***
всё такое яркое, сочное, «жизнь обрела новые краски» — эта фраза звучит уже в новой форме, как будто именно по этой причине она и стала таковой. как будто из-за наркоты она и стала такой «яркой». мозг, казалось, плавился, становился ватных облаком. тело течёт ручьем сливаясь с асфальтом, расслаиваясь, растекаясь как вода во все стороны. казалось, что тело левитирует. камни становились искривленными, и покрывались оттенками разных цветов, а то и радужными. в глазах плыло, всё кривится. искрится, взрывается. казалось, что ещё чуть-чуть и он будет сливаться с асфальтом. что он вода, а асфальт — океан. ему хотелось в нём плыть. небо приобрело самые разные оттенки, даже темнело иногда. облака стали не плыть и лететь, а прыгать по небу как лошадки. звезды, казалось, падали, несмотря на вечер. всё искрилось, плавилось. Голова была такой лёгкой… в теле разливалось тепло, душевная боль сходила на нет, а мозг не работал от слова совсем. голова кружилась, веселье готово было выскочить из сáньки, а его разочарования навсегда превратились в энергию. мир воспринимался как нечто иное, как в вакууме, как будто он замкнут в огромной стеклянной шарообразной колбе. но ему это нравилось, хоть он ничего и не понимал. в его мозгу искрились странные идеи, странные полумысли, которые он не запоминал. только появляется мысль, проходит три секунды, и всё — вот он уже думает о другом, вот он уже делает непонятно что. вот его несёт, его штырит. он не осознаёт этого и не осознает. ему хорошо. ему впервые так хорошо и приятно. — ну как тебе? — словно сквозь сон произносится голос цыгана. голос, разлетается эхом на всю планету, а тон был сладок и игрив. — прикольно, — отвечает цыгану сашка, улыбаясь и радуясь, в глазах горит огонëк, сверкает счастье. — а я чо говорю: припрёт он, кайф! — задорно разговаривают, как будто обидок никогда и не было. сидят оба у памятника, на той же самой улице. сашкó сидит, обняв свои ноги и держа бутылку меж колен, а цыган развалился, как в гостях, как на диване. хотя ему улица — и есть дом. на улице хорошо, приятно, спокойно. никто не дерется, не ругается. никто не обвиняет в своих неудачах. никто тебя не ненавидит. — ну чо, пойдем с пацанами моими потусим? — он расслаблен, смотрит на пустую улицу, а позади всё также концертный зал, — а то «агату кристи» всё равно не слышно, — с некой грустью говорит цыган и смотрит на асфальт под своей ногой. — а чо, можно? — спрашивает сашка новоиспеченного «друга». — конечно! — задорно, с той же нежностью и лаской отвечает парень, — ты ж теперь свой! — слегка хлопает сашку по спине и улыбается.«добро пожаловать за край холодных скучных дней,
я научу тебя играть с фантазией твоей.
добро пожаловать на край последней западни,
я научусь с тобой играть, лишь руку протяни».
***
жизнь цыгана была ой, как несладка. жизнь его изрядно потрепана. можно было задаваться вопросами: как он ещё жив? как живет? что дальше делать будет? конечно, на все эти вопрос нет ответов. и не будет. ни-ко-гда. ему было шесть лет. и его бессмысленная жизнь началась ещё в детстве. это было время, когда начали бухать его родители. на тот момент они пока ещё были его родителями. следующий этап в жизни цыгана был, когда его собственный отец стал зверем. он бил не только мать, но и маленького ребенка. избивал и мать, и ребенка до полусмерти, а потом как ничего и не произошло собирался, да выходил за новой бутылочкой. ему было семь лет. мать также бухала, как и его отец, но начала гораздо позже своего мужа. примерно, на пол года позже. начала пить, думая, что муж станет нежнее, что переключиться на что-то другое. думала, что тот перестанет быть зверем, что перестанет бить и её и сына. она искренне надеялась, что он перестанет. но как и сказочке конец, так и этим персонажам пришел конец. оба стали алкоголиками. ему было десять лет. с каждым разом всё становилось хуже и хуже, а цыган стал чаще не бывать дома, несмотря на свой десятилетний возраст. его не смущало и не пугало гулять ночами под мостовыми, на каких-либо прудах, по тёмным, как смола, дворам. не пугало находиться в компании странных людей, в кампаниях взрослых дядек, что давали малому мальчику «сока» и «дымящуюся палочку». ему было четырнадцать. он уже был в восьмом классе. он стал приходить домой чаще. а всё потому, что родители бухали ну, просто в разнос. их уносило так, что спали без просыпа целыми ночами. но работать ходили ибо, надо как-то и где-то проживать. а цыган приходил чисто переночевать и обратно на улицу. ел, что дома находил, обрывисто, иногда ходил голодным целую неделю. есть вода — уже есть шанс продержаться дольше. это было самое тяжелое время в его жизни. он не выдерживал и где-то мельком ловил «советы» по уменьшению душевной боли, новости о «не выдержавших подростках» и вскоре сам решил испробовать эксперимент над своим телом. надежды на утешение не от кого было ожидать. делать было нечего. ждать помощи — тоже. он просто брал лезвие, которым пользовался отец когда-то. сначала это были осторожные, аккуратные и маленькие царапины на бёдрах парня. но они становились всё больше и больше, переходя уже в раны. ему нравилось чувствовать небольшое каление внутри ран. слабое незначительное, но чем больше ран — тем лучше эффект. вскоре, раны стали переходить в порезы. они были длинными, а кровь вытекала из них струйками. нежная изрезанная постоянными махинациями кожа, была похожа на решето, только состояло оно не из металла или другого материала, а из порезов на бедрах парня. ему нравилось ощущать покалывание в каждом из порезов. ему нравилось видеть как кровь изливается из него. нравилось видеть собственные изрезанные бедра. ему нравилось, что душевная боль затмевалась физической. но цыган связался с одной незнакомой компанией с другого района, они были старше его. они покупали алкоголь, да наркотой барыжили, а он с ними тусил. сначала на алкашку подсел: бухал, веселился, дрался с пацанами по шутке, также курил. проказничали всей бандой. они ему семью заменили. о нем помнили, вроде как уважали, заботились — не забывали. потом к ним ещё помладше самого цыгана присоединился и тот на наркоту подсел. в итоге и сам продавал другим и сам употреблял. цыган видел, как с каждым разом тот выглядел хреновее. становился живым трупом, умирал при жизни. цыган пытался помочь, пытался остановить его. пытался. но кому он поможет, если ему самому нужна была помощь? ему было шестнадцать. он уже в девятом классе. вскоре тот малыш скончался. умер от передоза. никто не рвался его спасать и тогда цыган понял: им пользуются. они просто «хранили» его под боком, дабы если что по органам продать. того мальца не хоронили, просто выбросили в реку. и тело плыло. холодное тело плыло по реке. цыган просто ушел из «семьи» и никогда не возвращался. наверняка, они все сторчались уже. они все принимали «геру». чтоб они все подохли, если ещё живы. с тех пор, цыган решил создать свою банду. ему семнадцать. школу он бросил, зато работать пошёл. кочуется, то дома, то у кого-то у друзей, то на какой-нибудь вечеринке в чужом доме. родители, не перестали бухать. правда стали чуть приличнее что ли? а вот цыган так же курит, пьет, но тут его потянуло на «живую воду». он не знал, что это такое. да и сейчас не особо знает. ему плевать. его не спасали ежедневные «ранения», не спасал алкоголь, про сигареты… а что говорить? они уже давно перестали помогать. сигареты, порезы, да и алкоголь перестали затмевать внутреннюю пустоту, боль и обиды того малого мальца, который не знал, что такое жить нормальной жизнью. да цыган до сих пор не знает, что такое жить нормально, как все…***
на следующий день, сашок просыпается с явным отходняком. голова гудела, словно она наковальня, а боль — кузнец, что долбит твой бедный мозг не переставая. Хотелось даже умереть. тошнило и рвало не по-детски. саша встал с кровати и помчался в ванную комнату, скорее к мистеру унитазу. умывшись, причесавшись, приведя себя наконец-то в порядок, саша пошёл собираться. надел свои синие штаны со светло-коричневым кожаным ремнем и мешковатой, как оверсайз размера, болотного цвета рубашку в большую клетку. саша даже не позавтракал, он просто выбежал из квартиры и побежал под мост, как собачка, к банде цыгана. ему не хотелось есть, думать о «друзьях» или о его семейке, ему хотелось лишь одного — кайфа от потери реальности, искажение пространства и рассудка. и вот саша уже дошел до моста. и вот саша уже встречается с цыганом. и вот саша уже на веселе. вот он кайфует, радуется, бегает. и он не один, а с его друзьями, а вместе они наслаждаются жизнью, ловят момент. в таком случае химия стала права: придала их жизням сладость и счастье. да, мимолётное, но зато действенное. сашу не смущало ничего: ни то, как он обидел своих друзей на крыше, ни то, как он стал себя вести, ни то, с кем он общается. ему буквально стало на всё собственно похуй, кроме, конечно, же «живой воды». ему стало плевать ни только на друзей и семью, но и на собственную жизнь. ему было не страшно, когда он стоял на краю здания, а вот его настоящие друзья сильно за него переживали. особенно женя… а на следующий день он всё-таки решил прийти в себя, прекратить с этой ужасной вещью, когда он понял, что натворил и что наговорил. само собой он пошёл извиняться перед друзьями, но никто его и слушать не хотел после тех слов, что он им наговорил, не говоря уже и о прощении. ему стало обидно на самого себя, он стал ненавидеть себя. сидя на качели и размышляя обо всех его поступках за эти три гребаных дня, он не выдерживает. саша снова идёт под мост… снова идёт к его банде… снова к цыгану. саша снова шёл под излюбленное место, но он ещё не знал, что для себя натворил. женя наблюдала за ним начиная с того момента, как он сидел на качели. она видела, как он яростно вдалбливал бедную качель в почву со всех своих сил, как он кричал от злости и ненависти к себе. неприятно. женя не пошла сразу за саньком, а зашла за всеми друзьями, а уж там они все вместе поспешили к дяде саши, к алику. а когда они рассказали ситуацию, то алику не нужно было время на сборы, он просто приказал отвести детей по домам, а сам погнал к саньку под мост, снова спасать своего излюбленного, но такого непоседливого племяшку.***
в момент пребывая с цыганом и его бандой, саша был счастлив, ему ничего не надо было, кроме бело-мутной изменяющей сознание жидкости. он реально веселился и был немного облегчен от боли и несправедливости со стороны друзей, семьи. но в душе он знал, что не обижен на них, но ему так приятно и радостно, что он просто не может покинуть эту компанию. он просто не может без «живой воды». но когда саша выпивает очередную дозу жидкости, но уже в большем количестве, нежданный гость в лице дяди алика, то саше становится не по себе и даже его мозг моментально старается прийти в рабочее состояние. — племяш, ты чо творишь? — алик подходит к шатающемуся подростку и хватает его за шиворот. — я, э-э… ничего… — делает вид, что ничего не употреблял, что ж, у него это явно не выходит. алик осматривается на всех присутствующих, во взгляде читалось: «я вас всех на куски порешаю». — чо встали? свалили, и чтобы я вас тут больше не видел! — алик был сердит: какого хрена его племяш в это ввязался. а главное, блять, «как?!» — подумал он. — слыш, сань, чёт, понесло тебя не в то русло… — саша смотрит на дядю, а тело уже льется, как вода. мозг не вменяемый. думать? что такое думать? и алик понимает — это бесполезно. этого уже в чувства не привести, можно только уложить отсыпаться…***
— о-ох… — послышались болезненные стоны из другой комнаты. алик моментально поднялся с дивана, и пришел на звук. — проснулся, санька? — голос звучал сурово и недовольно, даже с нотками желчи. саша понял, что пощады ему не ждать. в принципе он и не рассчитывал, что она будет. — я не специально… — стал отнекиваться парень, но хмурый и мрачный вид его дяди не давал ответить. ему и не нужно было отвечать, его ждала трёхчасовая лекция. алик присел рядом с племянником. его аура с недружелюбной сменилась на беспокойную. алик хоть и был зол, но саньку любил и переживал, хоть и виду не подавал. — сань, ну, нахрена?