dreams that can come true

Ложь перекроит прогнивший мир, в котором не осталось надежды на прошлое, будущее и настоящее. Над вымыслом время не властно. Эта глупая ребяческая фантазия придаст умершим мечтам форму; развернет стрелки часов вспять, подарив свободу мертвецам; перепишет судьбы, что уготованы жестоким богом. Такова сила пера писателя, открывшего запретную вселенную, где сердца людей лакомым кусочком лежат на поверхности кроваво-черных пейзажей. Он заставит всех поверить, что сотканная из фальши картина — истина. Именно она и принесет человечеству вечное счастье. Никому не придется горевать от тяжелых потерь, никому не придется бороться за успех, никому не придется страдать от отсутствия признания, никому не придется мириться с насилием. Без ошибок будет пройден путь, без терний откроется взору сверкающее звездное небо. В благословенных садах Элизиума отыщется душевный покой, и мысль уж устремится за пределы золотой клетки общества. Он направит человечество к эмансипации, дабы полностью преобразить оскверненные низменными желаниями оболочки. Заблудшие овцы обретут потерянное равновесие и вдохнут полной грудью, войдя во врата перерождения. Отбросьте в сторону формальности и маски и вкусите сладость грез. Полностью отдайтесь страстям, которых вечно избегали из-за устаревших условностей и закостенелой системы. Он представляет, как тонкая алая полоса света разделяет горизонт и легким мазком окрашивает повисшую дымку в персиковый цвет, возвещая о наступлении нового дня. Ленивого и тягуче-приторного дня, который волной окутывает нежной негой. С беззаботной улыбкой он протягивает руку девушке, приглашая ее на танец. Они кружатся в вальсе под меланхоличную мелодию капель дождя. Теплота от легких прикосновений кожи разливается по охладевшим телам. Притупленные эмоции срывают ржавые кандалы. Медовые губы, одаренные мелькнувшей через прорехи туч аметистовой вуалью вечернего солнца, приближаются к чужим. Союз любовников скрепляется невинным поцелуем. Он сохранит драгоценные воспоминания и чувства в растворе формалина и строго по алфавиту расставит банки на полках. Украшением послужат витиеватые надписи под переливами хрусталя. И будет он созерцать то, чему не суждено было сбыться иначе… Пока шестое чувство не подскажет, что внешний блеск есть сияние пламени, привлекающее мотыльков, он будет цепляться больным нигилизмом сознанием за безобразную реальность. Пока мотыльки с поврежденными крыльями не закричат о возвращении действительности, то их настоящая история — горькая, безвкусная, полная череды разочарований и несчастий, но при этом столь живая и энергичная, как бурный поток реки, проносится сквозь преграды к логическому концу — к деннице, что озаряет небосвод. Пока поврежденный мозг не начнет сопротивляться безумным думам. Послушай! Разве это зрелище бесконечных мечтаний не навевает скуку? Что? Нет, нет, нет, это, верно, какая-то проказливая удушливая мысль. Он качает головой, успокаивая себя тем, что рядом с великими целями всегда трутся мимолетные ошибки. Но средь мелькающих полотен райских кущ проглядывают зачатки гнили. Как сорняк, что пожирает красоту едва распустившихся цветов, она разрушает созданный чернилами воздушный замок. Фантасмагории бледнеют на разлагающемся фоне искаженной лазури. Революции ренегатов сжигают воздвигнутый ранее идеал. Агония совести буйствует. Прислушайся к ее воплям в глубине сердца. Мелкая дрожь пробивает тело писателя от внезапного порыва диссонанса. Нутро разрывает от возникающих противоречий в суждениях: справедливо ли подменять чужое восприятие своим? Это благо, дарованное свыше, или извращенный способ эскапизма? Хрупкий мираж ведь всяко лучше потрепанных страниц изношенной реальности, не так ли? Ты заблуждаешься. Твое видение проистекает из неблагородных рвений узреть подвластное тебе безвольное царство. — Не пора ли очнуться ото сна, Орфи? — знакомый женский голос мелькает в коротком промежутке помешательства, когда все уродство правды выливается наружу. Фраза эхом в черепной коробке застревает, будто силясь вытащить Орфея из плена собственного эгоизма и высокомерия. Но сгустившиеся тени вырисовывают на стене причудливо-гротескный образ, в коем зритель может разглядеть кривое отражение писателя — злую и циничную натуру — и прочувствовать холодный ужас померкших глаз. Кошмар предстает пред мутным взором, усмехаясь, и указывает на средство избавления от мук размышлений. Кубок золотой хранит маковый сок. Вкус опиума неприятно оседает на онемевшем языке. Надоедливый голос наконец замолкает. Пора продолжить когнитивное порабощение мира.