***
и впереди – все та же пустота. но в королевстве дарк какао – вечные бури и нескончаемые снега, которые слой за слоем медленно погребают под собой небольшие дома кофейной деревни. за стеной – лакричные монстры, о которых родители рассказывают в страшных сказках своим детям. а им – их родители: их бабушки, прабабушки, прапрабабушки и далее по списку. говорят, если уйти далеко от дома, то потеряешь дорогу не то что в деревню – куда угодно. уже не выберешься из глухого леса, не выйдешь к другим печенькам и даже животным – не встретятся мармеладные волки и не тронет шоколадный медведь: лишь лакричные монстры будут медленно сводить с ума, появляясь то за одним деревом, то за другим: их красные глаза горят в ночной мгле, а клыки опасно сверкают, чтобы съесть непослушных глупых детей. но за стеной дома – монстры далеко не лакричные, а те, что рвут внутренности в клочья одним неосторожным взглядом и острым, словно лезвие, словом. о таких не рассказывают родители, а им – их родители, их бабушки-дедушки и далее по списку. аффогато лишь старается не слышать, не слушать и не осознавать все, о чем говорят в соседней комнате: ты можешь думать не только о себе, но и о детях зачем я вообще живу и нужно было рожать столько детей тебя легче убить я и так умираю они требуют слишком многого они дорого стоят. сплошное разорение сейчас есть работа лишь на границе, а там я сдохну и останешься ты одна с пятью паразитами у тебя одни отговорки хватит пить, ты тратишь больше денег на алкоголь подумай о детях подумай о детях о детях о детях о детях о детях о паразитах о детях о детях о детях о детях аффогато шепчет, уткнувшись в пуховую подушку, и, стискивая пальцы до побеления, сжимает в руках одеяло, чтобы спрятаться в нем: мы – семья. мы – семья мы – семья мы – семья мы – семья мы – семья мы – семья мы – семья. мы – семья. за стеной, он уверен, свернувшись калачиком лежат его братья и сестры и тоже еле слышным шепотом уверяют: мы – семья. мы – семья. мы – семья. пока отец, замахнувшись увесистым кулаком, бьет им о столешницу: что ты сказала? пока мать, сиплым от кашля голоса, устало бросает: неважно. уже ничего.***
в замке дарк какао – гробовая тишина, тревожные взгляды, брошенные вдогонку, и безмолвный обмен любезностями одним низким поклоном. жить в замке дарк какао невозможно – есть лишь напряженная служба, а не жизнь – под пристальным надзором сурового короля, закаленного пробирающими до костей морозами, борьбой с ужасными тварями и личной трагедией неудавшегося отца. но аффогато выгрыз-урвал-выиграл-добыл кусочек сладкой жизни – в буквальном смысле слова в том числе, – и если ради этого нужно было идти по головам – хорошо. если нужно оставить позади прошлое, свой род и принципы, ради должности советника – замечательно. если нужно отказаться от себя ради счастья и беспечности – отлично. аффогато вполне подходит. сколько продлится это счастье безбедности и вседозволенности – загадка, от мыслей о которой хочется спрятаться далеко-далеко в снегах родных земель, но легче это делать в привычных покоях: на огромной кровати, что мягче сахарной ваты, в тяжелых многослойных одеялах, отгораживаясь от мира опущенными темными шторами, – чтоб редкие солнечные лучи не лезли в душу. потому что страшно. страшно страшно страшно страшно страшно страшно страшно страшно страшно страшно. страшно. и отпускать страх не хочет, закрадываясь глубоко под черепную коробку из изомальта, чтобы медленно крошить, крошить и крошить его навязчивыми мыслями, потому что белая полоса будет недолгой – таков удел неудачников из кофейной деревни, и аффогато привык – осталось подождать и станет неважно. наступит ничто.***
и ничто наступает – может, не лезь дарк энчантресс в личные дела королевства, то дурить голову старому королю удалось бы еще пару лет. а может, и десяток. а может, и нет. но была не была – рискнуть стоило, чтобы навсегда уйти со двора королевства дарк какао и покинуть его границы. аффогато не расстроен. только если чуть-чуть – самую малость, потому что жизнь, казалось, удалась: должность правой руки короля, возможность коснуться власти и обеспеченность на долгие годы. но не вышло. не повезло. не выгорело. не смог не справился не подумал не рассчитал ошибся просчитался облажался проиграл и попал пальцем в небо. довольствуйся теперь, аффогато, дешевым номером в вороньем гнезде с простой скрипящей кроватью, пустыми стенами и завывающим ветром, слышным сквозь неплотно прилегающую оконную раму. и если лечь на спину, растянувшись на матрасе – носки неприятно упираются в изножье, – то, посмотрев вверх, можно заметить проблески звезд сквозь щели в потолке из древесины. в королевстве дарк какао, в родном доме семьи аффогато их тоже было видно – миллионы звезд, которые, по преданиям, сама богиня ночи сыплет своим посохом, пока раскачивается на месяце в легкой полудреме. иногда у лунной госпожи бывали и хорошие времена – времена неодиночества, когда она выходила на встречу к морской принцессе, и, словно в радостном предвкушении, долго наряжалась – и позже воздушное платье из органзы обязательно развевалось по ночному небу, оставляя после себя длинный шлейф полярного сияния, пока богиня бежала на долгожданное свидание. мама всегда говорила: смотри, аффогато, – и аффогато смотрел: вверху – пустой потолок, пропускающий редкие снежинки и лунный свет; они сплетаются: белоснежные комья ваты, кружащиеся в воздухе, и холодная поддержка освещения – морская принцесса и богиня ночи, — если повторять одно и то же слово, то со временем оно теряет свое значение. смотри, аффогато,— и аффогато смотрел: мама все так же отвратительно кашляла, и все ее тело тряслось от озноба, голода и скорой смерти, которую она ждет уже очень долго, — я люблю тебя, сын. я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя. я люблю тебя. аффогато говорил, чувствуя, как колет мороз детские щеки, окрашивая их в нежно-розовый – как где-то глубоко в горле горьким комом оседает отчаяние: тебе плохо. плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо. плохо. и аффогато говорит – мать уже не держит его за руку, отдавая ощущение дряблой старческой кожи и еле слышимого тепла, отец не сидит за тонкой стеной, что-то бормоча в пьяном бреду, холод не касается ресниц белыми красками грозной зимы, а лакричные монстры не прячутся за хлипкими стенами королевства, но аффогато все еще шепчет: мне плохо. плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо. плохо.***
клоттед, в отличие от него, аффогато, кажется счастливым – ходит с постоянной улыбкой, не сползающей с лица, в идеальном костюме-тройке и блеском жизни в глаза. не знай аффогато клоттеда, решил бы, что все хорошо, и идеальная картинка соответствует действительности, но ни черта. у клоттеда трагедий в жизни и без аффогато достаточно – на маленький томик точно хватит. остается только подписать обложку как моя жизнь с самого рождения покатилась к ведьмам из-за одного мудака. аффогато бы лично написал такую, но клоттед лишь отмахивается, предпочитая отдавать внимание не личной драме, которая и по сей день актуальна, а работе, жителям кремовой республике и собственному удовольствию. и, если честно, аффогато завидует – чуть-чуть и совсем немного. и восхищается – не чуть-чуть и очень сильно, потому что создать себя заново из разбитых кусочков дано не каждому, и это поистине удивительно. клоттед уникален в своей воле и несгибаемости, в своем стремлении стать самим собой и оставаться им же, несмотря на любые обстоятельства, потому что аффогато такого не ощущает – и, наверное, проблема именно в нем, раз он не может смириться со своими ошибками и идти дальше. клоттед уникален в своей отдаче, своей преданности кремовой республике; уникален в своем намерении сделать все возможное на благо родных земель, потому что аффогато такого не чувствует: у него в груди теплится тоска, обгладывающая нежный джем души в воспоминаниях о прошлом и редких пестрых моментах детства. клоттед уникален в своем жизнелюбии и возможности любить жизнь вопреки своему отцу – одному из девяти старейшин кремовой республики, – вопреки обязанностям и трудностям, благодаря собственным силам и стойкости. аффогато же не уникален – таких как он тысячи: неуникальных в своих страданиях и глупой влюбленности в клоттеда крима. потому что смотри, аффогато, – и аффогато смотрит: у клоттеда – светлые волнистые волосы, которые он одним небрежным движением убирает налево; у клоттеда в глазах – сама жизнь: нежная зелень, только пробившаяся из последних снегов и лап уходящей зимы; у клоттеда – ямочки на щеках от улыбки и мягкие неровности в уголках глаз, как доказательство искренности; у клоттеда – вся жизнь в его руках, у клоттеда желание быть счастливым и упорство его осуществления, — я люблю тебя. я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я боюсь любить тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя. — что ты сказал? — клоттед на секунду стопорится, и темный шоколад оставляет неаккуратную кляксу в середине письма. солнечный свет падает ему на лицо, заставляя щуриться и наклониться вперед, чтобы всмотреться в чужие глаза, и аффогато не хотелось бы отрывать взгляда от прекрасного оцепенения: у клоттеда сложное выражение лица и сотни эмоций, пробегающих за долю секунды, но аффогато откидывается на диван, поудобнее укладывая подушку под затылок, и прикрывается книгой: неважно. уже ничего. — ничего? — клоттед выгибает бровь, и это звучит отчасти удивленно. немного – взволнованно. и чуть-чуть разочарованно. — ничего, — смеется аффогато, утыкаясь носом в какой-то дешевый любовный роман, который он почти дочитал, вдыхает запах старых страниц и прикрывает глаза. потому что если повторять одно и то же слово, то со временем оно теряет свое значение. так что уже ничего. все как обычно. аффогато замирает – совершенно по-детски глупо прячась за книжкой, ведь если аффогато ничего не видит – или, по крайней мере, сделает вид, – то ничего нет. аффогато здесь нет. проблем тоже нет. но со стороны клоттеда слышны издевательски-громкие шаги: осторожное соприкосновение каблука туфель с ламинатом; слышно то, как грубая обивка дивана шуршит от контакта с тканью чужого костюма; слышно дыхание клоттеда и чувствуется, как чужой пристальный взгляд скользит по фигуре аффогато. и он досадно вздыхает, проводя ладонью по лицу – аффогато уверен: готов руку отдать на отсечение, что клоттед так делает, – прежде чем потянуться к единственной крошечной защите аффогато от внешнего мира и аккуратно – миллиметр за миллиметром – оттянуть ее в сторону, скинув глупую книжку на пол. он тянется вперёд, наклоняясь ближе, и аффогато замирает – замирает испуганно и настороженно, – но клоттед просто протягивает руку вперед, в ласковом касании опуская ее на щеку, и прижимается лбом ко лбу аффогато, оказываясь непозволительно близко: аффогато ловит взгляд клоттеда, пробегающий по его лицу, чувствует горячий воздух, соприкасающийся с его кожей на выдохе, и видит, как клоттед слегка посмеивается в его губы, неосторожно касаясь их. и вокруг клоттеда – окольцовывающий ореол солнечных лучей: светлые волосы блестят настоящим золотом в рыжем закате, и сотни веснушек, как поцелуи богов, смешливо растягиваются на щеках клоттеда от короткой улыбки перед серьезным приговором: в следующий раз попробуй без неважно и ничего, аффогато. потому что хей, аффогато, я тоже тебя люблю. потому что хей, аффогато, если ты сделаешь вид, что что-то теряет свое значение, то оно не перестанет существовать. потому что я люблю тебя. я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя. я люблю тебя.