Чума

Писк крыс эхом раздаётся по пустым улицам, отскакивая от стен. Лондон пуст и тёмен, и она буквально кожей — белой, отдающей синевой в особо нежных и тонких местах, — ощущает страх. Панику людей, что словно крысы в сыром трюме корабля попрятались в своих домах, дрожали, боялись и молили Бога о прощении. Это смешно, особенно для неё. Она цинично рассматривает пустые серые улицы, скользя взглядом антрацитовых глаз по грязной дороге. Под сапогами влажно чавкает грязь после дождя, в воздухе стоит запах влаги и ночной прохлады. Но вот парадокс — она ощущает спёртую духоту. Это от того, как много людей расплодилось здесь? Или из-за запаха трупов, что гнили в наспех вырытой яме, наслаиваясь друг на друга? Она и не знает, цель её визита абсолютно другая. На белых губах играет лёгкая равнодушная улыбка, полы чёрного плаща мягкими волнами летят по воздуху следом. Где-то вдалеке воет девочка от горя и страха, она знает, что стёртые коленки девочки тонут в дождливой слякоти, что девочка дрожит от холода. Лондон всегда был холодным, но эта ночь выдалась особенно зябкой. Она ведёт плечами, будто стряхивая навязчивый визг девчонки. Она знает, что малютка оплакивает маленького братца пяти лет, что едва повидал жестокий мир, всё отмеренное ему время ползая в трущобах в лохмотьях. Вот он, Лондон: грязь, беднота и ужас. Пора бы и девчонке это понять, что братцу лучше умереть. Всё равно бы не дожил до лучших времён. Она не вспомнит, сколько осталось этой девчонке. А может её пощадить? У неё сегодня много работы, а это невинное создание, возможно, заслуживает лучшей участи? Возможно. Или нет? Промозглый ветер так и норовит пробраться под плащ и укусить белую кожу своими ледяными зубами, треплет смоляные локоны, что выглядывают из-под капюшона. Ей, впрочем, не особо-то и важно. Она пришла не любоваться погодой — такой прекрасной, мрачной. И почему её так бояться? Как ни крути, а мир она сделала чуточку лучше. Эти жалкие свиньи, погрязшие в грязи и собственных пороках, уж точно не помогут бедному-бедному Лондону стать лучше. Она слышит лихорадочный бред куртизанки, что умирала в бордели, слышит шёпот старика, что даёт наставления своим внукам в тёмной комнатушке на третьем этаже, освещаемой лишь тусклой керосиновой лампой. Бессмысленно, хочется сказать ей, всё равно внуки не доживут. Их час она отмерила уже давно. Она озирается по сторонам, довольная своей работой. Страх, паника и трепет перед ней — вот что она несёт в этот мир. Фонарь на улице бликами играет на чёрных волосах. Она давала им шанс осознать, но пугливые идиоты только поняв, что она отступила, затаилась в тёмном переулке, сразу повылазили из своих нор и забыли о том, что она любит. Она любит холод, животных и грязь. Всегда чистая и одетая с иголочки, но она обожает, когда грязь смешивается с сухими опавшими листьями, обожает, когда людей много. Среди них просто затаиться, чтобы потом разом убить. Они ведут для этого войны, а она просто ждёт удачного развития событий. Люди всё делают за неё. Ходят больные по улицам, борделям, скидывают трупы в реку, из которой потом черпают воду. Омерзительны. И чертовски глупы. Она натыкается на заколотую кошку, лежащую у фонаря, садится на корточки и склоняется к ней. Бедное-бедное животное, растерзанное этими ублюдками. Ни в чём не виноватое. В кроваво-красных сухих белках застыл ужас, совсем как и у них, когда люди видят её красивое лицо перед собой. Безобидное животное ведь просто хотело жить, как и они. И она видит этих людей насквозь: готовы весь мир в огонь бросить, сотни жизней забрать, только бы жить в своё удовольствие, без всепоглощающей пучины страха. Она с жалостью закрывает кошке глаза и гладит по голове. В рыжих волосках комками застыла слякоть, перемешанная с кровью. Сами они наверняка не знают, что облегчили ей работу. Она слышит писк крысы, которая пронеслась мимо её ног, махнув лысым длинным хвостом. Прелестные создания. Уж точно умнее людей, что собственными руками увеличили их популяцию. Ей бы и рассмеяться, только вот уже бессмысленно: глупость этих людей сравнима с глупостью тараканов. Даже те знают, когда стоит залезть обратно в свой тёмный уголок, когда стоит затаиться и переждать. Дьявол, люди хуже младенцев! Но надежда всё же есть — она устала, ей давно пора на покой, а отдельные единицы, которым удалось развиться лучше чем мушиные личинки, смогли её удивить. Она наблюдала за ними с самого начала их работы. Они догадались изолировать прокажённых и выкидывать изуродованные тела в ямы, чтобы не распространять болезнь далее. Тут же брезгливо морщит нос, замещая труп у порога чьего-то дома. Порыв закатить глаза она тушит на корню, вглядываясь в мужчину. Кажется, она даже помнит его. Помнит застывшую маску страха, что навсегда отпечаталась на его бледном лице. Чёрная язва на шее наконец лопнула — алая лужа крови отчётливо виднеется на ступеньке. Она любуется своей работой. Какие же люди прекрасные в таком облике: беззащитные, словно котята, перепуганные. В их мутных глазах нет прежнего себялюбия и величия, они голы и чисты пред ней, сухими губами молят пощады, когда видят её. Особенно она любит, когда на колени пред ней склоняются правители. Их трясущаяся челюсть и немая мольба в воспалённых глазах, то, как они трепещут пред ней на смертном одре — просто восхитительное зрелище, от которого её ледяное сердце странным образом немеет и колет, словно бы теплеет. До сих пор в её памяти теплятся воспоминания, как гордый император Рима Клавдий Второй, давящийся собственной кровью, шептал молитвы. Она постаралась задушить его мягко, обвив ледяными тонкими пальцами горло и сжимая совсем бережно, всё же он знатно повеселил её при жизни. Умильное то было зрелище, как сбежались слуги, обнаружив на шее багровую кровь и чёрные пузыри. Как они их там зовут? Ах, точно, бубоны. Вот и дом. Ей почти, почти жаль этого старика. Хорошую жизнь он прожил, подал той воющей девчонке милостыню в виде пары монет, пощадил пса, что уже давно покоился под его порогом, умерший от старости. Подумав с минуту, она всё же решила оставить девчушку в живых. Если та не угробит себя, упившись вусмерть или подсев на опиум. Хотя какое ей дело? Она лишь делает свою работу. Туманно заходит в дом, и под ногой её предупреждающе скрипит половица прогнившего пола. Уютно у старика в доме, часы мерно отмеряют время, тикая. Пахнет болезнью, смертью, лавандой, ладаном и старостью. Чуть-чуть пылью. И совсем немного смирением. Она видит пару свечек, что стоят у его кровати — они догорают, оставив после себя лишь тлеющие чёрные огарки. Она склоняет голову в бок, замечая его, лежавшего на кровати с мокрой тряпкой на лбу. Морщинистые старческие руки трясутся от лихорадки, а пересохшие губы неустанно шепчут молитву. Ох, как же часто она это слышала. Она подходит ближе и снимает капюшон. Обожает, когда люди перед смертью способны заглянуть ей в глаза. Гремят часы, оповещая о полуночи. И глаза его, мутные, заплывшие матовой пеленой, блестят и проясняются. Он видит её. Боится. Ни капли не смирился с тем, что вот-вот умрёт. Дрожащий палец с нестриженным посиневшим ногтем указывает на неё. Хриплый голос, больной, измучившийся, сипит: — С... Смерть… — и старик тут же заходится в бешеном хлюпающем кашле. На ладони у него остаются алые брызги крови. Большего он не говорит. Смотрит, не моргая, прямо в чёрную бездну её глубоких глаз, дрожит и молится про себя. Она улыбается мягко, без прежней злобы, когда она забирала жизнь алчного герцога в Португалии, растягивает губы в широкой улыбке и по-кошачьи щурит глаза. Она обожает страх. Обожает трепет. Но увы, не от него. Старик прожил свою жизнь, не сделав ничего плохого, но и полезного. Пресный, как кусок хозяйственного мыла, как картофельный суп без соли. Такими она не наслаждается, хоть и испытывает что-то вроде… Жалости? Возможно, за всё то время, что она возится с этими бесполезными стариками и старухами, что никак не отличились за свои годы, она и обрела подобие этого чувства. И оно, впрочем, довольно быстро сменяется на такое же холодное, как и она сама, равнодушие. Чёрные длинные рукава её плаща аристократичным мягким бархатом скользят по морщинистому лицу, что исказила маска трепетного страха. Издав последний сиплый вздох, старик испустил дух, оставив после себя только холодное тело с чёрными кровавыми бубонами, кровью на ладони, что быстро испачкала выстиранную белую простынь в красный цвет. Она заботливо прикрыла его глаза, хитро прищурившись. Интересно, как скоро прибежит могильщик с трусящимися поджилками, чтобы похоронить старика? Да какое ей дело. Кинув взгляд на мёртвого изуродованного болезнью старика, она вышла из его обители, прикрыв деревянную дверь. Элегантно выпорхнула, оставив после себя стойкий запах трав и свечей. В небе ярко сияла помятая луна, оставляя на грязи тусклый блеск и подсвечивая чёрные длинные ресницы. Она шла по пустой улице, как вдруг заметила на лавке газету. Заголовок гласил: «Великая Чума уносит жизни. Чёрная Смерть не оставляет в живых никого». Она весело хмыкает, заправляя смоляную прядь волос за ухо. Чёрная Смерть ей уже порядком надоела, превратившись в простую скучную обыденность. А вот Великая Чума звучит вполне неплохо. Она оставила газету на том же самом месте и медленной тихой походкой отправилась вперёд с гордо выпрямленной спиной, прохладно ухмыляясь. Великая Чума расшагивала по улицам омертвевшего города, скользя взглядом по серым домам, что освещались тусклым светом уличного фонаря. Где-то вдалеке послышался надрывный плач.