Кофе с молоком

      Господин Вайш красив — Амала ловит себя на этой мысли почти сразу, как только встречает его впервые; правда, никак не может взять в толк, почему. Почему взгляд не соскальзывает с его фигуры, а будто бы прилипает, заставляя глазеть против воли — слишком дерзко для девушки, да еще и в такой стране.       Прежде Амала полагала, что красота мужчин — в их силе: в крепких мускулах, квадратной нижней челюсти, небрежной щетине и топорных, размашистых, упругих движениях; в том, из чего сложена настоящая мужественность. Которая, к примеру, очень ясно читалась в капитане Лайтвуде.       Амала привыкла к таким, как он: привыкла к уверенным и даже грубым мужчинам, встречавшимся ей в Британии и очаровывающим именно своей резкостью; и оттого она настолько растеряна — что же так привлекает ее в господине Вайше, в котором нет и капли такой неотесанной мужественности?       Он другой. Не шагает — плывет; бесшумный, прямой и стройный, как высокое гибкое дерево, все жесты мягкие, неторопливые — по всегда округлым траекториям — и невероятно пластичные кисти рук. Чистая речь, бархатистый негромкий голос. Всегда ровные линии на лице — отпечатанная умиротворенность, плавная поступь и запах ладана с бергамотом, срываемый ветром с прядей волос.       Но все это другое в нем не про женственность, нет, — не про то, что противопоставляется и сводит к нулю пресловутую мужественность — а про потусторонность. Что-то, кажется, недосягаемое.       Для Амалы не существует ничего, что она не смогла бы заполучить.       Она даже не осознает толком, влюбленность ли это или азарт — лезть из кожи вон, пытаясь обратить на себя внимание Рэйтана Вайша. Добиться лишнего слова к себе или хотя бы взгляда — чего-то, что могло бы означать неравнодушие.       Конечно, Амала никогда раньше не опускалась до того, чтобы бегать за мужчинами. Но Рэйтан определенно не был даже человеком.       Она не осознает толком, влюбленность ли это или азарт — но каждый раз замирает, когда взгляд темных глаз опускается на нее. Не от страха — в господине Вайше нет ничего пугающего — а от чего-то, что смотрит на нее со дна тех зрачков: что-то вечное, непознаваемое и печальное, будто в этой крошечной тьме сосредотачивается вся Вселенная, отряхнувшаяся от звезд и исполосованная миллионолетними рубежами, и Амалу оцепеняет это великое.       Рэйтан — не лед и не камень, но если бы был последним, то точно в виде статуи, высеченной гениальным мастером, шедевром в каждом изгибе, а Амала впервые, кажется, чувствует себя достаточно глупой, чтобы не суметь постичь такое искусство.       Она пользуется проверенными методами. Наносит макияж каждый день — обязательно согласно местным традициям — и надевает самые красивые сари, запихнув привычную британскую одежду подальше в сундук. Горделиво зная, что перед ее красотой пока что не смог устоять ни один мужчина.       — Чудесно выглядите в этом сари, мисс Кхан, — говорит Рэйтан на собрании, и на его лице мелькает тень чего-то похожего на улыбку. — Этот цвет определенно вам подходит.       Амала воодушевляется, приосанивается:       — Благодарю, господин Вайш.       Он отворачивается и больше ничего не говорит. Она злится и через десяток минут срывается на ни в чем не повинном Лайтвуде.       Ничего страшного, Киллиан — мужчина, а эти существа не настолько глубоки и восприимчивы, чтобы раниться от слов. Чтобы вообще чувствовать что-то сложнее гнева, ревности и похоти.       Тем сильнее ее тянет к Рэйтану, у которого, кажется, в груди вместо обычного сердца — бесконечная бездна. Темная, но не пустая.       Заглянуть бы туда хоть одним глазком.       Амала спотыкается и падает в его руки, заранее все просчитав, чтобы не промахнуться и не угодить в грязь. Рэйтан ловит ее быстро и ловко — и она удивленно ахает, ощущая, какие у него, оказывается, сильные руки. Сжимающие талию уверенно, но ничуть не больно.       — Осторожнее, — негромко выдыхает Вайш прямо на ухо. — Было бы досадно испачкать такой наряд. И еще досадней — ушибиться. Вы в порядке?       Амала изворачивается, чтобы наткнуться на его взгляд — чтоб было прям как в романтических фильмах, когда главные герои, осознав страсть друг к другу, впервые целуются. И снова видит задумчивость и тоску, рябящие при движениях век.       А потом Рэйтан ее отпускает. Даже не задержав подольше в своих руках. И, не дождавшись ответа, с прохладной вежливостью произносит:       — Примите скромный совет: постарайтесь чаще смотреть под ноги. У нас дороги не такие хорошие, как в Британии. Внимательность не помешает, ведь в следующий раз меня может не оказаться рядом. И капитана Лайтвуда — тоже.       Он сдержанно кивает и плывет дальше, нагоняя группу, будто ничего и не произошло, а щеки Амалы вспыхивают красным — прямо под цвет роскошного сари. От стыда, негодования и снова — растерянности.       И тут она вдруг понимает: другая женщина. Определенно у господина Рэйтана Вайша есть женщина, и поэтому он так равнодушен к самой Амале.       Но кто эта таинственная дама сердца, сумевшая заполучить любовь этого странного в своей отрешенности от реальности не-человека; смогшая растопить не лед, а какую-то иную, стылую темную материю в его глазах?       Кем бы ни была эта женщина — местная ли, иностранка — она точно не может быть лучше Амалы. Это исключено.       Понемногу вырисовывающаяся ситуация еще пуще кипятит кровь — найти, понять, победить. Может, даже сильнее, чем расследование ритуальных убийств, для чего они вообще-то здесь все собрались. И что познакомило Амалу с загадочно-очаровательным господином Вайшем.       Она присматривается. Нет, не следит, конечно — просто становится намного внимательней, чем прежде: куда идет Рэйтан, откуда приходит, проскакивают ли в его речи незнакомые женские имена, пахнет ли от него как-то иначе обычного. Из просто случайной симпатии это превращается в принцип: потому что Амала не привыкла останавливаться даже перед наглухо запертой дверью.       Пристальное наблюдение не увенчивается успехом: вероятно, господин Вайш почувствовал неладное с самого начала и потому стал скрытней, чем он уже есть; а Амалу это и злит, и сильней раззадоривает — ничего, она и этот орешек рано или поздно раскусит. Обязательно! В перерыве между расследованием их основного дела.       Она удивлена, когда видит на свадьбе Саны Рэйтана — вместе не с очаровательной девицей, как надеялась Амала, а не с кем иным, как с самим Амритом Дубеем. Тем самым спесивцем из знатной семьи. Очередной мужчина, который думает о себе слишком много.       Вайш не просто пересекается с ним несколько раз у стола с напитками — ходит подле, следуя за Амритом, куда бы тот ни пошел; Дубей дергано озирается каждый раз, когда Рэйтан пропадает из его поля зрения, а когда находит — касается его запястья рукавом расшитых одежд, будто привлекая к себе. Команда «рядом».       Амала не может сдержать себя и кривится, думает: «возьмитесь еще за ручки»; потом среди подозрений их обоих в ритуальных убийствах думает о том, что, наверное, Дубей запугал чем-нибудь мягкого и спокойного Рэйтана — вот тот и следует за ним по пятам, как собака.       Сбоку вдруг выныривает Лима:       — Ты чего?       Наверное, на лице Амалы слишком явно читается негодование. Она морщится посильней.       — Все нормально. Только закуска, кажется, пересолена.       Лима понимающе кивает, хлопая глазами. И между прочим принимается рассказывать о местных деликатесах, которые она уже успела попробовать; а Амала, слушая ее вполуха, провожает взглядом Дубея и Вайша.       Что-то здесь не то. Так подсказывает чуйка.       Оно и понятно: обычно все, что связано с такими влиятельными семьями, как Дубей, покрыто неприветливым мраком и вызывает только желание в него не соваться. Так еще и их наследный сын, Амрит, — зазнайка, каких надо еще поискать. Но то, что господин Вайш ходит рядом с ним как приклеенный, не может не вызывать непонятных чувств.       Они не могут быть близки просто так.       Амала ходит за ними практически по пятам, насколько это возможно делать, не привлекая лишнего внимания; их одежды контрастируют: у Рэйтана одеяние цвета слоновой кости, почти сливающееся с кожей его лица, а Дубей разодет в кричащее — остро-багровая ткань, расшитая золотом. Глаза Амрита сверкают ярче, чем украшения и его, и всех собравшихся гостей.       Какие могут быть дела у Рэйтана с этим выскочкой? Амала пытается соединить нити мыслей хоть в какое-то целое, связать между собой в узелок, чтобы приблизиться к разгадке происходящих здесь странностей. И почти забывает о том, что вообще-то собиралась еще проводить собственное расследование — касающееся личной жизни господина Вайша.       Она больше не думает ни о какой загадочной женщине, которая может быть у него в сердце: краем глаза замечает, как Рэйтан взмахивает своей изящной рукой над блюдом с фруктами, подцепляя апельсиновую дольку. Его губы вздрагивают, будто на них уже попал сок — но Рэйтан странно только чуть наклоняет голову на бок и что-то говорит стоящему рядом Амриту. Тот хмурится; они стоят рядом, друг напротив друга, и профиль господина Вайша заостряется в улыбке — и у Амалы меркнет в душе, а затем снова загорается, и за это мгновение забытья долька успевает оказаться в пальцах Дубея. Смуглая кожа становится липкой и блестит. Амала выплескивает масалу на свое самое красивое сари.       Рэйтан поднимает голову — пряди цепляются за влажные края губ. Он смотрит прямо на Амалу и улыбается. Она впервые отводит взгляд, пока на периферии Дубей жадно вгрызается в апельсин, и надеется, что долька эта отравлена.       Когда начинаются танцы, они оба куда-то исчезают. Амала даже не пытается понять, куда, и смиренно танцует со спотыкающимся Киллианом, который явно владеет оружием лучше, чем собственным телом.       Все совсем неожиданно усложняется.       И так же неожиданно становится на свои места. Не сразу: сначала на Амалу обрушивается тот факт, что Рэйтан — одно из воплощений Шивы, в каком-то смысле божество, каким она его и считала; но этот факт даже почти не шокирует, не требует много времени для осмысления — просто еще раз захватывает дух от восторга.       Сквозь эфемерность и сумрак Тамас-Виталы Рэйтан полупрозрачный, ускользающий от непривыкшего взгляда, но Амала даже не смеет моргнуть в благоговейном ужасе, чтобы не спугнуть его. Махадеву Рита-Шиву.       Он улыбается — но вновь задумчиво и печально; совсем не так, как улыбался на празднике рядом с Амритом Дубеем. Спрашивает:       — Боишься меня?       Потусторонняя нереальность рябит: Амала аккуратно мотает головой и признается:       — Напротив. Еще сильнее привлекаешь.       Полутьма, как живая, змеится на открытой коже ключиц и рук. Ответное молчание дезориентирует еще больше, и она нервно спрашивает:       — Ты же все чувствуешь, да?       Рэйтан дышит, а его кровь толчками брызжет в сосудах: здесь это слышно; здесь понятно, что он — и все еще человек, и уже божество, и Амалу все стремительней затягивает в себя разверстая бездна. Хочется успеть зачерпнуть хоть чуть-чуть этой силы, прежде чем сгинуть.       — Только погубишь себя, — словно услышав ее мысли, произносит Рэйтан. — И меня заодно. По божественному пути нельзя ступать рука об руку со смертным. Мне запрещено любить кого-то, Амала. Иначе нарушится священное равновесие.       — Но разве нельзя сделать исключение?       — Нельзя, — он отстраненно сплетает пальцы рук. — Но я уже сделал одно.       У Амалы перед глазами рассыпаются искры: от негодования из-за того, что она так и не смогла понять, кто же та самая женщина, к которой господин Вайш питает нежные и, как оказалось, запретные чувства. От того, что эта женщина — не она сама. От ревности.       — Кто она? — неожиданно для себя выпаливает Амала, и даже сумрак отшатывается от нее, прореживаясь кусками реальности. — Я ее знаю?       Рэйтан вскидывает брови, и таким растерянным его видеть еще не приходилось: в черных глазах расступается тьма, а сердце сокращается гулче, будто вздрагивая в испуге; и на это мгновение он почти полностью теряет всю свою невозмутимость и отрешенность, становясь даже больше человеком, чем Амала. Становясь уязвимым.       Но собирается вновь — длинные ресницы опускаются на кожу. Его взгляд исчезает, а сам Рэйтан вкрадчиво предлагает:       — Давай я лучше проведу тебе экскурсию.       Амала не спорит; и здешние мертвые нервируют ее намного меньше тайны, распухающей на глазах.       Паззл собирается по крупицам — по мелочам, которые замечаются только если очень хочешь их заметить: по постоянному присутствию Рэйтана в резиденции Дубеев, по тому факту, что почему-то в огромном доме для него нет отдельной спальни, по все тому же хождению Амрита за ним по пятам.       Амала замечает это скорее из раздражения, охватывающее сразу же, как только она оказывается в этом месте. Где приходится находиться из-за проясняющихся постепенно деталей и в расследовании, и в жизни самой Амалы, которым она не то чтобы рада.       Ее взгляд, как шершавый и зазубренный, цепляется за все, что может ей пригодиться в дальнейшем.       В доме Дубеев Рэйтан распускает волосы, и немного волнистые пряди сливаются с его новым, черным как ночь одеянием. Это смягчает его еще больше, и так плавного всеми линиями до невозможности, но Амала очарована еще больше — так притягивают ее омуты глаз, так околдовывает запах ладана и бергамота, и она даже задумывается о том, что Рэйтан специально приворожил ее к себе, чтобы теперь потешаться. Кто знает, что там у этих божеств на уме?       На сердце Амалы полный бардак.       Она даже перестает задавать лишние вопросы, что ей обычно несвойственно: например, какого черта вообще Рэйтан — воплощение, между прочим, самого Шивы — живет во владениях Дубеев, где потолки поцарапаны от их задранных кверху носов. И почему именно здесь он магическим образом теряет всю привычную себе отрешенность — как тогда в Тамас-Витале.       И почему именно рядом с Амритом.       Дубейский наследный сын хорош собой, отрицать это глупо, но Амалу он не просто раздражает, а по-настоящему бесит: наверное, потому что сильно похож на ее саму. Такой же самоуверенный и острый на язык. И привыкший соваться куда не следует.       — Тебе не светит.       Амала чуть не вскрикивает, когда над ухом громко раздается его голос. Вовремя отшатывается от перил балкона, с которого бесстыдно засматривалась на гулявшего в саду Рэйтана — а то от испуга велик риск сигануть ему прямо на голову.       Щеки тут же заливает краской.       — Не светит он тебе, говорю, — холодно повторяет Амрит, а его щеки рябят желваками. — Или не знаешь, что его накажут за шашни со смертной?       На этот раз он разодет в пурпурное, будто монарх или павлин. Амала выпрямляется тут же, чтобы не выглядеть смущенной и сбитой с толку — судя по тому, что Амрит гаденько усмехается, у нее не выходит. Но она отвечает со всем достоинством, которое остается в запасе:       — Я не спрашивала твоего мнения, Дубей. Не лезь не в свое дело.       Амрит морщится, будто на его язык выплескивается горечь, а взгляд еще сильней леденеет. Не любит, когда его осаживают: удары по самолюбию — самые больные; Амала поднимает подбородок еще выше, чтоб посмотреть прямо в глаза, и добавляет с улыбкой:       — К тому же, запрет он уже все равно нарушил. Сам сказал мне, что любит смертную. Тебя-то он в такое не посвящает, правильно я понимаю?       Лицо напротив внезапно разглаживается: исчезают морщинки высокомерия и насмешки, делая его проще и оттого чуть-чуть симпатичнее. Амрит даже переспрашивает:       — Прям так и сказал?       Амала ловит себя на очередной растерянности — на этот раз от его непонятной реакции; отводя взгляд, снова смотрит в ту сторону, где всего несколько минут назад стоял Рэйтан — и не находит его фигуру среди пестрых кустов. Ушел, наверное, вглубь, где не удастся разглядеть отсюда, как ни пытайся; наверное, даже услышал их разговор, хоть и расстояние далеко не смешное — но разве это помеха для божества?       От досады Амала прикусывает губу. Поворачивается обратно к Амриту так резко, что у того от неожиданности брови подпрыгивают аж на середину лба.       — Лучше объясни, какого черта ты тут делаешь, — выплевывает она в его все еще озадаченное лицо. — Почему подкрадываешься и вообще заходишь без стука? Это моя спальня.       Амрит тяжело сглатывает и кривится, будто у всех ее слов есть тошнотворный вкус, и теперь он снова похож на самого себя. Щерится, как озлобленный волк, и на секунду Амале кажется, что Дубей не погнушается возможностью вышвырнуть ее с балкона прямо сейчас. В эту же секунду она жалеет о том, что не прикусила вовремя свой острый язык. Правда, в следующую — уже нет.       — Пришел напомнить, что завтра ты уезжаешь обратно, — шипит Амрит, не двигаясь с места. — И что эта спальня — мой дом. А я не люблю, когда мое пытаются присвоить себе.       О его взгляд можно либо пораниться, либо заработать обморожение; Амала не желает ни того, ни другого, и это нежелание перевешивает порыв снова ответить что-нибудь ядовитое. Все-таки она не на своей территории, и неосторожная провокация может выйти боком не только Амале, но и всем, кто ее окружает. Дубеи хороши в отравлении жизней тех, кто встает у них на пути.       — Прекрати следить за Вайшем и лучше займись собой. И запомни, что повторять дважды — не в моем стиле. Я предупредил.       Он резко разворачивается и уходит, не дожидаясь ответа, оставив в смятении Амалу, которая и отвечать-то на этот раз не собиралась; она пожимает плечами самой себе, когда хлопает дверь. И вновь возвращается к перилам и вглядывается в зеленую гущу сада — но теперь с целью выследить не Рэйтана, а закономерность их взаимоотношений с Амритом. Будто подмигивающие лепестками бутоны роз могут что-либо подсказать.       Здесь Амале никто не отвечал на вопросы прямо, и всю информацию приходилось добывать самостоятельно: хитростью, силой, связями; после продолжительного пребывания в Индии это уже стало привычкой — не осознавать до конца, что происходит вокруг.       Загадка сосуществования льда и пламени — мудрого божества и надменного наследника могущественной семьи — будоражит Амалу не меньше, чем путаница в собственной жизни. Она воображает себе, что Рэйтан, возможно, покровитель Дубеев; или у него с Амритом какое-то особенное соглашение, обязующее оберегать последнего. Или Рэйтан делится с ним своей силой — иначе зачем Амриту так рьяно защищать его перед Амалой? Переживает, что чаши весов могут накрениться, утратив священное равновесие?       Собирая вещи, она взволнованно прокручивает у себя в голове все выстроенные впопыхах теории, предвкушая, как будет делиться ими с ребятами из оперативной группы.       Но на этот раз ответ находит ее сам, когда Амала этого ожидает меньше всего; в том же саду резиденции Дубеев, где так любит гулять Рэйтан. Растения здесь будто бы говорящие, но нашептывающие не беспокойное, а наоборот — что-то, что помогает теснее соединиться с собой.       Амала бродит бесцельно, ныряет между зарослей неуклюже: то спотыкается о камни, то налетает лицом на ветки; прислушивается к голосу, шелестящему в листьях и принадлежащему либо ветру, либо чему-то более волшебному, поселившемуся здесь. А когда доходит до небольшой поляны, то понимает, что ничего магического в том, что она слышит, нет: Амала здесь не одна.       Она останавливается за пышным кустом, большим настолько, чтобы суметь закрыть собой миниатюрную фигуру. Думает, что наверняка случайно застала очень таинственную встречу Девдаса Дубея — главы семьи — с каким-нибудь важным человеком; и если подслушать их разговор, то, быть может, удастся прояснить что-нибудь в расследуемом деле. Или хотя бы в чем-то кроме него.       Амалу захлестывает адреналин: сердце заходится, а ладони стремительно мокнут, когда она осторожно выглядывает из-за шуршащей листвы.       Но на поляне она видит то, что увидеть ожидает меньше всего.       Взгляд режет белоснежная ткань, в которую облачена фигура, стоящая ближе — спиной к Амале; конечно, это Амрит, вновь решивший нарядиться в нечто вырвиглазное. Из груди сам по себе вырывается недовольный вздох — благо, получается тихо.       Он стоит перед Рэйтаном, возвышающимся над ним всего лишь на несколько сантиметров, но кажется, что это расстояние куда больше — наверное, из-за знания о том, что он заведомо выше любого из всего человечества.       Амрит говорит о чем-то резко и отрывисто, будто выплевывая фразы обломками, параллельно теребит пальцами ближайшую ветку — с нее стремительно сдираются молодые листочки; Рэйтан смотрит на него сверху вниз, и Амала впервые видит настолько потеплевший, растопленный взгляд его черных глаз — будто он взирает на что-то настолько жаркое, что даже у божества может расплавиться сердце.       Они стоят совсем рядом, и контраст кож — смуглая и бледная, пронизанная лазурными нитями вен — напоминает кофе с молоком; Амала не видит лица Дубея и даже не слышит слов, но замечает, что он ссутулен — наверное, оттого разница в росте кажется столь значительной. Потому что Рэйтан наоборот выглядит еще прямее, еще стройнее, чем обычно. Он слушает внимательно, дергая подбородком едва-едва — в очевидных только ему кивках; слушает — и не сводит взгляда с Амрита, моргая лишь изредка, но это больше похоже на секундное прикрывание глаз.       Амала понимает, что застала нечто очень приватное, раз эти двое решили скрыться здесь от других. Наверняка обсуждают касающуюся только их тайну; приходится вытянуть шею, чтобы попытаться услышать хоть что-то, но среди раздраженной тирады удается разобрать только «долг», «семья» и «устал».       Это больше похоже на разговор двух друзей, в котором один изливает душу другому, но понятие дружбы даже с треском никак не натягивается на людей, которых Амала видит перед собой: Рэйтан — слишком потусторонний и мудрый, чтобы просто так водиться со смертным, а Амрит, напротив, — погрязший по уши в земных, совсем человеческих тревогах и сбитый с толку собственной гордостью. Удивительно даже, что они не враждуют.       Полагая, что ничего интересного для себя она, кажется, не услышит, Амала собирается уже развернуться и пойти обратно, пока ее не поймали; перед этим задержавшись взглядом на Рэйтане, еще более прекрасном, чем прежде — во рту будто растворяется шипучка, щекочет язык. Красивый. И такой не ее.       Но, успев отойти лишь на пару шагов, она слышит, что Амрит вдруг замолкает — и застывает как вкопанная. А когда одним прыжком вновь оказывается возле куста, то поначалу не верит в то, что видит: Рэйтан держит его запястье. Той руки, которой нервный Дубей обдирал несчастную веточку; и в это жесте не прослеживается ни предупреждения, ни угрозы, ни злобы. Улавливается что-то совершенно другое. Нежность.       Пальцы Рэйтана сливаются с белоснежным рукавом чужого одеяния, а он сам начинает говорить только теперь — и снова не слышно слов, только голос разливается бархатисто, будто в саду шелестит ручей, а Амала совсем не может понять, что же здесь происходит. Но и отвести взгляд не в силах.       Амрит слушает молча, не перебивая, будто ему рассказывают не меньше, чем секреты самого мироздания — а может, оно так и есть; он не стряхивает с себя пальцы Рэйтана, не отстраняется от него, а только вздрагивает плечами время от времени. Как от холода.       На глазах Амалы случается что-то невероятное; и из ее головы тотчас же ускользает мысль о том, чтобы пересказать увиденное коллегам — все равно не поверят.       А вот дальше из ее головы ускользают и все остальные мысли.       Посреди речи Амрит все же снимает с себя руку Рэйтана, но не отпускает: обхватывает ладонью, пряча под ее сводом, неуклюже пытаясь переплести пальцы, и тянет к себе — видимо, прижимая к груди. Со спины не разглядеть; Рэйтан продолжает говорить дальше о чем-то своем, только на миг запнувшись и изменившись в лице. Глаза его, черные, как беззвездная ночь, загораются так, что Амале видно даже отсюда, и она закрывает себе рот рукой, чтобы не вскрикнуть от шока. От осознания, что на самом деле она наблюдает.       Не заговор, не очередные интриги, а такое запретное, о чем невозможно было помыслить даже в неясном сознании.       Будто в подтверждение ее понимания, Амрит делает шаг, приближаясь к Рэйтану совсем вплотную — и теперь, вдруг расправив плечи, становится с ним почти одного роста. Ткани, черная и белоснежная, шуршат, касаясь друг друга, и будто бы тоже ласкаются между собой; Вайш перестает говорить, а его губы остаются приоткрытыми в полуулыбке. В приглашающем жесте.       Губы, о которых так долго мечтала сама Амала.       Ее окатывает сначала кипятком, а затем ледяной водой, и тело начинает бить крупная дрожь: нет никакой женщины, которой принадлежит сердце Рэйтана. Но есть мужчина.       Тот самый смертный, которого ему запрещено любить.       Все вопросы по типу «почему же он, а не я?» сразу оказываются где-то на задворках разума и меркнут. Амале совсем не до этого: она, словно завороженная, смотрит на двух мужчин — божество и гордеца, полагающего, что ему можно все — которые сейчас непозволительно близки друг к другу. Она не видела такого прежде, хотя в Британии общество, само собой, намного прогрессивнее; и оттого страшно представить, что случилось бы с Рэйтаном и Амритом, застань их так случайно кто-то из местных. Что сделал бы с младшим Дубеем его отец.        Этот сад — отнюдь не безопасное место, но, видимо чувство влюбленности и тоски оказались настолько сильными, что противостоять им не было никакого смысла; Амала видит только теплую тьму во взгляде Рэйтана и при всем желании не сможет посмотреть с другой стороны — на лицо Амрита. Увидеть, что эти зеленые ледышки, которые у него заместо глаз, могут выражать что-то кроме вечных надменности и презрения. Могут чуть-чуть растаять.       Когда Амрит подается вперед, загораживая собой Рэйтана почти полностью, и тот недвусмысленно наклоняется и прикрывает веки, Амала все же отворачивается — видеть поцелуй двух мужчин, да еще и конкретно этих, в ее планы не входит точно. Она не находит в себе отвращения и неприязни, только еще одну, очередную растерянность — еще бо́льшую, чем была прежде от всех предыдущих известий; а еще теперь ее наконец-то находит стыд — за вторжение в чужую личную жизнь — и, наверное, Амала не чувствовала бы себя настолько сконфуженно, даже если бы подслушала тайны дубейской семьи.       Обратно она чуть ли не бежит, теперь не споткнувшись ни разу. Ревность, вроде как, должна быть, и досада — тоже, но их разгрызают потрясение и шок от увиденного, поэтому на то, чтобы сокрушаться, попросту не находится сил.       Перед глазами, будто отпечатавшись на роговице, — только красивые белые пальцы, переплетенные со смуглыми, заостренными в костяшках. Кофе с молоком.       Собственные чувства, спугнутые, сбегают куда-то прочь от Амалы, а вместе с ними из ее волнующих снов исчезает Рэйтан. Уступая место новым мыслям, соображениям и рефлексии; Амала все еще наблюдает, но уже не жадно и фанатично, а вдумчиво, и каждая деталь теперь открывается ей с новой стороны.       Теперь Рэйтан и Амрит, не отходящие ни на шаг друг от друга — не странность, а само собой разумеющееся, хотя поначалу Амале сложно было поверить и принять это, а еще сложнее — переварить. Уложить в своей голове некоторые открывшиеся истины: что Вайш не будет принадлежать ей и что Вайш принадлежит мужчине. На соединение этого в одно целое понадобилось какое-то время.       Теперь нет никакой загадки в том, что они постоянно вместе; в том, что Рэйтан распускает волосы в доме Амрита и теряет свой божественно-отрешенный облик, когда тот оказывается рядом. В том, что порой они спорят друг с другом слишком горячо, но Дубей никогда не повышает на Рэйтана голос, хотя позволяет себе такое даже с отцом. А Вайш, наоборот, злится как обычный человек и даже жестикулирует, чего за ним обычно не наблюдается; и голос его становится шумящей рекой, грохочущей водопадом на изредка повышающихся тонах.       Амала повторяет самой себе: это нормально. Такое бывает. Между мужчинами случается страсть, а Рэйтан даже, в конце концов, не совсем мужчина. Надо просто с этим смириться.       Повторяет и старается не думать о том, что по ночам происходит в спальне Амрита — аккурат этажом выше ее.       После произошедшего в Клифаграми Амала застает Амрита в еще более раздраженном состоянии, чем обычно — хотя казалось, что хуже некуда; при виде нее он так меняется в лице, будто видит нечто самое омерзительное, что приходилось встречать ему в жизни, и вместо приветствия цедит, почти не размыкая стиснутые зубы:       — Ну как, понравилась поездка? Тебя предупреждали, что не стоит соваться куда не следует. Что это может плохо кончиться. Предупреждали? Мало того, что сама вляпалась в неприятности, так еще и потащила за собой остальных. Настолько, что пришлось вмешиваться Вайшу.       Опешив, Амала даже не пытается огрызнуться. Ее и правда терзает вина за подобную самоуверенность — она могла погубить не только себя, но Кирана, Лиму, Киллиана… Рэйтана.       Что теперь с ним станет?       — Где он? — спрашивает Амала негромко.       У Амрита дергается верхняя губа от переполняющей его злости. Он отвечает рыком:       — В саду. Можешь пойти посмотреть, чего стоила ему твоя выходка. Иди-иди. Может, хоть что-нибудь в голове щелкнет в нужную сторону.       Небрежно показывает в ту сторону, откуда шел сам, пока они с Амалой не столкнулись в широком коридоре; мелькает совершенно обыденная мысль о том, что, наверное, Амрит так рассержен, потому что беспокоится о Рэйтане, напуган и переживает. Потому что… Ну, они же вместе.       Амалу передергивает — и снова не от ревности или зависти, затоптанных ошеломлением, а от того факта, что эта мысль вообще имеет место быть. Что это становится чем-то простым и очевидным даже для нее самой; но все еще непривычно, когда в человеке, в котором, казалось бы, ни за что не найдется такая крепкая привязанность к кому-то другому, эта самая привязанность прощупывается внезапно и ясно. Сбивает с толку. Наводит на подозрение, что Амала на самом-то деле не очень проницательна в людях, как считала прежде.       Она провожает взглядом Амрита, походка которого от расстроенных чувств становится резкой и совсем уж не благородной. И сама — неторопливо — выходит в сад.       Рэйтан окружен коралловым ореолом роз. Он встречает Амалу как обычно: медленным, выразительным кивком и все тем же отстраненно-печальным взглядом, но сердце горько сжимается от осознания — что-то не так. Что-то погасло в этом воплощении Шивы, что делало Рэйтана таким потусторонним и затягивающим в себя безвозвратно, и осталась только вот эта печаль, лишенная теперь божественного очарования. Обычная человеческая тоска, припорошенная задумчивостью и оттого не такая уж черная.       — Тебя наказали, да? — одними губами произносит Амала.       Он улыбается, снисходительно и легко — будто несмышленое дитя спрашивает, почему светит солнце и почему оно по вечерам ныряет за горизонт, становясь ярко-красным; и объясняет терпеливо:       — Вряд ли это можно назвать наказанием, — Рэйтан прикрывает глаза, сплетая между собой пальцы рук. — Скорее очевидное следствие. Закономерность. Когда прыгаешь с крыши, то не считаешь падение наказанием, верно? Просто существует определенный порядок, которому подчиняется все вокруг. Все взаимосвязано. Каждый поступок имеет свои последствия. Мой — вот эти.       Он разводит ладонями в стороны, расцепив их чуть ли не с усилием — показывая, что нет теперь в нем божественной энергии, но это ощущается даже без объяснений. Амала чувствует, что дрожит: от ужаса, вины и сожаления, потому что именно из-за нее Рэйтан теперь так слаб и беспомощен. Из-за ее импульсивных решений и гордого принципа не просить помощи, а рваться в огонь самой; только из этого же огня Рэйтану пришлось вытаскивать ее голыми руками. Ценой своей силы.       — Прости, — говорит она сбивчиво. — Прости меня, это все я… Моя вина, моя оплошность, если бы я… Прости, спасибо, что вытащил нас. Если бы не ты, мы могли бы погибнуть. Я ладно… Но Киран, мой брат, и остальные, это ужасно…       — Тш-ш, — мягко обрывает ее Рэйтан, открывая глаза, и Амала тут же замолкает. — Не нужно. Нет смысла сокрушаться о том, что уже случилось. Я не жалею, что пришлось к вам на помощь. Не мог иначе.       Он поворачивается к розовому кусту и касается одного из бутонов.       — К тому же, отсутствие божественной силы — не то чтобы невыносимо. Это просто делает меня ближе к смертным. А среди них есть те, с которыми мне в радость быть… Человеком. Кем-то вроде.       «Тот», — поправляет Амала мысленно. И обнаруживает, что в этот раз ее не смущает такое уточнение.       Она успокаивается за считанные секунды, спустя пару циклов вдоха и выдоха, не сводя глаз с Рэйтана Вайша — оболочки, сосуда, всего лишь осколка от высшей силы, но все же великого для обычных людей: в мудрости, терпимости, справедливости. Красоте.       Может, на самом деле не так уж и наивны те сказки, в которых божества влюбляются в смертных?        Амала топит свои прежние чувства — до сих пор непонятно, влюбленность или азарт — в чем-то более глубоком и сильном, что открывается ей только сейчас. В принятии и благодарности. Теперь все точно на своих местах.       Пусть Рэйтан никогда не посмотрит на нее так, как она желала — наверное, так должно быть. Наверное, божествам тоже нужно спасение, и иногда оно находится в людях: например, в язвительном Амрите Дубее. Горьком и горячем, как свежесваренный кофе. Наполненном жизнью — до вопиющего человеческой.       И находящем собственное спасение в пучине без дна, где этой жизни так не хватает.       Амрит не утонет в этих глубоких водах, а Рэйтан не разобьется о землю. Они не позволят друг другу.       Это правильно.       Амала говорит очень спокойно и очень искренне:       — Спасибо еще раз, — а после долгой паузы, все же решившись, добавляет: — Я рада за... тебя.       "Вас".       Рэйтан поворачивается к ней, на миг прекращая очерчивать контуры лепестков. Улыбается — не как обычно, приподнимая лишь уголки, а по-настоящему, широко, и линия его губ становится чуть резче обычного. Он понимает.       И Амала тоже улыбается, не сумев удержать от смущения взгляд, роняет его на землю — в изумрудно-росяную зелень. Думая о том, что наконец-то в этом страшном переплетении тайн стало на одну меньше.       И о том, что, может быть, все-таки стоит присмотреться к капитану Лайтвуду.