Экзорцизм – дело профессионалов. Пролог

Вагон ритмично покачивался, убаюкивая, и в другой ситуации Дональд с удовольствием бы задремал до прибытия поезда, но в этот раз сон не шел. Дональд нервно постукивал пальцами по колену, невидящим взглядом уставившись в окно. За ним мелькали поля и перелески, но перед глазами вставали совсем другие картины. Амалия, бледная до прозрачности, лежащая в постели, куда ее перенесли, найдя на полу, горничные. Бедняжка была столь холодна, что лишь поднесенное к губам и носу зеркальце, дало понять, что она жива. Через несколько минут Амалия очнулась, даже за доктором послать не успели, но и этого хватило, чтобы Дональд ощутил бессилие и отчаяние, которые до того не испытывал. А утром Амалия оказалась столь слаба, что завтрак, да и обед, ей принесли в постель. Она все время спрашивала про какую-то златоволосую девочку, но откуда ей быть в доме Вейтов, в чьих жилах нет ни капли волшебной крови? Ведь только потомки фей, фэйри и эльфов, члены семей Лордов Основателей вроде Генри Айдела, могут похвастаться волосами иного, нежели русого цвета! Смутная, неоформленная мысль появилась, но тут же исчезла, скрывшись за следующей картиной: Избель с порозовевшими щеками с аппетитом ест запеченную с ранним картофелем курицу. Подобной картины Дональд не видел, наверное, с самой свадьбы: когда жена понесла, она перестала нормально есть – ее постоянно тошнило, а, может, и рвало, и с рождением ребенка ситуация практически не изменилась. После обеда Избель ушла в комнату, но обратно уже не вышла, к ужину румянец исчез с ее лица, губы потеряли цвет, и силы оставили ее. Она дрожала, кутаясь в шаль, жаловалась на сквозняки и холод, а потом попросила… зеркало. Дональд обещал купить его в первую же поездку в Ноднол. Да и слуги вели себя странно: шушукались по углам, замолкая при его появлении, провожали настороженными взглядами. Дональд даже вызвал к себе в кабинет дворецкого, но тот невозмутимо ответил: «Все в порядке, сэр». Выдали дворецкого глаза – на самом дне в них поселилась тревога. Что бы в доме ни происходило, оно явно вело не к здоровью и счастью семьи, а к чему-то неправильному, болезненному, гибельному. Да и сам Дональд стал плохо спать: ему постоянно снилась одна и та же женщина. Средних лет, но с лицом, состаренным горем и усталостью, в темном платье, какое могла бы носить и гувернантка, и приживалка. Она появлялась в его снах, сжимала тонкие пальцы на его руке и просила немедленно уехать из особняка. Ночь за ночью. Поезд издал громкий гудок и начал замедляться. Дональд, очнувшись от своих мыслей, подтянул ближе саквояж, поправил шляпу. Пожалуй, впервые за долгие годы он чувствовал себя растерянным – его жизнь всегда была размеренна, правила и законы не ставили перед ней препон, скорее размечали, делали понятной и удобной. Учеба в престижном колледже и университете, женитьба на титулованной красавице, работа на благо семьи – все получалось, пока Избель не родила девочку. И теперь, когда он все-таки попытался исправить ситуацию, жене стало хуже, а Амалия, его маленькая, разумная, послушная Амалия начала бредить! В чем причина? В перемене обстановки? Не зря ведь врачи говорят, что у женщин слабые нервы, и поэтому место им дома, а не в науке или политике. Или за этим стоит нечто более… страшное? Поезд остановился, и Дональд, выждав пару минут, поднялся. Сейчас ему просто необходимо было сосредоточиться не на домашних заботах, а на работе. К проблемам семьи он вернется вечером: встретится с доктором Файбером, заглянет в Торговые Ряды и купит Избель новое зеркальце, а потом обязательно наведается в Клуб. Дональд чувствовал прямо-таки физическую необходимость оказаться в месте, лишенном женских истерик, жалоб и проблем. – Думаю, это хороший знак, – произнес доктор Файбер, снял пенсне и потер переносицу. – Сколько лет прошло с рождения мисс Амалии? Четырнадцать? – В октябре пятнадцать исполнилось. – Как время летит! – покачал головой доктор. – Так вот, пятнадцать лет миссис Вейт избегала зеркал, а теперь попросила купить! Несомненно, перемена обстановки хорошо на ней сказалась. Дональд перевел взгляд на книжные полки, занимающие большую часть кабинета. Многотомные издания, врачебная периодика, анатомические атласы, тонкие книжицы в ручных переплетах – все это выглядело солидно. Да и сам Файбер был солидным: брюшко, пухлые ладошки, пышные ухоженные бакенбарды и лысина, окруженная седеющими прядями. Доктор лечил Вейтов с тех пор, как Дональду исполнилось двадцать пять, и ни разу не подводил, но почему же его слова вместо радости и успокоения вызывают лишь тревожную дрожь? Дональду хотелось спорить. Сказать: «Вы не правы, доктор! Неужели вы меня не слушали?!», но вместо этого он склонил голову и произнес: – Спасибо. Вы меня успокоили. – Что вы, Дональд! Пойдемте, провожу вас, – доктор улыбнулся, и лысина его лукаво блеснула в свете газовых ламп. – Спасибо, – повторил Дональд. Экипаж, который привез его к доктору, все еще стоял у дома. Дональд назвал вознице новый адрес, забрался внутрь и стукнул тростью в крышу, давая знак ехать. Кэб бодро покатился по ноднолским улицам, подскакивая на булыжной мостовой и скрипя рессорами. Вечер мягко опускался на столицу, расписывая серо-бурые фасады домов закатными красками, людские лица мелькали за окном, и Дональд неожиданно остро почувствовал, как отличается этот шумный город от тихого Борроуфана, казалось, в Нодноле с его кипучей энергией не было места ничему странному. Страшному – да, – но понятному. Понятным болезням, понятному желанию слуг не работать в одном доме и работать в другом, понятным реакциям. Экипаж остановился у начищенного крыльца здания Клуба Юристов, Дональд заплатил кэбби, толкнул тяжелую дверь, и в ноздри ему ударил «запах закона» – смесь ароматов дорогих сигар, виски, накрахмаленных рубашек и легкого флера чернил и бумаги. Когда он впервые открыл эти двери, сердце его забилось так часто и сильно, что едва не выпрыгнуло из груди: быть принятым в Клуб означало многое. И деньги, и знакомства, и интересные дела, и признание – сюда принимали лучших из лучших! Даже теперь, спустя годы, стоило «запаху закона» коснуться обоняния, внизу живота вспыхивало теплое чувство. В этот раз оно оказалось едва ощутимым. – О, Вейт, – один из стоящих у стойки мужчин отставил стакан и направился к Дональду. – Рад видеть тебя! Выглядишь невеселым! Громкая бесцеремонность Ричарда Косманда давно уже не удивляла никого с ним знакомого, зато раздражала и привлекала лишнее внимание. Обернулись даже те, кто сидел за столиками далеко от входа. Дональд обозначил улыбку, наградив коллегу мрачным взглядом, но тот только потряс его руку, не снимая перчаток. – Как жизнь в сельском захолустье? – поинтересовался Ричард. Выглядел он так же громко, как говорил. Высокий, мощный, с копной волос, которую всеми силами сдерживало макассаровое масло, но при этом чисто выбритый. Плечи и грудь обтягивал идеально пошитый костюм, а ботинки мог бы носить и великан, но Дональд знал, что внешность обманчива. В глазах Косманда светился недюжинный ум, он мог быть удивительно тихим, но до того убедительным, что присяжные готовы были оправдать даже убийцу, признавшего все свои злодеяния. – Пошли-ка наверх, – заметив, как Дональд поджал губы, предложил Ричард. На втором этаже Клуба располагался ресторан, готовили там сносно, а на голодный желудок – так и вовсе вкусно. Столы стояли далеко друг от друга, а часть из них – в отдельных кабинках, получалось что-то вроде комнаток, из которых ни звука не проникало вовне – лучшее решение для приватного разговора. Дональду нравилось обилие темного дерева с красным отливом, а как приятно после напряженного дня было упасть в объятья кожаных диванов! – Согласен. Ступеньки заскрипели под мощной поступью Косманда, и, оказавшись в ресторане, он сразу направился к одной из открытых, а значит свободных кабинок. Официант тут же возник на пороге, принял заказ и бесшумно исчез. Прошло не меньше двадцати минут прежде, чем он вернулся с подносом, полным еды. – Ну, рассказывай, – нарушил тишину Ричард и со вздохом придвинул к себе тарелку с говяжьими щечками, томлеными в вине, едва за слугой закрылась дверь. Дональд же с едой не торопился, сначала сделал большой глоток пива, потом раскурил сигару. Стоит ли рассказывать о терзающих его сомнениях? О болезни теперь уже не только жены, но и дочери? – Дом чудесный, – наконец произнес он и заметил, как взметнулись густые брови Косманда. Будто бы он знал что-то, чего не знал Дональд. Или просто удивился такой оценке, видя подавленность друга? – Но… – теперь Ричард чуть прищурился, и в его карих глазах вспыхнула искорка предвкушения, – но, – продолжил Дональд, – пока эффект от смены обстановки не такой, какого я ждал. – И какой же? «Наверное, он таким же мягким и участливым тоном разговаривает со свидетелями, чтобы обернуть их показания в пользу своего подзащитного», – подумал Дональд. – Избель ведет себя странно, а теперь еще и Амалия… – Странно, говоришь? – Косманд отодвинул от себя опустевшую тарелку, промокнул салфеткой губы. – Ее тревожат видения? – Не ду… – осекся Дональд, – Амалию тревожат, Избель – нет. – Знаешь, я ожидал чего-то подобного, когда узнал, что Айдел продает тебе особняк, который столько лет стоял заколоченным. Ожидал? И имя одного из семьи Лордов Основателей произнесенное столь фамильярно! – И каковы причины, позволь узнать? – холодно поинтересовался Дональд, справившись с растерянностью, вызванной словами Косманда, но тот только усмехнулся: – Ты же знаешь, я люблю странные истории. «Странными» он называл рассказы о встречах с призраками, феями и прочими плодами бурного воображения безграмотных или впечатлительных особ. Больше него подобные истории любил только журналист Конфорд: как-то раз кто-то даже пошутил, что «Лоуренс Конфорд» это вторая личность Ричарда Косманда. Глупость, конечно, но… – И что в моем доме странного? – О, дорогой друг, – Косманд отпил пива и прищурился от наслаждения, – такие истории стоит рассказывать в темную ночь перед Днем Сошедших Душ, но так уж и быть…

***

В кронах яблонь тихо вздыхал ветер; солнечный свет просеивался сквозь листья и рассыпался искристыми золотыми бликами по траве, шершавым стволам, страницам книги, что лежала на коленях Амалии. Сосредоточиться на тексте не получалось, хотя здесь, в саду, живительное тепло согревало тело, изгоняя ненавистный холод из каждой косточки, но не из сердца. Амалии казалось, что оно смерзлось, превратившись в ледяной комок, неспособный разогнать кровь. Иногда в груди что-то сжималось, и тогда ей казалось, что она снова проваливается в кошмар, неспособная проснуться, неспособная сделать вздох. Ужасные сны преследовали ее ночь за ночью, и каждый раз, когда приходила пора готовиться ко сну, Амалии хотелось кричать, бежать прочь из дома. Она была готова ночевать в конюшне или курятнике, только не в своей спальне. Чудесной новой спальне, с красивыми обоями, большой кроватью с бельем, хрустко сминающимся под ее телом, письменным столом дедушки и платяным шкафом, что отец заказал специально для нее. Потому что каждую ночь в этой спальне к Амалии приходили жуткие сны. Темные пещеры, похожие на узкие каменные мешки; запертые комнаты, в которых она не могла даже повернуться; озера, лишенные дна; колодцы, заполненные ледяной водой; давящая толща земли и вонь, забивающая ноздри. Каждую ночь Амалия задыхалась, чувствовала разрывающую легкие боль, тянулась к призрачному свету, что гас на границе сознания, скреблась в каменные стены или доски, занозя, стирая пальцы, срывая ногти, а спастись не могла. Хуже таких снов мог быть только один. В нем к ней приходила она – маленькая златоволосая девочка. Брала Амалию за руку, и все цвета вокруг сжирал пепельно-серый. Запах ямы, разрытой на краю болота, вытеснял ароматы, не оставалось никаких чувств, кроме ужаса, неотвратимо поднимающегося от носков к щиколоткам, и выше – к коленям, тисками сжимающего живот и обручами – грудь. И в момент, когда ужас сдавливал горло, Амалия больше не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, а девочка смотрела и улыбалась. – Тс-с! Тихо ты! – от детского смеха у Амалии спина вмиг покрылась липким потом. – Не испугай нашу мисс, видишь задумчивая какая! «Это просто Джон и Марли!» – облегчение горячей волной затопило сознание, сорвав с губ судорожный выдох. – Я вас слышу! – произнесла Амалия и улыбнулась, ища взглядом, где могли притаиться двойняшки. Вот увитая розами перегородка, вот разросшийся куст жасмина, столь высокий и густой, что за ним не видно окон гостинной… – Добрый день, леди Амалия! – ветки, пока еще лишенные белых ароматных цветов, качнулись, и брат с сестрой предстали взгляду Амалии. На душе у нее сразу потеплело. Эти очаровательные дети совсем не походили на жуткую златовласую девочку: у них были румяные щечки, их глаза искрились теплом и весельем, от их улыбок не сжимался желудок. Когда Амалия впервые увидела Джона и Марли, она сразу же поняла, о чем говорила бабушка, рассказывая о счастье материнства. Честно говоря, тот разговор она подслушала. Ей было десять, вместе с мисс Роуди она закончила рисунок акварелью, и гувернантка разрешила показать его матери, но когда Амалия подошла к дверям гостиной, то услышала голос бабушки: – Избель, дорогая, сколько лет уже прошло с рождения первенца? Да еще девочки! Дональду нужен наследник! Ответа матери Амалия не расслышала, но голос бабушки стал холоднее и звонче: – Дети и дом – главная твоя задача. Каждый раз, когда ты видишь маленькие ручки и ножки новорожденного, когда видишь, как он растет, меняется, как улыбается – на тебя опускается понимание истинного предназначения! В нем – благо и смысл… В десять слова «истинное предназначение», «благо», «смысл» и другие, произнесенные бабушкой, не тронули души Амалии, но спустя пять лет она вспомнила их: новая кухарка вошла в дом, и за ней чинно шагали Джон и Марли. Одетые просто, но чисто, явно смущенные вниманием господ и других слуг, они казались столь трогательно-беззащитными, что Амалию затопило отчаянное тепло. А каким могло бы быть это чувство, если бы дети были ее? С того момента Амалия твердо решила стать лучшей женой и, конечно, матерью. Совсем не похожей на ее собственную. – Привет, – ласково поздоровалась Амалия, – а что вы тут делаете? Разве не время сейчас помогать матушке на кухне? По тому, как переглянулись и потупились двойняшки, Амалия поняла, что улизнули они тайком. Ей стало интересно, почему же столь послушные обыкновенно дети решили пойти на проступок? – Вас отпустили поиграть, верно? – Да! – ухватился за подсказку Джонни. – И мы… – Мы решили посмотреть на двойную могилу! – выпалила Марли, брат неодобрительно покосился на нее, но промолчал. «Наверное, одним идти страшно, вот и проболтались», – подумала Амалия и почувствовала, как по рукам пробежали мурашки – ей точно было бы страшно! – Что еще за могила? Двойняшки снова замялись: Марли принялась теребить передник, а Джон ковырять носком землю. – Только не рассказывайте матушке, леди Амалия, – наконец решился Джонни, – нам борроуфановские рассказали… – …что за садом похоронена леди, что здесь до нас жила! – взволнованно перебила его сестра. Амалия только брови удивленно приподняла: хоронили обычно на кладбище у церкви или часовни Спасителя! За садом, насколько знала Амалия, никаких церквей-часовен не было. Впрочем, она и о могиле впервые услышала. Наверняка, какие-нибудь местные байки! – Уверена, что леди похоронили как положено – на кладбище, рядом с ее семьей, – произнесла она, закрывая книгу и поднимаясь. Дети смотрели на нее чуточку обиженно и настороженно: отведет ли домой, помогать на кухне, расскажет ли матери о тайных вылазках в городишко и общении с местными? – Пойдемте, посмотрим вместе, – Амалия протянула руки, и двойняшки радостно за них ухватились. От улыбок на их губах, от тепла их маленьких, таких хрупких ладошек у нее сладко защемило в груди. Как можно по собственной воле отказываться от этого? Как можно… не любить свое дитя? Амалия крепче сжала пальцы, стараясь удержать трепетное и нежное, что дрожало в ней, не дать злым, полным обиды мыслям захватить ее. Могила оказалась правдой. И находилась она совсем не за садом, а прямо в нем. Яблони сменились полудикой вишней и торном, под сенью которых вилась почти заросшая травой тропинка, она-то и вывела Амалию с детьми к самому отдаленному уголку сада. Там, у каменной стены, оплетенной плющом, покрытой серыми и желтыми пятнами лишайника, притаилось гранитное надгробие. Вокруг него густо разрослись колокольчики – Амалия никогда ничего подобного не видела – они были буквально повсюду и… уже цвели! Бледно-голубые и ярко-синие, густо-фиолетовые и даже белые венчики покачивались на ветру, а среди них свечами возвышались асфодели. Амалия шагнула к надгробию и почувствовала, как пальчики Марли и Джона разжались – они остались на границе этого колокольчиково-асфоделевого безумия. Она не стала звать их, пошла вперед, ступая осторожно, но все равно чувствуя, как недовольны ее вторжением цветы – они качали головками, цеплялись стеблями за ее юбки и, наверное, неслышно звенели от возмущения. Остановилась она только когда оказалась совсем рядом с гранитной плитой. Вблизи стало видно, что ей не один год, время покрыло камень оспинами, мшистыми мазками, но слова все еще легко читались: «Ромаль Кроптон», а ниже даты рождения и смерти. На надгробии дедушки Амалии выбили слова «возлюбленному мужу и родителю», бабушкино венчала фигура плакальщицы, одеяние которой драпировкой спускалось к могильной плите, а здесь – просто сухие цифры и имя. Амалия почувствовала, как глаза обожгли слезы. – Леди, – негромко окликнула ее Марли, – пойдемте, здесь страшно! Страха Амалия не чувствовала, только сожаление и холод, пробирающий ноябрьским ветром, а не майской прохладой. Но Марли права – стоило вернуться хотя бы в сад. Амалия развернулась и пошла к двойняшкам, что с облегчением нырнули в тень вишни и торна. Она не увидела стоящую за надгробием девушку с льняными волосами, ее светлое, с глубоким декольте платье растворялось дымком среди цветов, а на губах играла задумчивая улыбка.

***

Избель почти не выходила из комнаты. В понедельник Дональд уехал, проведя в новом доме всего неделю, и оставил ее одну в бесконечном холоде, но она его почти не ощущала. Привыкла ли? Избель не знала. Ее ногти теперь отливали синевой, губы побледнели, она не могла удержать в непослушных, негибких пальцах иглу для вышивания, но шаль больше не укрывала ее плечи, а плед – ноги, все стало неважно. По утрам Избель не хотела просыпаться, а днем грезила наяву, раз за разом вспоминая то, что снилось ночью. Там, во снах или воспоминаниях, была настоящая жизнь. Та, о которой Избель так мечтала, та, которой она жила так недолго. Даже лучше. Молодость, красота, богатство – истинное богатство, а не жалкие бумажки Дональда – она владела всем, потому что в ее жилах текла кровь Лордов Основателей! Ей достаточно было посмотреть на серое, затянутое тучами небо, чтобы ветер разорвал их в клочья и обнажил радостную синеву! И пусть за это приходилось расплачиваться мигренью и носовым кровотечением… Избель прикрыла глаза, стремясь вновь вызвать в памяти этот образ – юной леди в платье с глубоким декольте, с глазами белыми, словно снег – именно в нем она проживала лучшие часы своей жизни. И как она могла бояться этого отражения? И когда увидела его в зеркальце, и в ту, первую, ночь, когда сон скрыл тоскливую реальностью темной вуалью… Избель помнила, как лежала, ворочаясь на колючих от крахмала простынях, касаясь щекой неприятно-гладкой подушки, укрытая одеялом, под которое, не смотря ни на что, просачивался холод. Запах новых обоев смешивался со странным землистым ароматом. Она вдыхала его, думая о том, в какую дыру привез ее Дональд, и постепенно этот аромат вытеснил все остальные, утянул Избель за собой в забытье. Она редко помнила свои сны, даже думала, что они ей вовсе не снятся, но в этот раз все было иначе – каждая деталь, каждый звук, каждый оттенок, каждое касание – Избель чувствовала и помнила все, будто это происходило с ней на самом деле! И в то же время происходящее было от нее… далеко? За плотной прозрачной стеной, за толщей воды, за чем-то упругим, но непреклонным. Каждую ночь Избель пыталась приблизиться, преодолеть это препятствие, чтобы окунуться в настоящую жизнь полностью. И кажется, у нее получалось. Первый сон, в котором она примеряла новое платье, стоя перед ростовым зеркалом, оказался самым отдаленным и коротким. Наверное, потому что тогда она снова испугалась своего отражения – с криком проснулась на мокрых от пота простынях, повторяя: «Это не я, это не я, это не я». На крик прибежала Амалия, но Избель, увидев в дверях ее перепуганное бледное лицо, столь похожее на ее собственное, только разозлилась. Трусливая девчонка тут же исчезла, предупредив и горничных, чтобы не беспокоили, а Избель выбралась из постели и стянула с себя сорочку. Она еще помнила касание ткани платья из сна – мягкого, нежного, восхитительного – и теперь ей казалось, что грубый хлопок царапает ее кожу. Потребовалось некоторое время, чтобы успокоиться, а за первым сном последовал второй, и третий, и четвертый. С каждой ночью они становились все длиннее, и больше Избель не боялась. Наоборот. Она наслаждалась. Наслаждалась прогулками в яблоневом саду. Наслаждалась выездами на пикники. Наслаждалась богатством и роскошью. Даже сам дом в ее снах выглядел иначе, хотя это несомненно был он. Другие витражи, другая мебель – не чета той, что купил Дональд! – другая посуда. Избель ела из тончайшего фарфора изящнейшими серебрянными приборами! В гостинной стояло пианино ручной работы! Музицировать на нем для гостей было так приятно! Все восхищались ее внешностью, ее голосом, беглостью ее пальцев и тем, как тонко она чувствовала мелодию! А прогулки на лошадях? А домашний театр? А катание на коньках? После таких снов каждое пробуждение становилось пыткой, и Избель оттягивала его как могла; ложилась спать днем, не впускала в комнату солнечный свет – и постепенно яркие картины снов вытесняли скучную серую реальность. Она все еще помнила Дональда и радовалась, что его нет, – он точно не постучит в ее спальню. Она все еще помнила, что где-то в доме находится ее дочь, но теперь ненависть почти угасла, не беспокоила Избель в ее коконе равнодушия. Сегодня ночью она готовилась к приему. Особняк украсили живыми цветами, среди которых больше всего было роз – белых и красных; повсюду горели свечи, и их золотистые огоньки отражались в полированном паркете, играли в стеклах и зеркалах. Сама Избель уже нарядилась: в белых волосах вспыхивали капельками крохотные алмазы, тонкую шею обхватывала бархотка, высокую грудь подчеркивало платье из молочного муслина. Вокруг суетилась служанка, а на низком кресле сидела женщина с уставшим и грустным лицом, одетая в глухое темно-серое платье. Только серебряные серьги и бордовая отделка лифа выдавали, что она не вдова. Женщина сидела молча, но Избель чувствовала ее неодобрение… и точно: – Не слишком ли кокетливо? – спросила она. – Нет! – отрезала Избель, и в который раз почувствовала волну восторга, услышав собственный музыкально-звонкий голос. – Ромаль… – Нет! …Как сожалела Избель, что не успела увидеть сам прием и поучаствовать в танцах! Сны никогда не продолжались, их нельзя было отложить, как книгу, а потом продолжить с того же места – каждый раз сон показывал новый эпизод, а ведь ей так хотелось покружиться на балу, срывая с уст гостей восторженные вздохи и заставляя глаза соперниц загораться завистью! Половица перед дверью в коридоре негромко скрипнула, и следом раздался стук. – Миссис Вейт, – проблеяла за дверью какая-то из служанок, Избель совсем забыла их голоса, да и внешность, если признаться, – я принесла вам ужин, кролика в сметанном соусе и картофель, как вы и просили. Можно войти? Избель нахмурилась: она просила? Ужин? Что за глупости? Единственное, о чем она могла бы попросить, так это о тишине и спокойствии! Избель открыла было рот, чтобы прогнать нахалку с ее кроликом и картофелем, но почувствовала, что воздух в комнате резко остыл и сгустился так, что у нее закружилась голова. Перед глазами все поплыло, наверное, поэтому ей привиделась девушка с белыми волосами… Она протянула руку, а Избель, не в силах больше сопротивляться накатившей дурноте, потеряла сознание. И очнулась только ночью. В окно заглядывала луна: пока еще не полная, похожая на сивер – круглую серебряную монетку, чей краешек увяз в грязи; пройдет еще несколько дней, прежде чем полнолуние достанет ее и отмоет. Дом дышал тишиной, и в этой тишине Избель почему-то удивило ее собственное громкое дыхание. Она лежала не на полу, не в кресле – кто-то заботливо переодел ее в сорочку, уложил в постель и даже укрыл одеялом. Во рту стоял привкус кролика в сметанном соусе… Избель попыталась вспомнить хоть что-нибудь, что произошло за последние несколько часов, но вместо этого перед глазами сразу всплыли картины дома украшенного розами. Сердце забилось чаще, и в груди стало сладко от волнительного предвкушения, какое возникало иногда в ожидании приемов. Избель закрыла лицо руками, провела прохладными ладонями по лбу, щекам. Какая разница, как она оказалась в постели? Зачем она вообще очнулась? Теперь и спать не хотелось! Раздосадованная, Избель поднялась, решив зажечь свечу и почитать книгу, но ни того ни другого на столе не оказалось. Нахмурившись, она подхватила с кресла шаль, обулась в мягкие домашние туфельки и отправилась в библиотеку. В их старой квартире, в Нодноле, Дональд приучил слуг к тому, чтобы там всегда были готовы и свечи, и спички, хотя громкое слово «библиотека» той комнате совсем не подходило. Ковер, что устилал коридор, приглушал легкие шаги Избель, и она легкой тенью скользила мимо запертых дверей. Во снах коридор выглядел иначе, хотя двери были точно такими же – темными, дубовыми, с бронзовыми ручками – но во снах здесь не пахло пылью и старостью. Во снах вообще ничем не пахло! Избель даже замерла на секунду, осознав это. Клубника не пахла клубникой, яблоки – яблоками, и даже аромат роз и горячего воска в доме, полном цветов и свечей, отсутствовал! Как странно! Ведь прочие ощущения были удивительно яркими! Избель толкнула дверь в библиотеку и осторожно вошла. Зажгла свечу, стоявшую на столике справа, и подняла ее повыше. Дрожащий язычок осветил комнату, заставленную пустыми стеллажами, лишь пара ближайших оказалась заполнена книгами, очевидно, привезенными из ноднолской квартиры. Избель узнала толстые тома законов Королевства, на корешках из темной кожи золотились номера: первый, второй, третий; нашлись и романы братьев Хэндбелл, которые мать Дональда подарила Амалии. Избель двинулась дальше, мимо пустых стеллажей. На некоторых из них все еще лежала пыль – слуги совсем разленились! – на некоторых остались книги прежних владельцев, конечно, среди них не оказалось ни одной ценной. Избель помнила звенящее ощущение волшебства в крови, что преследовало ее во снах. Оно было слаще меда и пьянее вина, а еще она помнила, что раньше, наряду с философскими трактатами, романами и пьесами, здесь стояли тома с названиями «Природа погодной магии», «Силы, заключенные в бурю», «Таланты наследников фэйри». Или не здесь? Реальность сливалась со снами. Стеллажи кончились, Избель оказалась у стены, на которой светлело прямоугольное пятно, – наверное, осталось от снятого портрета. А вот и сам портрет. Избель поставила свечу на пустую полку и взялась за припыленную раму, чтобы развернуть ее и увидеть, что же изображено. Уголок заскрипел по паркету, оставляя на нем неаккуратную полосу, Избель раздраженно вытерла пальцы о шаль и перевела взгляд на картину. Русоволосый мужчина с серыми до белизны глазами стоял позади кресла, на нем расположилась женщина, в которой безошибочно узнавалась одна из Кемшоу – зеленые глаза, темные кудри и брошка в виде цветка белой восточной камелии. Оба они принадлежали к семьям высшей аристократии – Лордам Основателям. Одной рукой женщина держала за руку мужа, а другую положила на живот. Свободный крой платья скрывал размер живота, но Избель не сомневалась, что женщина беременна. Художник тщательно выписал румянец на ее щеках, мягкую улыбку на розовых губах, ласковый взгляд, блеск волос… Избель брезгливо скривилась, резко развернулась, схватила свечу с полки и почувствовала рывок. Пришлось присесть, чтобы попытаться рассмотреть, за что зацепилась шаль. Оказалось, что за шляпку гвоздика, выглянувшую из рассохшейся опоры стеллажа. Дональд не удосужился даже привести в порядок все комнаты, прежде чем перевозить ее сюда! Сжав зубы, Избель грубым рывком высвободила ткань, жалобно треснувшую и жалким клочком повисшую на злосчастной шляпке, и хотела было идти прочь, как увидела тусклый медный проблеск. Что-то завалилось под стеллаж. Избель вновь наклонилась, и вскоре дрожащий огонек свечи озарил плотную обложку альбома, украшенного ажурными медными уголками. Избель откинула плотную обложку, и в нос ударил запах плесени и пыли; страницы слиплись, чернила выцвели и расплылись, так, что прочитать можно было одно-два слова или абзац, но Избель все равно листала пока не нашла запись, сохранившуюся не иначе как чудом. У нечеткой даты разобрать получилось лишь месяц – июнь, – а дальше шли хоть и бледные, но понятные слова… «…Прием был великолепен!..»

***

«…Прием был великолепен! Не зря я потратила столько времени, придумывая украшения, наставляя слуг, проверяя каждую деталь – чтобы она полностью соответствовала тому, как я это представляла. И розы, и свечи, и ленты в саду и бальной зале! А музыка? Я убедила отца пригласить лучших музыкантов из Ноднола, и не зря! Ни одной фальшивой ноты, а уж я-то знаю толк в музыке! Конечно, и гости были в восторге! И не только… Как мне понравилось, с какой завистью смотрела на все это великолепие Элоиза Найтшоу! Это так весело! Примерно так же, как подрезать крылья стрижам! Как мне хотелось смеяться, глядя в ее надменное лицо! Пусть знает свое место! Ее семья произошла от каких-то слабеньких фей, а мы, Кроптоны, потомки фэйри! Жаль, конечно, не приехали Мэллоуны… Это меня весьма и весьма расстроило, но с другой стороны – у них уже два поколения не проявлялась волшебная кровь, кто знает, сколько они еще смогут сохранять за собой высокие привилегии семьи Лордов Основателей? И все-таки, говорят, братья Мэллоуны хороши собой, превосходно воспитаны, да и состояние их семьи одно из самых больших… Зато явились и Айделы, и Грейсдоры, даже Эндрю Грейсдор… Ах! Я видела его три года назад, и тогда он совсем не показался мне столь красивым, мужественным и приятным. Я была слишком юна, чтобы оценить это, но сегодня, когда он пригласил меня на танец… Меня словно окатило горячей водой или овеяло горячим ветром! От одного его прикосновения к моей руке! Ах! От воспоминаний щеки загораются! А после первого танца последовал и второй, и третий, потом мне, конечно, пришлось позволить и другим кавалерам потанцевать со мной, иначе было бы совсем неприлично. Валле, само собой, заметила интерес Эндрю. Еще бы она не заметила! Старая дева! Приживалка! Только и делает, что смотрит за мной, и смотрит, и смотрит! «Платье откровенное», «Украшения вызывающие», «Леди не пристало», «Леди не должно», «Вы же леди» – только и делает, что командует и читает морали! Ненавижу ее! Думает, только она внимательная! А я ведь тоже замечаю взгляды, какими она одаривает молодых людей! Смотрит, как кошка на сметану, а чуть что – глаза отводит. Фу! И Эндрю это заметил, пошутил даже. Сначала я хотела его осадить, а потом решила – зачем? Он же прав! И посмеялась с ним. Думаю, стоит убедить отца в том, что нам совершенно необходимо пригласить Грейсдоров и, конечно, Эндрю к нам. Завтра же займусь этим! Мне кажется, ч…» На этом страница обрывалась. Избель поморщилась, пытаясь разделить хрупкие листы, но ничего не получалось, только пыль липла к пальцам. Очевидно, что альбом принадлежал юной девушке, жившей в этом доме раньше – одной из семьи Кроптон. Избель слышала о них: принадлежавшие к Лордам Основателям, хранящие секреты погодной магии. Значит, сны о волшебной крови были не совсем снами, скорее… воспоминаниями? Страх коснулся коленей, но Избель решительно его отогнала – какая разница, если они дарили ей счастье, уносили в мир, где не было ни дочери, ни мужа, ни долга? Но прочитанная запись встревожила Избель. Она вновь взглянула на страницы дневника: прыгающие строчки выдавали волнение и возбуждение девушки. И причиной им послужил Эндрю Грейсдор. Мужчина. А мужчины опасны. Они могут лишить молодости, свободы, здоровья, и никто их не осудит. Избель проверила свечу, нашла следующую разборчивую запись и продолжила читать, чувствуя, как сердце бьется быстрее в предчувствии чего-то страшного. «Папенька сразу согласился пригласить Грейсдоров, но их ответа пришлось ждать две недели, а потом еще две – пока они приедут. Валле запретила мне переписываться с Эндрю и даже проверяла всю почту, так что мне пришлось послушаться и просто ждать, но уже завтра Эндрю будет у нас! Наконец-то я снова увижу его!» «Ужин прошел чудесно, а после музицировали. Эндрю похвалил мою игру. Завтра собираемся на конную прогулку». «Чувствую себя ужасно злой! А все Валле! Ходит за мной след в след, ни на секунду не оставляет одну! Как же она надоела! А все из-за того, что пару дней назад она застала нас с Эндрю в столовой, а рядом – ни слуг, ни папеньки. И теперь каждое утро у меня начинается с чтения моралей о добродетелях настоящей леди, о скромности, честности и чистоте. Как же надоело! Но несмотря на все потуги Валле, мы с Эндрю придумали, как нам общаться в тайне, а сегодня ночью, когда все улягутся спать, мы встретимся с ним в саду! Я пишу эти строки и от предвкушения у меня дрожат руки!» Руки Избель тоже дрожали. Она каким-то неведомым чутьем, интуицией, чувствовала, как девушка приближается к черте, которая может… нет, которая перечеркнет всю ее жизнь. Избель попыталась разобрать следующую запись, но не смогла, начала искать дальше и услышала, как открылась дверь в библиотеку. – Нет здесь никого! – раздался ворчливый мужской голос. Наверное, дворецкого. За полками он не мог разглядеть робкого огня свечи. – Но я видела, как она пошла сюда! Женщина в темном платье! – собеседницей дворецкого оказалась экономка. – Нет здесь никаких женщин! – отрезал мужчина. – Горничным беловолосая девушка мерещится, кухаркины дети играют с незнакомой девочкой, а теперь еще и ты? Хватит глупости выдумывать! Будто бы мне и без ваших бредней проблем не хватает! Дверь со стуком закрылась, и библиотека снова погрузилась в тишину. Избель посмотрела на огонек свечи, потом на старый альбом, что продолжала сжимать побелевшими пальцами, и решила продолжить чтение в спальне. «…Сегодня утром мне снова было плохо, я еле поднялась с постели, а когда одевала лиф, почувствовала, что меня затошнило. Никогда не видела у камеристки таких глаз – круглые от изумления, как два голдена!» «Не смогла пообедать, меня вырвало от одного запаха моего любимого кролика в сметанном соусе с картофелем!» Избель отложила альбом, чувствуя, что ее саму сейчас вырвет. Глупая девчонка! Что же она наделала?! О-о, Избель прекрасно знала, от чего по утрам начинает тошнить, от чего настроение меняется, словно ветер на побережье. Мать Дональда называла это «семейная стезя», а все вокруг – «чувствует себя деликатно», но на самом деле это было поражение самым страшным недугом из возможных! Тем, что выпивал все силы, а потом лишал внимания и любви, взамен требуя их стократно! Избель глубоко вдохнула и вновь вернулась к чтению. «Утренняя почта едва меня не убила. Я впервые проснулась в хорошем расположении духа и без этой изматывающей тошноты, камеристка и Валле помогли мне одеться, и завтрак был таким восхитительно вкусным… А потом принесли почту. Карточки и визитки папенька, не глядя, отдал Валле, и она принялась их разбирать: синюю сразу отложила, на коричневой задумалась, красную и еще одну синюю едва прочитала, а вот на бело-розовой ее пальцы задрожали, и она кинула на меня быстрый взгляд. Никто и никогда на меня так не смотрел: с жалостью и страхом. Я сразу же вырвала у нее эту карточку, посмотрела на ровный почерк, и сердце у меня, кажется, перестало биться. Папенька испугался, Валле вскочила, а я закрыла глаза, но и тогда видела строчки: «С радостью рассказываем дорогим друзьям о помолвке…» Дальше шло приглашение на ужин, а потом подпись – Элоиза Найтшоу и Эндрю Грейсдор…» «Я беременна. Беременна! Беременна! Как же так вышло? Эндрю говорил, что первый раз совершенно безопасен, говорил… Да какая в бездну разница, что он говорил?! Лжец! Предатель! Рассказывал мне о любви, а сам… сам уже готовился к помолвке с гадкой Найтшоу, фейской полукровкой!» «Передо мной на столе стоит средство, которое поможет избавиться от ребенка. Стоит ли воспользоваться им? Конечно, стоит. Тогда никто и никогда не узнает о моем позоре!» Избель закрыла альбом. Дальше запись было не разобрать, а после нее в альбоме шли только чистые листы. Она не знала, что стало с девушкой, но догадывалась, что счастливого исхода у этой истории не случилось. Средства, которые помогали прервать беременность, иногда прерывали жизнь тех, кто их принял. Свеча прогорела наполовину, но гасить ее не хотелось, казалось – погаснет хрупкий рыжий огонек, и тени, что таились в углах, выползут, захватят комнату, проберутся в сердце, пустят там корни, как пустили яркие сны, лишенные запахов. Теперь Избель боялась их.