёт, тем больше находит в своей душе.       Сильвия получила укол ревности, — да и, что греха таить, получила целый курс иглоукалывания злости и ревности, причём Аннетта, её умная сестра, оказалась так наивна, целомудренна и чиста, что даже не догадалась ни о чём.       Аннетта, которой снедаемая ревностью Сильвия уже прописала «укол»… кое-чего другого, что удобнее делать в супружеской спальне и с обоюдного согласия, но младшая сестра в качестве «небольшого урока» нашла бы ломаке-сестрице и кого-нибудь другого, менее вежливого и менее воспитанного, кто уж точно не стал бы принимать её выкрутасы и капризы всерьёз, а отвадил бы Аннетту от мужа сестры и показал бы наглядно, что любой мужчина может подарить удовольствие, стоит только хорошенько рассмотреть, а Леопольд — он уже занят, Леопольда трогать запрещено.       Марк Ривьер, истинный сын своей матери, в котором Аннетта опрометчиво, но со всей решительностью разума, сердца и души видела свой смысл жизни, относился к жизни очень серьёзно, — но у него не было такого же подхода, какой был у её матери и который он считал трагичным. Мать и сын не понимали друг друга и практически не могли разговаривать, не сорвавшись на взаимные упрёки и оскорбления: когда ты на самом деле словно говоришь сам с собой, у тебя очень мало шансов договориться до чего-то действительно стоящего.       Аннетта считала, что телу, душе и нравственности её мальчика здесь в Париже, угрожали опасность; она не скрывала от него, что не верит ему и что готова на всё, только чтобы изолировать его от тлетворного влияния неподходящей её мальчику среды.        — Я не твой, пойми это раз и навсегда! — в гневе крикнул Марк, словно отрывая от себя слепые, но цепко держущие щупальца материнской любви — Я свой собственный! Мои ночи, моё тело, моя душа, моя нравственность — это всё моё! И убери руки от того, что принадлежит не тебе!       И повернулся.       И хлопнул дверью.       И ушёл.       Частичка сердца Аннетты, не выдержав, бросилась следом, но врезалась в захлопнувшуюся дверь.       Аннетте показалось, что после удара двери о косяк, она рассыпалась миллионом осколков.       Марк ушёл, не дав матери шанса сделать что бы то ни было, — в том числе и не только то, о чём она впоследствие горько пожалела бы.       Марк был уже взрослым и он терпеть не мог «эти бабьи истерики и капризы». А если бы мать сделала с ним хоть что-нибудь, он бы ей этого никогда не простил. Собственно, и мать, и сын были одинаково горячими и упрямыми и не собирались так быстро сдаваться.       Узнав — и познав женщину слишком рано, в неподходящей для юного тела и разума обстановке, проиграв в этой неравной схватке с победившей чужой страстью, мальчик затаился в своей комнате в их родовом роскошном доме в Медоне, даже не пытаясь зализывать раны из брезгливости, словно таким образом он прикоснётся снова к той, которая нанесла их и исчезла. Навсегда исчезла из его жизни, унеся с собой слишком много того, что для чистой, горячей и целомудренной натуры юного мальчика было важнее, чем воздух.       Он тогда ни словом не обмолвился со своей матерью, сначала счита, что она его не поймёт, потом — не находя подходящие слова, потом, закоснев в своём одиночестве, скрываемой боли и разочаровании, которые оказались для восторженного юнца слишком болезненными и тяжёлыми, пришёл к выводу, что его мать, хоть и чистая, целомудренная и не позволяющая себе и толики тех удовольствий, которыми была наполнена жизнь его тётки, Сильвии, но всё же женщина.       Тоже женщина, — как и та, другая.        — Я не собираюсь говорить со своей матерью ни о чём! — на полном серьёзе заявил один раз Марк с маленькой комнатке своей тётки, которая досталась ей от матери и которую та не захотела оставлять, даже после того, как она получила право на огромный особняк в Медоне.       Ведь, как ни крути, это была память о её детстве, о давно умершей матери, Дельфине, об их с Аннеттой общем отце, да и вообще обо многом другом, что она продолжала бережно хранить в маленькой шкатулке в глубинах своей памяти. Конечно, никто не выгонит Сильвию из медонского особняка, в котором она отнюдь не из милости и не приживалка, какой всегда была тётя Виктория, — но здесь, в маленькой парижской мансарде, она всё равно была больше у себя, чем где бы то ни было.       Сильвия посмотрела на своего захмелевшего племянника, склонив голову набок и слегка прищурившись.       Она догадывалась, что произошло, — но всё равно не спешила с выводами. Она не Аннетта и не собирается защищать и оберегать «их мальчика» ото всех бед и напастей окружающего мира. А то, чего доброго, вырастет, как его мать!       Сильвия любила старшую сестру и уважала её, но это не мешало ей осуждать её, подмечать все её недостатки, а когда был удобный случай, то и встать на сторону Марка, располагая его к себе и позволяя больше свободы, чем ему позволила бы мать.       Сейчас мальчик выпил вина, — должно быть, в первый или второй раз в своей жизни, — потому и его серьёзность была такой же непреклонной и хмельной, как и он сам. Но менее несгибаемой и твёрдой, режущей одинаково болезненно и остро для себя и для других, она не стала.        — Я не буду больше никогда доверять женщинам, потому что я знаю… — тут он запнулся и замолчал.       Сильвия молчала, внимательно глядя на своего племянника, который внезапно покраснел, — и она была уверена, что не вино было тому виной. Она не торопила его, потому что слишком хорошо знала этого юнца, и не сомневалась, что он обязательно расскажет ей всё. (В русском языке слова «вина» и «вино» очень похожи, во французском же между этими двумя словами не было никакого фонетического сходства.)       Молчание затянулось, как плохо сваренный сыр в остывших спагетти.       «Ну, давай говори! — еле сдерживалась, чтобы спросить, Сильвия — Что же ты такого узнал о женщинах, что внушило тебе отвращение к ним всем, в том числе и к твоей матери!»        — … потому что я знаю, что у них всех между ног! — наконец выпалил парень, залпом выпивая полный бокал вина и не давая самому себе продолжить.       «И всё?» — чуть было не спросила Сильвия, но сдержалась. Марк оказался даже больше сыном её сестры, Аннетты Ривьер, чем предполагала его тётка. Она-то думала, что её насмешливого и трезвого ума, богатого и раннего житейского опыта, умения выживать с улыбкой и бороться за своё, не ломая ухоженных наманикюренных коготков, поможет хоть одному из них. Но она ошиблась.       Никому, кроме самой Сильвии, не стать Сильвией Ривьер.       Никому не помогут её советы, как и не нужен её жизненнй опыт. Они просто не смогут делать и быть, как она. В худшем случае — обидятся и скажут, что со всем справятся сами. В лучшем — не поймут. Да и неизвестно ещё, что здесь именно худшее, а что лучшее.       Значит, пока она тут дурью маялась от безделья и жары, выискивая какие-то признаки симпатии или флирта между Леопольдом и своей сестрой, когда с тем же успехом она могла приревновать мужа к их старой привратнице, её племянник, который был и её мальчиком тоже, успел уже не только найти манящий огонёк, который в силу его возраста, целомудрия и неиспорченности казался ему чем-то прекрасным, что должно было подарить ему любовь и наслаждения, оказалось…       Да тем и оказалось, — что она, Сильвия, взрослая женщина, много раз видела ещё во времена своего детства в мастерской, где работала её мать. Было противно, было смешно… — и было просто нелепо, что Сильвия, тогда ещё будучи сама ребёнком, не стеснялась показывать. Какое же счастье, что ей уже тогда не хватало целомудрия! Потому что простая трудовая тяжёлая жизнь, в которой или нет места прекрасному, или где его ещё нужно искать под тоннами грязи, не смогла ранить то, чего у неё, Сильвии, не было. И чего сейчас нет.        — «Между ног», говоришь… — задумчиво произнесла Сильвия, глядя на племянника — Пройдёт время, и ты поймёшь, что вовсе не это главное. И тебе не чужих ног жалко, которые, кстати, тоже есть у всех, — как у женщин, так и у мужчин, — а самого себя. Тебе жаль того, что ты потерял… — тётка сделала лёгкий жест пальцами правой руки, словно ловя что-то воздушное, лёгкое и неосязаемое — персиковый пушок. Я не буду врать тебе, говоря, что потом ты всё это забудешь — забывать ничего нельзя, ни хорошее, ни плохое. Память — это опыт. И чем меньше ты будешь забывать, тем меньше жизнь будет бить тебя по голове в надежде вбить в неё что-то новое, что ты всё никак не можешь усвоить.        — И что же теперь делать? — по-детски спросил племянник, сидящий напротив тётки.       Вечерело, и ласточки с пронзительными криками проносились в воздухе. «Какой же он ещё всё-таки ребёнок…» — с нежностью и теплом подумала Сильвия. Она не могла не понимать, что она сама такой, как он, никогда не была, — ни в его возрасте, ни когда она была помоложе.        — Жить и продолжать жить. — ответила тётка — Если поначалу будет тяжело или ты что забудешь, я тебе помогу. Сейчас ты пойдёшь примешь душ, потом приляжешь спать. Но недолго, потому что я тебя разбужу к ужину, и мы вместе выпьем и поедим. А ещё — я позвоню твоей матери, чтобы сказать, что ты остаёшьс у меня. Пусть вместе с Леопольдом позаботятся об Одетте.       «Надо исправлять всё, насколько это возможно. — думала женщина, стоя у окна и слушая, как в маленькой квартирке зашумел душ — Может, кто-то и скажет, что это неправильно, но я думаю, что настоящий верный друг, причём страший во всём, имеет право предложить выпить вместе. Иногда — просто обязан. И сейчас это именно тот случай. А остальным… да что остальным? Им про это просто знать не надо. Племянник остался ночевать у тётки, что здесь такого?»