no pain, no fear, no doubt

      Ирка смотрит на старуху осуждающе. Старуха привычным, отточенным движением вытаскивает косу. Вроде и орудие мрака, но сияет так ярко в солнечных лучах, разбрасывая неуместные золотые блики на мраморную кожу женщины; уже успели появиться трупные пятна на руках и ногах, закатиться глаза и заостриться черты лица. Ирка видит, что душа витает около изломанного тела, уже покинув его окончательно, но мучается — самостоятельно без посредника покинуть земное существование невозможно. Во всяком случае, молодой душе.       Мамзелькина спокойно обрезает нити, как пуповину — тело практически сразу становится просто мертвой плотью, лишенной всякой… Ирка не знает как правильно выразиться. Святости? Искры? Душа высвобождается и благодарно кивает старухе, растворяясь в воздухе, спеша слиться с бесконечностью. — Минус один в разнорядочке, — удовлетворенно хмыкает, вычеркивая очередную фамилию в списке. — Сколько же их еще… Одного вычеркнул, трое прибавилось. — Мне кажется, кроме них, — Ирка кивает на список, — никто не смотрит на вас без страха. Почему? — А им уже нечего бояться, все самое страшное уже произошло, они мертвы. Хотя поверь мне, Валькирия, только в момент смерти наступает настоящая жизнь.       Мамзелькина гаденько хихикает, но глаза темнеют. Ирка давно заметила, что радость, которую старуха излучает, гротескна и зачастую не соответствует ситуации. Как сейчас — труп под ногами, машина в кювете, без пиетета перед смертью снующие полицейские, заполняющие кучу бумаг, и спокойные, почти что равнодушные скоропомощники, гремящие металлическими носилками. Грузят быстро, умело; обсуждают тихо, соболезнуют, но так, между делом. — Мои родители тоже не боялись? — Страшно, ить, только живым, Валькирия, — отвечает Мамзелькина, белым платочком стирая осевшую на лице придорожную пыль. — А душа, бессмертная, легкая, знает, что возвращается домой и с нетерпением ждет, когда я приду и прекращу земную пытку.       Ирка молчит; она по-детски не согласна, хочется затопать ногами и сказать, что это все, все неправильно — лишать детей родителей, мучить людей болезнями и немощью, нищетой, безответной любовью. Она хочет сказать, что Бог жесток, потому что запертая в квадратной коробке собственной квартиры, лишенная друзей, возможности работать в коллективе… Да ладно, это слишком громкие обвинения — хотя бы просто прогуляться вечером без липких взглядов прохожих, думающих «бедняжка» — все они так счастливы, что не оказались в таких же обстоятельствах и стараются не думать о собственной слабости перед замыслом Бога, который насылает испытание за испытанием и смотрит, как глупые маленькие человечки с ними не справляются. — Смешная ты, голубка, — серьезно сказала Мамзелькина, опершись на косу. — Столько ропота и негодования. Извратили вас игры в благодетелей, созданий света, ишь ты. — Вы разлучаете возлюбленных… — начала Ирка, но Мамзелькина резко взмахнула рукой, горло нестерпимо заболело, голос осип и пропал. — Похоже никто головушкой думать не хочет, — она постучала костлявым пальцем по лбу Ирки, вызывая сильнейший приступ мигрени. — И-и, о справедливости она рассуждает. Сладкая моя, вся моя разнорядочка поступает не от Лигула и не от Троила. Никто из них не решает кому жить, кому умереть. — А от кого? — хрипло пробормотала Ирка. — Сама подумай.       Ирка чувствовала себя глупо — верить не хотелось, но она не ощущала как оседает на языке горечь от лжи старухи, похоже в этот раз без уловок. — Я не верю, — покачала головой. — Ради чего тогда все? Все эти войны стражей Света и Мрака? Вражда Полуночных Ведьм и Валькирий? — Как для чего? — удивилась Мамзелькина. — Приблизиться к Царству Божию. Вы сами выбирали себе судьбу, выбирали где родиться и в какой семье, все испытания, радости и горести. И в конце этот пройденный путь должен бы был привести вас снова к Нему. Никто не обещал вам комфортной жизни.       Ирка закрыла глаза и заплакала. — Ну-ну, детка, — похлопала Мамзелькина ее по плечу. — Видишь, как все просто оказывается. И смерть просто смерть, и жизнь просто жизнь. — А если… Если не получится?.. — Ирка не смогла договорить, но старуха поняла ее и так. — Бог милостив, — хмыкнула она. — Доделаешь в следующий раз.       Тысячи раз, если понадобится. Ведь Он любит каждое свое дитя.