Прикосновение

Томиока прижимался. Как брошенный котёнок, с промокшей и лохматой шерстью, который отчаянно нуждался в тепле родного человека. «Оттолкни», — нашёптывали мрачные тени изнутри Шинадзугавы. Мрак выползал из его истерзанной души, открытые раны — лазейка для сгустка боли и ненависти когда-то нежного юноши. Врождённую нежность истерзали когти, навсегда запачкав кровью. Шинадзугава зашипел, будто Томиока обжигал обнажённую кожу любящими объятиями. Но объятия, которые исцеляют, которые возрождают желание жить, не способны обжигать и приносить боль, да так, чтобы непроизвольно хотелось шипеть. Юноше больно. Тени продолжают выползать наружу, разрывая ещё яростнее раны нежной души, а Шинадзугава шипит от боли. Но он борется. О, блядь, его жизнь — сражение, боль, мрак, сражение. Он не хочет помнить, каково жить с лёгкостью на сердце, не зная, что такое сражение в реальном мире, внутри себя. Демоны есть везде. Демоны внутри души страшнее. Их не перерубить лезвием. Борьба есть везде. Шинадзугава отдался дождю, вглядываясь в пустое небо, отражающее его пустые глаза. И только капли есть в нём. Только слёзы капают из глаз. Небо бесконечно, а значит в бесконечности заблудившаяся жизнь обязательно выплывет наружу, толкая волны солёных слёз. Шинадзугава плачет или его подставляет дождь? Грёбаный дождь, предатель, который должен спасать. Таковы слова Томиоки. Томиока, враг, который спасает. «Оттолкни», — Шинадзугава закрывает глаза, закрывая бесконечность от исцеления дождём. И снова тени, мрак, демоны. Снова указывают оттолкнуть то, в чём его душа нуждается. Он борется. Его борьба — не кровавое сражение, но такое же смертельное для души, как и для тела, которое мириады раз истекало кровью, не чувствуя боли. Шинадзугава — шедевр против боли. Она его не убьёт. Не убьёт физически. Он знает, он не боится. Тело выживет, а душа вытерпит раны? Он не знает, он боится. Шинадзугава всегда проигрывает бой изнутри, демоны его души властны над ним, унизительно сильнее. Из ран вытекает мрак, так больно, так больно. Он так отвратительно слаб. Руки тянутся к плечам Томиоки, чтобы скорее оттолкнуть… — Запрещаю! Руки замирают. В страхе он распахивает веки, пустые глаза смотрят в морские глубины. Шинадзугава хочет нырнуть. «Оттолкнуть», — напоминают демоны. Он повинуется, как ничтожество, снова касается Томиоки, надавливает. — Я сказал: «не прикасайся». — Я сказал: «запрещаю»! Санеми, — имя, слетающее как пух, — я запрещаю отталкивать меня. Я тебе нужен. Томиока выпускает из объятий шею и нагретая благодаря мозолистым ладоням кожа покрывается мурашками от порыва ветра. Или страха. Любимые руки пробираются в белый хлопок, ласкают, Санеми тает. Гию исцеляет прикосновением столь важным, столь нужным. Санеми видит, что таится в океанах — отчаяние, привязанность, мольба. Оружие против демонов. Твари прячутся, испугавшись, забираются обратно в щели израненной души, не побеждённые, но угнетённые. Они вернутся, знает Санеми, но на этот раз — Гию их отогнал. — Открой мне свою душу. Санеми знает — если он откроет душу и впустит Гию в свой мрак, отдаст на растерзание демонам… он исцелится. Но Гию захлебнётся темнотой, его ненаглядные океаны погибнут, загрязнятся, помутнеется блеск, а ведь это — поражается Санеми — страшнее внутренних демонов. Он не откроет мрак собственной души. — Нет. — Открой, — ласкает шрамы, топит в океанах. — Гию, нет. — Я буду пытаться. Гию утыкается в шею, продолжая спасать холодные руки в мягком белом хлопке, а Санеми сравнивает его с накатившей волной, разбившейся о запрет. Но Санеми знает, ведь мама водила его к океану посмотреть на волны — за каждой разбившейся следует новая. Гию будет пытаться… Демоны умолкают внутри. Гию будет пытаться, волны успокоятся и океан покроется ровной гладью — наступит мёртвый штиль.