Ночь шестого сентября

      Мюнхенские убийства — теракт, совершённый во время Олимпийских игр в Мюнхене в 1972 году членами террористической палестинской организации «Чёрный сентябрь», жертвами которого стали одиннадцать членов израильской олимпийской сборной.       Часы показывали без пятнадцати два. Ночь уже давным-давно покрыла своей пеленой всю Западную Германию, хоть и ни о каком покое не могло идти и речи. Если не для простых граждан, то для властей и полицейских уж точно, что до сих пор пытались спасти хотя бы кого-то из оставшихся в живых заложников. Но всё было тщетно…       Десять минут назад было получено известие о смерти трёх последних и аресте трёх оставшихся в живых палестинских террористов. Это вызывало смешанные чувства. С одной стороны, кого-то из террористов удалось взять живьём, дабы потом судить. Эти люди ответят по заслугам за содеянное. Отлично.       С другой стороны… А какой ценой достался арест этих трёх человек? Что они по сравнению с одиннадцатью ни в чем не повинными убитыми?       Это заставляет сердце больно сжиматься, а что-то в животе скручиваться в узел тугой веревкой, на которой немца по итогу и вздернут. С уст мог слететь крик отчаяния, но сил на него будто бы не было — были лишь кричащие, перебивающие друг друга мысли. Глаза невольно щипало, а взор несколько раз покрывала слезная пелена, однако даже заплакать сил не было, как бы того не хотелось. Хоть и ему не станет после этого легче.       Оскар всё ещё надеялся, что кого-то можно спасти, что это не правда. Для него это, кажется, было бы великим благословением сейчас. Он не желал, не хотел слушать и принимать то, что эти люди уже испустили дух. Они больше не увидят этот мир, а последние минуты в нём были му́кой, наполненной проклятием террористов и немецких властей, что, казалось, и вовсе бездействовали. Да что уж там, некоторые из них могли умереть от пули западногерманских полицейских, что изначально была предназначена для террористов…       И от этого становилось ещё хуже. Ведь от их же рук погибли те, кого они должны были спасти…       Ныне он жалел, что всё так вышло. Если бы он только предпринял меры предосторожности, обезопасив людей… Если бы он послушал других, когда его предупреждали.       Он лишь хотел смыть позор с себя и с этих земель, с этого народа, который теперь, как и он, вновь погрязли в этом пороке из чужой невинной крови.       Теперь же на его руках кровь одиннадцати ни в чем не повинных людей. Евреев. И это, наверное, в несколько крат хуже. Как ему теперь смотреть в глаза другим воплощениям? Как смотреть в глаза Израилю? Как, в конце-то концов, смотреть в глаза супруге, что была чистокровной еврейкой? Он думал об этом всё то время, пока ехал домой. В какой-то момент потухший бледно-голубой взгляд зацепился за особняк, освящённый фарами машины.       Совсем скоро перед взором уже красовался родной дом, который он вновь осмотрел беглым взглядом, после громко сглотнув и тяжело вздохнув, переводя дух.       Он надеялся, что жена и дочь уже спокойно спят. Однако… Навряд ли первая спит. Будет удивительно, если это действительно так. Но он был бы даже рад этому.       Немец старается бесшумно, на сколько это возможно, открыть двери, что получается из рук вон плохо, однако по итогу он тихо прикрывает их.       Гробовая тишина в полумрачном помещении напрягает, однако до слуха доносятся тихие прерывистые всхлипы, исходившие из одной из многочисленных комнат, которые уверенности в развитии спокойного сценария не давали.       Тяжёлый вздох, после которого он всё же разувается, а затем и направляется в сторону гостиной, оставив вещи возле входа и стараясь хотя бы как-то подобрать нужные слова… Как о таком вообще можно сказать?       Одинокая свечка горела на столе, тогда как несколько капель расплавившегося воска стекают вниз, в медный подсвечник. Рядом стояла пустая кружка, в которой ещё не так давно была вода, и пузырёк с успокоительным. Впрочем, такой набор не очень-то и необычен для сложившейся ситуации.       Сама же Шарлотта сидела на стуле с высокой спинкой, поджав ноги и обхватив их одной рукой, а второй закрывая рот, дабы окончательно не разрыдаться в голос.       В какой-то момент чёрный взор семитки обращается на выход из гостиной, а после и на мужа, что тут же уводит взгляд куда-то в сторону. И едва Оскар сделал несколько не особо-то и уверенных шагов вперёд, когда Шарлотта всё же наконец подала голос, предварительно тяжело выдохнув:       — Скажи мне, что хотя бы один из них жив… — буквально умоляюще произносит она и смотрит также, что Оскар очень хорошо ощущает на себе. На последних словах женский голос стал ещё тише, а после и вовсе сорвался на очередном всхлипе. — Скажи, что это не правда!.. — однако это уже звучит громче. Она продолжает смотреть на него с этим упованием, как бы надеясь выведать, что ещё не всё потеряно, что хотя бы кто-то из них вернется живым домой…       О захвате заложников она узнала лишь несколько часов спустя. Поначалу информация доходила до неё очень долго, как бы она не старалась её вытягивать из близких к политике и их семье людей. Но… Женщину явно никто не спешил просвящать в подробности произошедшего. Однако, психологически надавливая на нужных людей, ей достаточно быстро удалось выведать всю информацию о случившемся в обмен на клятву о неразглашении во избежание паники среди простого народа.       Но… Шарлотте бы самой это переварить да принять, не то, что бы другим ещё вещать.       У неё болела душа за каждого убитого как никогда раннее. Она сама была готова пойти в заложники вместо кого-то из них, лишь бы их не тронули, хоть и её никто не слушал, в результате чего ей оставалось лишь молиться, дабы всё обошлось. Дабы людей спасли. Хотя бы кого-то. Дабы на немцах не было очередного позора.       Но нет… Нет. Не в этот раз. Немецкий народ, кажется, вновь был обречён на отмывание этой крови и позора с себя. Точнее, даже не он сам, а его власти. И в первую очередь Оскар. Который сейчас, впрочем, лишь бросает короткое:       — Я сам хотел бы знать, что это не правда, — следующая фраза дается ему с трудом, через ком в горле. — Они все мертвы…       Он толком даже не знал, что говорить. Простые фразы по типу «мне жаль», «я не хотел, чтобы так получилось… " тут явно были бы не уместны. Они сразу покроются более весомыми аргументами. Да и при всем своём желании, немец не желал искать себе оправданий. Потому что их попросту не было.       Шарлотта лишь вновь тяжело вздыхает, явно стараясь всеми силами сдерживаться, дабы не разрыдаться с новой силой, как бы ей того не хотелось. Хоть и, очевидно, сейчас она ни при каких обстоятельствах не была готова даже к простому диалогу, который закончился бы неизбежным скандалом. Теперь она тоже чувствовала себя виноватой. Не предупредила, не надавила. Не сделала ничего, дабы предотвратить это, хоть и даже была в курсе всех возможных двадцати шести сценариев, была в курсе отсутствия охраны как таковой. И хоть это её и напрягало, Оскар заверял её, что всё будет хорошо.       «Всё будет хорошо»… Сладкая ложь. Такая желанная.       Эти слова крутились у неё в голове на протяжении всего дня и буквально вскрывали и без того израненное сердце каждой новостью о новом погибшем.       — Почему так получилось? Почему? Почему нельзя было обезопасить других? — она знала ответы на эти вопросы, но хотела услышать другие, действительно логические и разумные…       Оскар тяжело вздыхает, кажется, набираясь сил, прежде чем ответить спокойно и уверенно. Хотя, очень тяжело было это делать, ощущая разрывающую душу боль и видя плачущую супругу, нынешняя ссора с которой — что была не последней, — лишь малая часть его расплаты за эти одиннадцать жизней.       — Я хотел, как лучше.       Немец говорит прямо и спокойно, будучи не способным подобрать лучших слов, — которых и не было, — но эта фраза лишь выводит семитку из себя.       — Как лучше?.. — пока что это звучит скорее непонимающе, будто бы ещё не переварив услышанное. — Как лучше?! — она вновь вспыхивает, однако всё ещё старается говорить на полутонах, зная, что на верхнем этаже спит дочь, ещё ничего не знающая о сложившейся ситуации. А в ночной тишине спящему ещё легче услышать чужую ругань. — Ты хоть на секунду задумывался, чем это может обернуться?!       И на это Оскару вновь нечего ответить. Да, он не задумывался. Точнее, он вообще не представлял, что на Олимпиаде кто-то посмеет сотворить подобное.       Сердце обливается кровью, и он понимает, что ещё немного, и уже и сам сорвётся… А Шарлотта всё не унималась:       — Ты хоть понимаешь, какой это позор для всех нас? Че, опять перед Азриэлем деньгами извиняться будешь? Это уже реально будет выглядеть, как медвежья услуга. Если он сам тебе ещё не втащит, конечно. Или тебя по приезде в Израиль камнями не забьют. А то, на сколько я знаю, при первых твоих визитах туда люди окна Кнессета не стеснялись выбивать. Тут, видимо, этим всё не ограничится…       — А как я ещё должен буду перед ним извиняться? Сама предложи идею, раз такая умная. И уж извини, что я не собственной жизнью за грехи своего папаши и теперь ещё за свои собственные расплачиваюсь. Наследников у нас нет, чтобы я спокойно мог в могилу слечь и за моё место не было борьбы. С Азриэлем я сам как-нибудь разберусь…       «Как-нибудь. Надеюсь» …Это уже тебя не касается. Мне не впервые отвечать за чужие жизни.       Сказал, как отрезал. Шарлотта несколько минут молчит, изредка всё ещё тихо всхлипывая.       «Ненавижу… » — кого? Она и сама не понимала. Но говорить это явно не стоило. Она потом не сможет ответить за свои слова.       — Почему всё так вышло?.. Боже, почему эти люди должны были умереть?.. — вопросы скорее риторические, на которые и сам Оскар хотел бы знать ответы.       Да, ему всё же было неприятно от слов супруги, однако… Он не мог ожидать чего-то иного. Он получил это осуждение заслуженно. И получит ещё десятки таких от других. Да, сам виноват. Сам виноват, что на его землях умерли невинные. Никому не интересно, что чувствует он, когда он по собственной глупости допустил такое.       — Я сегодня здесь посплю, — кивком головы еврейка указывает на стоящий в комнате большой диван.       — Ладно, — Оскар лишь пожимает плечами, хотя сам невольно вспоминает первые несколько недель их совместной жизни, когда Шарлотта не желала делить с ним ложе из-за неприязни. — Но знай, что подобного никогда больше не повторится. Ты сама знаешь, я готов делать всё, лишь бы не повторить даже собственных ошибок.       На что Лотта лишь тихо угукнула, как бы показывая всем своим видом, что она сейчас подобное и слышать не желает, но лишь хочет высказать ещё больше мужу. Того, что она думает о нем после такого. Выплеснуть ту отравляющую душу и тело невыносимую боль, залпом влить её в близкого человека, дабы он понял, как ей плохо. Только вот и без того переполненная до краев чужая чаша боли попросту не выдержит больше, в результате чего они продолжат буквально отравлять друг друга. Всеми силами оба сдерживаются, чтобы не сказать ещё чего лишнего, как бы это не было желанно, в результате чего в комнате теперь повисло давящее безмолвие. Семитка же после и вовсе поворачивает голову в сторону незашторенного окна, за которым толком ничего и не было видно. Буквально через полминуты чуткий женский слух улавливает тихие шаги, с каждой секунды все сильнее отдалявшиеся от комнаты.       «Боже, дай нам сил пережить это…» — единственная мысль в голове семитки после очередных безрезультатных попыток принять произошедшее…       Оскару же очень хотелось пожелать спокойной ночи супруге перед своим уходом, но… это звучало бы, как издевка, не более. Эта ночь для многих была неспокойной. Наполненной болью, слезами и ненавистью. Он, на самом деле, искренне не представлял, как ему жить с этим дальше. Безумно хотелось всё это забыть, поверить, что это лишь страшный сон, который ни на что не влияет.       Наверное, всем было бы легче, если бы жизнь была просто коротким сном перед вечностью, в которую сегодня уже отошли одиннадцать человек… И он теперь тоже хотел.