Страдания.
Тело покрывается мелкой дрожью, одновременно застывая безжизненно. Лицо в потных от волнения ладонях прячется. Лишь бы никого и ничего не видеть. Оградиться ото всех, скрыться за наспех возведённой стеной. В висках огнём пульсирует. Слёзы тихо катятся по щекам, выжигая на щеках мокрые дорожки. Слышно невнятное бормотание во мраке комнаты. Дверь заперта, и никто не услышит. Воздух давит и давит, тьма засасывает в водоворот, щупальцами мерзко проходится по коже. Шею окольцовывает, затягивает с каждой секундой всё сильней, лишая кислорода и стирая нежную девичью кожу. В груди нестерпимо ноет, режется и разрывается, разбивается, разрушается. Зрачки дрожат, расширяясь и заливая дёгтем грязный голубой. Взгляд пустой и остекленевший перебегает с предмета на предмет, душа не находит места себе, в панике метается по деталям интерьера, мелким трещинам на сером потолке и лёгким царапинам на полу.Страх.
Мелкая дрожь пробивает электрическими разрядами, ноги трясутся, и стоять прямо, ровно не получается. Дыхание сбивается с планки, как и пульс. По венам течёт лава, обжигая изнутри. В голове непрерывный адский шум. Лучший друг рядом не знает, куда себя деть. Повзрослев, стал ещё холоднее, ещё отдалённее, хоть и пытается сейчас наскрести тепла с задворок сознания и из тайников души, отдать хоть какие-то крохи. Молчит, пытаясь не задеть больную тему, не вспороть лишний раз неосторожно ножом и без того кровоточащие раны, с которых только что содрали свежие, не успевшие подсохнуть корки. Ей неимоверно хочется объятий. Чтобы укрыли надёжным коконом от жестокости этого мира и людей, в нём живущих. Нет, не людей, а сущих монстров, чудищ, которые с человечеством даже близко не стояли. Но даже за руку страшно держать, хоть на миг почувствовать радость, а не боль от касаний. Неприятно. Хочется объятий в душе, но тело противится любому проявлению тактильности со стороны друга, который этим лишь пытается её успокоить, пусть и сам не так любит подобные вещи. Тело не принимает факт, что касания и ранят, и лечат, и убивают, и воскрешают. Тело более не хочет никого касаться.Непонимание.
Мир вокруг неё крутился, жил как ни в чём не бывало. И не происходит ничего, она одна из серой толпы на планете. Типичные будни. Типичная жизнь. Типичные проблемы. Странная — раз ей это не нравится, пусть меняет происходящее. Что значит — не может? Что значит — не знает, как? Что значит — не понимает? Глупая. Никчёмная. Ничтожная. Жалкая. Выхода не находила, пряталась в ванной, за закрытой дверью и в темноте. Плакать будет долго? Тот ещё вопрос. Но плакать долго нельзя. Потому кусает губы в кровь, умывается ледяной водой, чтобы привести быстрее в чувства, восстать как можно скорее. Бьёт по щекам остервенело, с чуть ли не садистским удовольствием царапает себя до изнеможения. Нельзя. Нельзя так много плакать, размазывать по щекам соль, глотать ком сожалений раз за разом. Так много рыдать истошно в подушку по ночам и засыпать со слезами, так сильно бить кулаками по стене, обдирая до ярко-алых пятен. Нельзя так часто дышать на зеркало в попытке успокоиться. Проводить дрожащими пальцами по запотевшему стеклу, мечтая перенестись в какой-нибудь параллельный мир, где будет лучше. В мир без боли и страданий, в мир, где её никто не знает, никто не будет издеваться, оскорблять, унижать, избивать. Ломать личность до самого основания с наслаждением, сжигать всё за собой, оставляя лишь пепел и вознося лиловые цветы в дань своей власти. Но и пепел разнесёт ветер, а цветы пожелтеют, уже не таким ярким пятном оставаясь на теле. И не останется ничего.Смирение.
Поутру пила заваренный на скорую руку кофе возле фонтана, заливая ради бодрости в себя щедро. Но виски гудели, голова свинцом наливалась, тело обмякало, ноги ватными становились, будто не свои вовсе. Горечь щипала и кусала язык, становилось лишь хуже. В сон клонило, глаза пеленой подёргивались, за которой скрывались окружающие. Контуры расплывались, размывались, теряя чёткость, стекая общей мутной жидкостью под ноги. Облака сизо-серые, под цвет неба, наверняка с интересом наблюдали за странной девочкой. Станет ли легче когда-нибудь? Нет на вопрос ответа. Да и оскорбления, на душе начертанные буквами витиеватыми с наклоном лёгким, вряд ли забудутся. Они пропечатались на коже, выжжены клеймом. Не сотрутся из памяти упрёки, смех едкий, фразы колкие и усмешки презрительные. Не унесёт вольный ветер в дальние города мёртвый взгляд ледяных аметистовых, насмешливый — янтарно-золотых, горделивый — растопленного шоколада. Лёгкий грохот разносится невдалеке, и мелкие капли робко падают наземь. Слёзы смешиваются с дождём, уничтожая окончательно.Страдания.
Мир гадок. Он прогнил, пропитался насквозь скверной, погряз во тьме. И мраку не видно ни конца, ни начала. Остаётся лишь безвольно идти вперёд, не обращая внимания на вплетённые в кожу цепи. Не обращая внимания на то, что всё это — игра одного актёра. Точнее, жалкой актрисы. Она лишь одна на сцене пред мраком. Свет ослепляет белым, а тело покорно двигается за каждым подёргиванием нитки. Рывок — делает шаг. Рывок — отступает назад. Рывок — уходит вбок. Рывок — кланяется, чтобы затем начать сначала. Струны души вновь сотрясает вибрация, и невидимые тонкие пальцы легко пробегаются, начиная новую мелодию. Прекрасная в своей сладости, она словно отравляет воздух вокруг. Сквозь дым уже ничего не видно. На шее ошейник затягивается. Кто она, чтобы не согласиться? Кто она, чтобы противостоять? Травмы и комплексы змеями светлыми выползают. Ползут к сцене проворно, сливаясь с фоном, а позже и до пьедестала добираются. И подбираются наконец к жертве, делая последний рывок, как по команде. Шипение совсем рядом она уже не слышит.Страх.
Говорила, что умрёт, но жива. А значит, врала, загоняя саму себя в клетку возможного счастливого исхода. Оступиться не смогла, не шагнула вперёд, в пугающую неизвестность, в туман многоэтажек, машин и снующих туда-сюда людей. Ветер сзади дьяволом шептал, обдавая ухо леденящим душу дыханием, что она права, и ей давно надо умереть. Волосы иссиня-чёрные развевались, чёлка рваная взлетала, закрывая обзор, после прилипая к коже. Руки сжимались в кулаки, проявляя новые и новые полумесяцы на ладонях. Один шаг — и она исчезнет. Сотрёт себя со страниц вселенной, растворится в бездне небытия. Но не может. В голове на повтор слова друга поставлены, сказанные напоследок. Вспоминает его мягкие пшеничные волосы, которые так приятно было взъерошить порой, чтобы затем получить ответ недовольным тоном, и бесстрастный голос с хрипотцой. Вспоминает, как утирал слёзы большими пальцами заботливо, как холодный серый взгляд, безразличный ко всему, теплел лишь при одном её присутствии. Вспоминает, как его мороз успокаивал, как ледяные касания спасали от пламени изнутри и при этом словно ненавязчиво заставляли желать, чтобы этот момент не заканчивался. По щекам текут очередные слёзы, а на лице растекается грустная улыбка. Смех сначала тихий, а затем всё громче и громче разносится на крыше, отдаваясь в ушах. Феликс переехал в другой город. Оборвал связь, успев лишь написать короткое «прости» и «я не мог иначе». Связь с единственным другом оборвалась, в то время как нити на конечностях снова превратились в змей. И привычная боль окатила извержением вулкана.Непонимание.
Мир вокруг неё крутился, жил как ни в чём не бывало. И не происходит ничего, она одна из серой толпы на планете. Типичные будни. Типичная жизнь. Типичные проблемы. Странная — раз ей это не нравится, пусть меняет происходящее. Что значит — не может? Что значит — не знает, как? Что значит — не понимает? Глупая. Никчёмная. Ничтожная. Жалкая. Выхода не находила, пряталась в ванной, за закрытой дверью и в темноте. Плакать будет долго? Тот ещё вопрос. Но плакать долго нельзя. Потому кусает губы в кровь, умывается ледяной водой, чтобы привести быстрее в чувства, восстать как можно скорее. Бьёт по щекам остервенело, с чуть ли не садистским удовольствием царапает себя до изнеможения. Нельзя. Нельзя так много плакать, размазывать по щекам соль, глотать ком сожалений раз за разом. Так много рыдать истошно в подушку по ночам и засыпать со слезами, так сильно бить кулаками по стене, обдирая до ярко-алых пятен. Нельзя так часто дышать на зеркало в попытке успокоиться. Проводить дрожащими пальцами по запотевшему стеклу, мечтая перенестись в какой-нибудь параллельный мир, где будет лучше. В мир без боли и страданий, в мир, где её никто не знает, никто не будет издеваться, оскорблять, унижать, избивать. Ломать личность до самого основания с наслаждением, сжигать всё за собой, оставляя лишь пепел и вознося лиловые цветы в дань своей власти. Но и пепел разнесёт ветер, а цветы пожелтеют, уже не таким ярким пятном оставаясь на теле. И не останется ничего.Смирение.
Поутру пила заваренный на скорую руку кофе возле фонтана, заливая ради бодрости в себя щедро. Но виски гудели, голова свинцом наливалась, тело обмякало, ноги ватными становились, будто не свои вовсе. Горечь щипала и кусала язык, становилось лишь хуже. В сон клонило, глаза пеленой подёргивались, за которой скрывались окружающие. Контуры расплывались, размывались, теряя чёткость, стекая общей мутной жидкостью под ноги. Облака сизо-серые, под цвет неба, наверняка с интересом наблюдали за странной девочкой. Станет ли легче когда-нибудь? Нет на вопрос ответа. Да и оскорбления, на душе начертанные буквами витиеватыми с наклоном лёгким, вряд ли забудутся. Они пропечатались на коже, выжжены клеймом. Не сотрутся из памяти упрёки, смех едкий, фразы колкие и усмешки презрительные. Не унесёт вольный ветер в дальние города мёртвый взгляд ледяных аметистовых, насмешливый — янтарно-золотых, горделивый — растопленного шоколада. Лёгкий грохот разносится невдалеке, и мелкие капли робко падают наземь. Слёзы смешиваются с дождём, уничтожая окончательно.***
Сообщение от незнакомого номера всплывает на экране с сетью царапин. Ветер в ушах вновь шумит, но этим как будто намекает на что-то. Интуиция пробуждается ото сна, резко и неожиданно. Тело напрягается рефлекторно в ожидании очередной опасности иль неприятности. Но несмотря ни на что, такого исхода Маринетт не предполагает. Спустя годы ей пишет он. И они встречаются вновь. Обсуждают пережитое, говорят о настоящем за небольшим столом. К чаю почти не притрагиваются, то же самое касается и лакомств в тарелке. Это всё не столь важно ни для неё, ни для них. Главнее слова, льющиеся непрекращающимся потоком изо рта, кивки и ответы от человека напротив, искренние улыбки от него же. Главнее поддержка, главнее объятия и вновь такое родное чувство мороза от касаний. А позже главнее всего пережитого станут возобновившиеся встречи и переписки до утра. Прогулки по городу, посиделки в гостях друг у другу и многие приятные моменты, что словно возвращают в прошлое. Но и так будет длиться недолго. Белая полоса жизни не даст чёрной продолжить бесконечный мрак. И прозвучат слова сладкие, неожиданные и тёплые. И закрепятся признания поцелуем, нежным, тягуче-медленным, трепетным. И станут эти минуты бесценными.Она обожглась снова. Но в этот раз с радостью.