Прощание в никуда

      Он мучился головокружением от голода и усталости, но ещё был в силах сообразить, что всё совсем неправильно.       Не в смысле морали — она никогда не мешала ему совершать подобные поступки. Нет, просто ситуация складывалась паршивая.       Он никогда не спал с Елизаветой. Она даже поцеловать себя не позволяла, он мог сколько угодно угрожать, дразнить, издеваться или намекать. Она переехала в бабский дом Родериха, а потом вышла за него замуж, и жили они счастливо, и прочее дерьмо.       Он наблюдал за ними на расстоянии и вынужден был признаться самому себе, что завидовал и… злился. Завидовал их неоспоримой связи, Родериху, как-то сумевшему заставить Елизавету смотреть на него так, будто он единственный мужчина на свете. А злился на неё, потому что она бросила его, хоть никогда с ним и не была, на её гордость, вставшую между ними, на себя самого, ведь он так и не сказал…       Но было слишком поздно об этом думать. Голубки расторгли брак и были разделены — по-настоящему, стеной, солдатами и всеми этими глупыми нациями.       Он вновь присмотрелся к ней. Жизнь по ту сторону Железного занавеса (его смешило это выражение, только Англии могло такое в голову прийти) оказалась нелёгкой для неё, а ведь она выживала в Средневековье и эпоху Возрождения, в мире, где целые царства в самом деле могли завоёвываться при помощи стали и коней. Больше у неё не было роскошных волос, прекрасных рыже-каштановых волос, которые он втайне любил. На месте срезанных локонов остались лишь безобразные лохмы, истончившиеся и поблёкшие из-за недоедания и бесконечной работы. Её глаза, когда-то столь живые, полные задора, мужества и огня, теперь казались стеклянными. Её фигура, являвшаяся ему в постыдных, отчаянных снах — и как ей это только удавалось, этой тощей малявке — исчезла, или её не видно было под уродливой мешковатой одеждой.       Он не мог понять, что она в нём нашла. Он едва признавал собственное отражение в грязном осколке стекла, перед которым брился по утрам.       Но… она всё ещё оставалась Елизаветой. Его другом детства, его бывшим братом по оружию. Единственной женщиной, которая так часто злила его, так часто расстраивала, и всё же совершенно очаровала.       — Пожалуйста, — шепнула она ему мимоходом пару дней назад. Её глаза снова пылали огнём, но то был свет отчаяния. Он страшно напугался, меньше всего он хотел бы видеть отчаяние на её лице. Она схватила его за руку и крепко прижалась к нему, всего на мгновение. И он натянуто кивнул.       Вчера он дал ей запасной ключ. Они понимали, что должны соблюдать осторожность; Иван был чёртовым собственником, который не одобрял «нецелесообразных» связей между странами, находившимися под его… руководством. Но ощущение, что они замышляют нечто запретное, оживляло его — самую малость. Он вновь чувствовал себя прежним, к нему даже вернулась его безумная усмешка, что злила и пугала других.       Она пришла около восьми часов, перед самым комендантским часом. Значит, собиралась остаться на ночь, и Гилберт не был уверен, рад ли он этому. Она вошла в его квартиру, украдкой озираясь через плечо, шаль покрывала её голову и плечи. Через одну руку её была перекинута корзинка.       — Вот, — прошептала она, протягивая её. Он почуял шедший от корзинки пряный запах и едва её не выронил — та оказалась тяжелее, чем он думал.       Немедленно заглянув внутрь, он увидел хлеб (чёрный, обычный пайковый хлеб), свёрнутые бумажные пакеты, пару чахлых яблок, маленькую картонную коробку и, подумать только, тёмную бутылку вина (очень маленькую). По крайней мере в одном из пакетов точно лежала колбаса (он ощущал аромат чеснока, трав и свиного жира), и он приложил все усилия, чтобы не разразиться истерическим смехом. Похоже, он всегда сдерживал этот порыв.       Она сняла свою шаль и повесила на маленькую стойку у двери. Её глаза казались слишком большими для лица, да и куда более блёклыми, чем раньше.       — Вот… то немногое, что я могу сделать, — проговорила она низким голосом, теребя изорванный подол своей куртки.       — Danke, — помолчав, неловко ответил он.       Что бы вы стали делать, если бы девчонка-сорванец, когда-то превратившая вашу жизнь в ад, стояла перед вами — тонкая, испуганная, отчаявшаяся? Что бы вы сказали ей, понимая, что готовы разбиться в кровавую лепёшку, если это вызовет её улыбку?       Он протянул руку и коснулся пальцами её подбородка.       — Danke, — повторил он неспешно и твёрдо. Она быстро отвернула голову, схватила корзинку и заторопилась вглубь квартиры.       — Ты уже поел? — пронзительно спросила она, войдя в убогую кухню. — Дай я хоть что-нибудь тебе приготовлю…       Он подошёл к ней, пока она рылась в грязном, почти пустом буфете.       — Поешь со мной, — сказал он.       Она застыла, наполовину вытащив надтреснутую тарелку.       — Я уже поела, — ответила она с вымученной, неискренней улыбкой.       — Врёшь, — покачал он головой. — У тебя всегда хреново получалось врать.       — Я не голодна, — возразила она.       — Чёрт бы тебя побрал, стерва, я не успею съесть столько, это всё либо загниёт, либо сюда доберутся крысы, — вспылил он. — Так что ты можешь не церемониться.       Она на мгновение сжала губы, а потом в её глазах мелькнуло странное веселье, и больше она не спорила. Они разделили поровну и съели колбасу, почти весь сыр, ломоть хлеба, покрытый тонким слоем домашнего сливочного масла, и одно яблоко. Каким-то образом им удавалось есть спокойно, и Гилберт внезапно для самого себя расслабился, даже повеселел. А может, за это стоило благодарить вино, которого он не пил уже очень давно. Глупо было сразу же хлебнуть много, сознание моментально поплыло, так что потом он глотал совсем по чуть-чуть, как это делают женщины. Елизавета, казалось, тоже малость расслабилась, хотя всё ещё слишком сильно напоминала большеглазую лань, готовую вот-вот обратиться в бегство.       В картонной коробке обнаружился шоколад.       — Чёрный рынок? — с иронией уточнил он, и она молча кивнула. Но у него встал ком в горле, когда он заметил название на обёрточной фольге. Хильдебрандс. Никто из них так и не решился взять хоть одну конфету, так что коробку отложили в сторону.       И снова они остались в монотонной тишине. Он не смотрел на неё, не зная, что ему делать.       Она взяла инициативу на себя. Он всегда подозревал, что скорее она предлагала себя Родериху, чем наоборот. Поднявшись на ноги, она потянула его со стула за собой, в спальню. Только полный, клинический идиот мог не найти в этой квартирке спальню, и Елизавета едва ли им была. В виде исключения он молча и послушно последовал за ней, повозился с выключателем электричества, и тёмная комната наполнилась тусклым светом пары лампочек, висевших на потолке.       Затем она принялась методично раздеваться. Сняла куртку, слишком мешковатые брюки, рубашку, оставшись в очень тоненьком белье и в чём-то вроде короткого платья (комбинация, подсказала ему его более образованная сторона). Повернувшись кругом, она кинула на него взгляд, в котором читались ожидание и просьба. Он не шелохнулся, замерев как вкопанный, тогда она подошла ближе и стала расстёгивать его одежду. Лишь через какое-то время он пришёл в себя, отвёл её руки и разделся сам, оставшись в тёмно-серой майке и нижнем белье. Они оба были очень худыми.       Он протянул руку, обнял её за талию и прижал к себе. Склонив голову, он попытался поцеловать её, но она отвернулась и тихим, срывающимся голосом ответила:       — Нет.       Ревность вспыхнула в нём и погасла в единое мгновение; он слишком устал от зависти. Он провёл ладонями по её телу, запоминая каждую деталь. Он должен был радоваться тому, что наконец мог её коснуться, но вместо этого чувствовал только онемелую пустоту и, быть может, трепет, похожий на страх, панику. Вот её ладони — костлявые, как у скелета, а раньше одинаково крепко сжимавшие и эфес меча, и рукоять сковороды. Вот её руки — слабые и измождённые, а когда-то достаточно сильные, чтобы вскинуть оружие или удерживать щит. Вот её плечи, они казались до странного маленькими и хрупкими; прежде он никогда не замечал этого, а возможно, просто только сейчас пригляделся.       Он на пробу поцеловал изгиб её плеча. На её коже ощущался привкус пота, пыли и, быть может, чеснока, всё это напоминало о лошадях, бескрайних степях, старой сбруе и жаркой стали. Она дрожала, но не ударила его, не оттолкнула, и он воспринял это как добрый знак. Тем временем её руки скользнули по его измождённой груди, слишком резко выпиравшим рёбрам и ключицам. Он почти радовался тому, что сейчас ночь и в комнате едва горит свет.       Гилберт никогда не думал, что наступит день, когда ему так сильно захочется солгать. Обман всегда казался ему чем-то неправильным — конечно, исключая ложь в военных целях, тогда он врал, как мерзавец, чтобы получить желаемое, — а особенно самообман. Только полные размазни лгут себе, настоящие мужчины просто идут и берут то, что хотят. Он считал, что не хочет этого. Раз уж он собрался переспать с Елизаветой, трахнуть её — то хотел сделать всё, как полагается. Лучше всего, в её кровати, той кровати, которую она делила с Родерихом (исключительно ради того, чтобы позлить безучастного австрийца). А если нет, то… в каком-нибудь красивом месте. Но не в тёмной заплесневелой спальне на тонком матрасе, застеленном дырявыми простынями.       Он хотел, чтобы она была пылкой, с длинными распущенными волосами, чтобы оскорбляла его, пока они трахались. А сам он… Сам он хотел бы быть таким, как раньше, могучим и гордым Гилбертом Байльшмидтом, Тевтонским рыцарем, Полководцем…       Но он ответил на её прикосновение, потому что, несмотря ни на что, она оставалась собой. Она всё ещё была девушкой, которую он полюбил бессознательно, невольно, женщиной, которую он безумно хотел украсть, но не мог. Несмотря ни на что, она касалась его намозоленными эфесом меча пальцами, и он чувствовал призрак прошлой Елизаветы, лишь только закрыв глаза.       Она избегала встречаться с ним взглядом, наконец и вовсе зажмурилась. Тем не менее, она трогала его, царапнула ногтями его бледные соски, интуитивно почувствовав, что ему нравится, если немного жёстко потянуть их и ущипнуть. Он скользнул руками по её грудям, сжал их своими шероховатыми ладонями — натёртыми уже не рукоятью оружия, а лопатами, топорами, верёвками — так нежно, как только мог. Она ответила вздохом и провела кончиками пальцев к его животу. Он касался губами её плеч, чередуя поцелуи с лёгкими укусами.       — Назови моё имя, — велела она, голос её был грубым и слегка сбившимся.       — Елизавета, — мягко прошептал он.       — Ещё раз, — попросила она, стиснув его бёдра.       Он поморщился. Чёрт, её хватка всё ещё была крепкой.       — Елизавета, — послушно отозвался он. Как именно он должен был произнести её имя? Как Ро… Он запретил себе думать об этом.       Её не тянуло плакать. Или же она чертовски хорошо сдерживалась. И он был рад этому. Если бы она разрыдалась… он не знал бы, что делать.       Он опустил руки ниже, коснулся её зада и потянул наверх комбинацию. Не открывая глаз, она почти зло сорвала с себя её верхнюю часть, так резко, что тонкий хлопок разорвался, и отшвырнула в сторону. Теперь она стояла перед ним с опущенной головой, закрытыми глазами и голой грудью. Он упивался этим видом.       «Чёрт возьми, ты ведьма. Я не хочу любить тебя. Я никогда не хотел любить тебя».       Склонившись, он поймал ртом её сосок, целуя, посасывая, облизывая. Её дыхание стало отрывистым и тяжёлым, особенно когда его ладонь легла на другую её грудь, сжимая, поглаживая, слегка пощипывая. Она мягко простонала, и он отодвинулся, выпустив один блестящий сосок и накинувшись на другой. Его рука скользнула ниже, между её грудей, по мягкому плоскому животу, оставляя без внимания чересчур выпирающие рёбра, и замерла у кромки белья.       — Просто сделай это, — жёстко приказала она.       Хотя его рот был по-прежнему занят, он послушался, его пальцы неуклюже полезли под ткань, и он ощутил тепло, влажные завитки между ног. Обычно он без труда говорил «киска» или «вагина». Но только не по отношению к ней. Он подавил нервный смешок.       Силясь не утратить контроль, он приласкал её, вспоминая свой опыт, пусть старый и почти забытый. Она содрогнулась, её ноги задрожали, и он почувствовал больше липкой влаги на пальцах. Отстранёно он сознавал, что его член встал, выпирал из-под нижнего белья. Но он был слишком заворожен тем, как её тело сжимало его пальцы, заворожен прикосновениями к её твёрдому бугорку, который он с лёгкостью нашёл.       Вскоре она упала на него, тяжело дыша, и он почувствовал её тепло. Он вытащил ладонь из её белья, отнёс её к кровати и уложил так мягко, как только мог, руки его дрожали от слабости, от напряжения, от похоти. На его кровати, на тонких рваных простынях она не могла выглядеть… прекраснее.       Он хотел бы пожирать её, пока от неё ничего не останется. Тогда она была бы только его. Навечно.       «Все будут едины со мной», — произнёс высокий кроткий голос, и Гилберт застыл.       Её глаза слегка приоткрылись.       — Что-то не так? — спросила она.       Он прикусил изнутри щёку.       — Ничего, — грубо ответил он. И уткнулся лицом в её груди, чтобы забыться.       Она развела ноги в стороны и вновь зажмурилась. Она задыхалась, стонала и молча молила. Её руки стискивали простыни, пальцы скрючились.       «Если бы я только мог, я никогда не полюбил бы тебя».       Он потянулся к ней и спустил вниз её бельё, наконец полностью обнажая её. Она лежала перед ним совершенно недвижно, приоткрыв губы и шепча что-то на венгерском. Он стал целовать внутреннюю сторону её бёдер, её ноги. Он вдохнул её запах и с силой провёл языком, чтобы услышать её стон.       — Прекрати дразнить меня! — попросила она, голос её срывался. — Просто… просто…       — Что мне сделать? — спросил он, на лице его воскресла тень прежней излюбленной ухмылки.       — Трахни меня! — всхлипнула она. — Трахни меня, чёрт тебя подери! — и добавила несколько выразительных и связных венгерских проклятий.       Он стянул с себя бельё с гораздо меньшей заботой, чем с неё, и отбросил его в сторону. Облизнув губы, он пристроился между её ног и ввёл в неё свой твёрдый, возбуждённый член. От первого движения, от ощущения её узкого, влажного, горячего тела он едва не умер. Она вздохнула, когда он, не сумев сдержаться, несколько раз двинулся быстро и жёстко. Войдя до конца, он замер, желая помнить это чувство так долго, как только возможно.       — Не дразни меня! — взмолилась она. — Пожалуйста!       Он опомнился и стал толкаться, сперва медленно, но всё набирая скорость, словно танцуя — тот танец, который он выучил давным-давно, но вспоминал только теперь. Он трахал её жёстко, но её это не волновало; во всяком случае, она требовала большего, она обвила ноги вокруг его бёдер, пытаясь принять его в себя ещё глубже. Она обняла его руками, прижимала к себе ближе.       «Взгляни на меня сейчас, Родерих. Посмотри, как я трахаю её. Посмотри, как я даю ей то, что не можешь дать ты. Посмотри, сейчас она моя», — кричал бы он в другое время, в другом месте.       Он расцеловывал её щёки, нос, лоб, плечи, уши. Он задыхался, рычал, он едва мог дышать. А потом она запрокинула голову, ударившись губами и зубами об его губы в жёстком, отчаянном поцелуе, её язык мгновенно проник в его рот. Он поцеловал её в ответ, отдавая ей всего себя, кожа его горела, будто в огне. И вдруг — он снова почувствовал тепло.       Но когда они двигались всё более отчаянно, когда они близились к концу, она выкрикнула лишь одно слово:       — Родерих!       И, толкаясь в неё в последний раз, прежде, чем затеряться в ослепляющем море, во вспышке оргазма, он вцепился зубами в её плечо, чтобы не выкрикнуть её имя.       Она взглянула на него, открыв глаза, и на них тут же навернулись слёзы. Её трясло, но она пыталась улыбаться, несмотря на вырывавшиеся у неё рыдания.       «Но я ведь люблю тебя. Я всё ради тебя сделаю».       Он смотрел на неё, липкий от пота, тяжело дышащий. Выйдя из неё, он взял уголок простыни и протянул ей, а затем встал, намереваясь оставить её ненадолго. Он неуклюже порылся в прикроватной тумбочке и вытащил наполовину пустую пачку дешёвых сигарет с чёрного рынка и коробок спичек. Венгрия за его спиной перекатилась на бок и несколько раз глубоко, судорожно вздохнула.       — Я… буду на кухне, — сказал он, и собственный голос показался ему глупым и пустым. Он вытерся, надел бельё и штаны и направился в грязную кухню, зажав сигарету между пальцев. Никакой водки; его пайка ему и так хватало, а кроме того, он не был уверен, что хочет лишних напоминаний об Иване, мать его, Брагинском.       Он глубоко затянулся и выдохнул густой дым. Проведя рукой по волосам, он негромко рассмеялся.       — К чёрту, — вздрагивая, говорил он между смешками. — К чёрту всё, к чёрту.       Она ушла на рассвете. Он заставил её взять с собой шоколад.