Грешник

Впервые это происходит в Дымных Соснах. Во время боя с культистами Десятирогого один из них делает что-то, применяет какую-то магию — и Бенедикту кажется, что он проваливается в черную, холодную пропасть. Он стоит на пороге чулана, а эта девчонка смотрит ему в лицо распахнутыми темными глазами. От нее одуряюще пахнет сладкими, цветочными духами, и этот запах не дает сосредоточиться, мешает думать. Он должен спросить ее... Он должен узнать... Вместо этого он обвивает рукой ее талию, впивается губами в мягкие губы. Он должен помнить о грехе, о нарушении законов Ордена, он должен остановиться сейчас — но глубоко в душе почему-то ощущается покой — как будто Пятеро совсем не против того, что сейчас здесь происходит. Девчонка вплетает пальцы в его волосы, увлекает его за собой на скамью, ее хрупкое тело хочется накрыть своим, присвоить, стать с ним единым целым — и Бенедикт, путаясь в застежках, стаскивает с нее платье, касается ладонью голой кожи, накрывает полную грудь. Девчонка тяжело дышит, облизывает полуоткрытые губы, ее глаза бездонные, и в этих глазах растворяются последние сомнения в том, правильно ли он поступает. Внутри она тесная и горячая, она подается бедрами ему навстречу, Бенедикту кажется, что его сердце вот-вот разорвется от переполняющих его ощущений — и в этот самый миг его бьют по голове, и видение обрывается. Потом, горя в лихорадке, он вспоминает это — и ненавидит себя за то, что сдался так легко. Он инквизитор, святой рыцарь, грех не должен иметь над ним силы, там, в видении, насланном культистами, он должен был отбросить ее, проклятое порождение Десятирогого, и остаться чистым. Он не смог, и именно это мучительнее всего. Когда горячка спадает, и мысли перестают путаться, он распоряжается, чтобы девчонку к нему не пускали. Плевать, чем она будет занята в крепости — лишь бы не маячила перед глазами и не напоминала об этом кошмаре, который был, пусть и не наяву. Все время, когда Бенедикт находится в сознании, он молится, раскаивается, просит Пятерых простить ему его грехопадение. Согрешивший в мыслях — все равно согрешил. Потом кошмар приходит снова. На сей раз обнаженная по пояс девчонка стоит у столба, прижавшись к нему голой грудью. У Бенедикта в руках кнут, и он знает, что должен наказать ее за проступок, хоть и не помнит, что именно она совершила. Кнут свистит в воздухе, на белой коже появляется алая полоса. Девчонка дергается и стонет, но Бенедикт не обращает на это внимания и размахивается снова. От того, как она извивается под ударами, внизу живота становится жарко, словно туда приливает вся кровь, сколько ее есть в его теле. Из глубины его сознания поднимается что-то темное и греховное, он вдруг понимает, что делает это не потому, что он инквизитор и должен карать за грехи, как велено Орденом. Он делает это ради ее стонов, ради следов на коже, ради этого жара в животе и натягивающего ткань штанов мужского естества. Понимание это вдруг отрезвляет его, Бенедикт хочет бросить кнут и отказаться от этого соблазна, но не успевает. Фигуры в серых плащах хватают его за руки, другие инквизиторы смотрят осуждающе — ты был самым праведным из нас, брат Бенедикт, как ты мог так пасть? Он не собирается оправдываться, он готов принять любое наказание, и его подводят к тому же столбу, велят снять одежду — он выполняет это, стараясь не думать о сотрясающей тело дрожи предвкушения. Кнут свистит в воздухе, обрушивается на ягодицы обжигающей болью — и вместе с ней его пронзают судороги наслаждения. Наконец-то все правильно, все по воле Пятерых: он согрешил — и он наказан. Второй удар ложится поперек спины, Бенедикт помимо воли прогибается, расправляет плечи желая, чтобы кнут охватывал большую площадь, чтобы лучше ощущать эту очищающую боль. Удар за ударом ложится на кожу, проникает в самое нутро, Бенедикт стонет и сам понимает, что это не стон страданий. Огонь в животе не утихает, наоборот — разгорается еще сильнее, в конце концов Бенедикт отдается ему полностью — и грешно изливается на шероховатое дерево столба. Раны, полученные в Дымных Соснах, никак не хотят затягиваться, они гноятся, воспаляются, доктор бегает к нему каждый день, но не может сказать ничего утешительного. Бенедикт стискивает зубы и думает, что не дождутся. Он не умрет. У него еще много дел. И первое в списке — разыскать всех недобитых культистов, каждого из них притащить в подвал и выкручивать им кишки до тех пор, пока они не сдадут тварь, наложившую на него это проклятие. А уж что он сделает с самой тварью... И ведь угадал, стервец. Безошибочно ударил в самое больное, самое чувствительное место в душе Бенедикта — ощущение собственной греховности. Его называют самым праведным из братьев, приводят в пример ученикам — но сам Бенедикт знает, что недостаточно чист, что так и не смог искоренить в себе малейшие ростки греха, чтобы стать действительно достойным своей миссии. И тот, кто сделал с ним это, нащупал эту слабость и теперь давит и давит на нее, заставляя его ненавидеть себя, добиваясь, чтобы он признал себя недостойным Ордена и перестал представлять угрозу... Не дождется. Бенедикт молится и молится, пока слова не начинают путаться, а жаркое марево бреда не накрывает его с головой. Он снова в Дымных Соснах, но на сей раз на алтаре — он сам. Обнаженный, распятый лицом вниз. Вокруг него — культисты в темных плащах, они читают какие-то заунывные заклинания, раскачиваясь из стороны в сторону. Один из них подходит к нему, Бенедикт уверен, что сейчас его принесут в жертву Десятирогому, и на этом для него все закончится — но вместо того, чтобы достать нож и перерезать ему горло, культист кладет обе ладони на его ягодицы. Бенедикт дергается изо всех сил, но только запястья о веревки обдирает. Сейчас он хочет, чтобы ему перерезали горло, но культисты не даруют ему легкого избавления. Чужое естество проникает в его тело, Бенедикт задыхается от омерзения и стыда — и в то же время от какого-то тайного чувства, которое он сам не до конца понимает. Он распят здесь, его берут на глазах всех этих колдунов, как дешевую бордельную девку — и именно из этого ощущения беспомощности, осознания того, что ему не остается ничего, кроме как отдаться на их милость, внутри рождается совершенно недостойное, греховное наслаждение. В мыслях Бенедикт просит богов простить его — а грешное тело сладкими судорогами отзывается на каждый толчок обладающего им культиста. Стыд и ощущение вины никуда не деваются, но и телесного удовольствия не омрачают, наоборот, делая его острее — как пучок пряных трав делает вкуснее пресный обед в трапезной Ордена. Мысли в голове путаются, теряют четкость, забываются боги и инквизиторские правила, Бенедикт стонет, снова царапает запястья веревками, но на сей раз — в попытках податься навстречу, двигаться в унисон, ощутить всю полноту, всю сладость этого противоестественного совокупления. Другой культист подходит к камню со стороны головы, что-то делает со своим балахоном — и ему в губы тычется влажная, набухшая головка. Бездумно Бенедикт берет ее в рот так глубоко, как только может. В этот миг культист, бравший его сзади, покидает его тело, Бенедикт чувствует на ягодице горячие капли, ему почти обидно, что сам он так и не дошел до высшего наслаждения — но кто-то другой снова кладет ладони на его ягодицы, раздвигает их, Бенедикт подается ягодицами ему навстречу, и от нового ощущения проникновения его снова бросает в жар. Если бы ему не нужно было поскорее встать на ноги — Бенедикт бы с радостью растравил свои раны, чтобы хотя бы болью наказать себя за эти видения. Виновна в них, конечно же, та тварь, что насылает их на него, но сам он — разве безгрешен? Разве его низкое, недостойное поведение в этих видениях можно оправдать тем, что они посланы извне? Настоящий инквизитор, настоящий святой рыцарь не позволил бы совершить с ним все это. Язык бы откусил, голову разбил о камень — но не пал бы так низко, как пал Бенедикт. Он вообще не уверен больше, что еще может занимать свой пост, что еще годится для этой работы. Разве может судить других тот, кто сам — сгусток мерзости и греха? «Я покину Орден, — думает Бенедикт. — Уйду в монахи и до конца жизни буду искупать свой грех трудом и аскезой. Но не раньше, чем разберусь с этим культом и этим проклятием». Он уже может садиться, и это хороший знак. Он далек от исцеления — но момент его возмездия все ближе и ближе. Перед ним — сгусток чистой тьмы, от которого веет такой скверной, что становится трудно дышать. «Десятирогий», — понимает Бенедикт, и это осознание тяжелым грузом ложится ему на плечи. Он не смог. Он не изничтожил культ, не помешал им призвать эту мерзость. Он предал Орден и свою миссию. Он проиграл. Сгусток тьмы выпускает длинные, гибкие побеги, Бенедикт пытается рубить их мечом, но лезвие проходит сквозь тьму, как сквозь воздух. Один побег оплетается вокруг меча, дергает — рукоять вылетает из рук, оставив его беззащитным. Остальные оплетают самого Бенедикта, захлестываются на запястьях и лодыжках, распинают его в воздухе, пробираются под одежду. Бенедикт пытается вырваться, не отдаться этой проклятой твари, но отдельные побеги проходятся у него по животу, касаются сосков, проскальзывают между ног. Прикосновения тьмы мягкие и нежные, так, наверное, ощущаются женские пальцы — и он чувствует постыдное, ненавистное вожделение. «Нет, — думает Бенедикт. — Только не сейчас. Только не с этим». Тьма ласкает его, касаясь в таких местах, где он никому не позволил бы коснуться, Бенедикт еще борется, но понимает, что уже проиграл — как проигрывал каждый раз до того. «Пей до дна свою чашу, грешник, семя Десятирогого». Один из побегов обвивает его мужское естество, и Бенедикт обреченно закрывает глаза. После видения с Десятирогим Бенедикт понимает, что спустится в подвал, даже если последние ступени придется ползти на животе. Он берет свою палку, но даже с ее поддержкой каждый шаг дается с таким трудом, будто на плечах приходится тащить всю орденскую крепость. Старик-культист сидит в своей камере. Бормочет что-то; Бенедикт не может разобрать слов. Потом прерывается, поворачивает к нему голову. — Пришел меня пытать? — спрашивает старик скрипучим голосом, но страха в нем не слышно. — Убить? — Сними это, — требует Бенедикт. — Не понимаю, о чем ты, — старик хихикает, и от этого смешка по телу проходят мурашки отвращения. Бенедикт выходит вперед, под солнечный луч, падающий из прорезанного под потолком окошка. Он знает, что выглядит как восставший мертвец — отощавший, серый, воняющий кровью и гнилью, со свалявшейся в паклю косой, оскаленный от гнева — и надеется, что на этого культиста это произведет достаточное впечатление. — Проклятие, заставляющее меня видеть греховные видения. Это началось после того, как кто-то из ваших использовал против меня какое-то заклятие в Дымных Соснах — значит, это ваше колдовство. Сними его, или, клянусь, инквизиторские пытки тебе пределом мечтаний покажутся. Ты не представляешь, что можно сотворить с человеческим телом, имея время и немного вдохновения — а у меня и того, и другого сейчас в избытке. Срезать кожу по кусочкам. Сломать каждую кость. Набить глазницы и брюхо соломой. И при всем этом ты будешь жить. Так что сними это — или скажи, кто может снять. Старик молчит. Не спешит колдовать, вместо этого подходит ближе — к самой двери. — Мальчишка... Сколько тебе лет? Бенедикт не понимает, зачем ему это, но все же отвечает: — Двадцать три. Секунду висит молчание, а потом старик начинает хохотать. Смех у него тоже мерзкий, булькающий и повизгивающий, если бы Бенедикт не был измучен долгой болезнью — он вошел бы в камеру и парой ударов заткнул бы его, но сейчас он стоит и ждет, не понимая, что же так развеселило колдуна. — Двадцать три... — отсмеявшись, отвечает тот. — Мальчик, неужели в Ордене не учат, что у молодых мужчин есть некоторые телесные потребности, которые не исчезают в никуда, если назначить их грехом? Бенедикт в бешенстве делает шаг вперед: он пришел сюда не лекции слушать. Если этот старик не собирается помогать ему по-хорошему, то у него не остается другого выбора. — Сними проклятие! — Нет на тебе никакого проклятия, — тот широко улыбается, кажется, наслаждаясь его яростью. — Любое проклятие требует ритуалов, ни одно из них не провисит так долго без подпитки. Там, в Дымных Соснах, против тебя действительно применили нашу магию, чтобы отвлечь и обезвредить — но это не было проклятием. Это была иллюзия, фантом, мираж, небольшое видение твоего сердца, того, о чем ты по-настоящему мечтаешь, даже если сам не признаешься себе. А вот все, что было дальше — это твой жар... и ты сам. Он лжет, понимает Бенедикт. Это ложь, старик не может не лгать, он из культа Десятирогого и сейчас играет с ним для каких-то своих извращенных целей. — Ты лжешь! Я заставлю тебя сделать это! — Нет, — старик явно наслаждается его ужасом и неверием. — Не трать силы, мальчишка. Никакие пытки не заставят меня снять с тебя то, чего на тебе нет. Бенедикт смотрит ему в лицо — и инстинкт инквизитора подсказывает ему, что тот говорит правду. Пятеро, неужели он действительно такой и есть? Грязный, недостойный грешник. Он так старался быть безупречным святым рыцарем и при этом, сам того не зная, носил в себе столько невыразимой мерзости. Такому не Пятерым — Десятирогому служить... Может, поэтому Пятеро и не пощадили его, не даровали ему исцеления? Словно в тумане, Бенедикт выбирается наружу, к свету, и оказывается во дворе. И там силы в конце концов покидают его, он роняет палку и сам падает вслед за ней в пыль. Пытается встать — и не может. Кто-то подбегает к нему, но он подбирает палку и бьет их по ногам, не помня себя от жгучей ненависти к себе самому. — Прочь! Прочь, ублюдки! «Может быть, я наконец-то милосердно сдохну и попаду к Десятирогому — где такому, как я, самое место». Какой-то старик подходит вплотную, присаживается рядом с ним на корточки. — Мальчик, — его голос тихий и успокаивающий. — Ты веришь в Пятерых? Бенедикт поднимает взгляд. Там, за спиной старика — она, девчонка. Стоит, прижав ладонь к груди, в бездонных темных глазах не отвращение или жалость, а страх. «Того, о чем ты по-настоящему мечтаешь». Слезы капают в пыль. Да разве имеет он право... — Верю, — шепчет Бенедикт. — Но, отец... «Я недостоин этой веры», — хочет сказать он, но старик как-то особенно светло улыбается — и кладет руку ему на голову.