Двойственность

Капала вода. Ему казалось, что он гнил. Он лежал на холодных камнях, но не мог видеть их, он не мог понять, как тут оказался и что произошло. Каменная плита как будто была воздвигнута ему на грудь, и из-за этого ему казалось, что он не мог дышать. Он называл себя он, хотя он помнил себя другую, он думал о том, что он был другой, так что не знал, как называть себя или как его могли бы называть, потому что, оказавшись в этой темноте, без возможности видеть или двинуться, ему оставалось только рассуждать. Воздух был тёплый, влажный, тяжёлый, такой, что ему с трудом получалось сделать вдох, не то, чтобы издать какой-нибудь звук. Это была пытка. Он не знал, сколько он провёл здесь один, в темноте, не способный пошевелиться или сказать что-нибудь вслух, наедине со своими мыслями, с самим собой и своим осознанием, что он больше не она, что всё её прошлое исчезло с осознанием этого факта, а всё его настоящие состояло только из темноты и ритмичного звука капающей воды, что давил на сознание даже сильнее, чем тишина, что просто сводил её с ума. Она не знала, где она находится, она не знала, почему не может видеть и двигаться, она не знала, почему она теперь он, она не знала, что происходит. Он думал о том, что мог бы разозлиться, думал, что это поможет ему справиться с удушающей тишиной и этим раздражающим звуком, но всё, о чём он мог думать, было то, как здесь невыносимо пусто. Тут ничего не было для неё. Тут ничего не было кроме него. Он задавался вопросом, почему он, он спрашивал пустоту, почему он здесь, а не кто-то другой, почему он сейчас слушал тишину, видел тишину и даже ощущал, как она сидела у него на груди и с равнодушием смотрела на него, беспомощного и слабого, не способного сделать хоть что-то, даже издать стон. Он просто был, и даже от того, что он ощущал, что он был, ничего не менялось. Паникующий разум не мог взять себя в руки и расползался, как мокрая бумага на воде, тонул и растекался в стороны. Ему казалось, что он умер. Ему казалось, что он гнил. Капала вода.

***

Было жарко. Жара была давящая и мокрая, такая, которая бывает только перед самым сезоном гроз, удушающая и невыносимая. Навес над ними нагрелся уже давно, но Фэн Синю казалось, что и он уже отдаёт тепло и печёт его бедовую голову, что было ничуть не лучше, чем находится просто под прямыми лучами беспощадного солнца. Был самый разгар Сяошу, середина июля, если его внутренний календарь продолжал хоть как-то соотносится с прошлым летоисчеслением, которому он следовал больше из чувства ностальгии и прочих сантиментов, чем от реальной необходимости. В каком-то смысле это было просто отчаяние. Он цеплялся за свои воспоминания, что с самого его рождения не ограничивались им и только им, хотя и каким-то внутренним то ли чутьём, то ли просто банальным знанием он понимал, что не вернётся назад. Он не может вернуться назад. У него нет возможности вернуться назад. У него нет сил вернуться назад. У него нет знаний вернуться назад. Даже если у него выйдет… Даже если у него выйдет, это будет не более, чем самообман. Прожив здесь примерно столько же, сколько она прожила там, он понимал, что просто не сможет там жить. Он другой уже. Перепаянный под это время и переделанный под эту культуру, он приспособился настолько хорошо, что желание вернуться назад всё больше кажется обычной привычкой. Он привык. Он ко многому привык. Он давно знал, что если просто говорить людям в лицо всё, что думаешь, честно и без утайки, то они не будут ничего о нём знать. Они не будут хотеть знать, даже из интереса они не спросят — не захотят, постесняются, забудут, не важно. Не столь важно. Не имеет значения. Фэн Синь был до боли честным. Фэн Синь был до тошноты преданным. Он даже мог сказать, что эти качества были с ним всегда, просто раньше он молчал об этом несколько чаще, чем делал это сейчас. Он просто говорил. Всё, что он думал. Даже если это обижало кого-то, даже если не было уместно — его это не волновало. Ему было всё равно. Фэн Синь был ебучим трусом. Его никто об этом не спрашивал, поэтому он не говорил об этом, хотя если бы спросили, он не уверен, что ему хватило бы духу признать это кому-либо, кроме себя самого. Он был трусом. Он до ужаса боялся, что кто-то узнает его секрет. Он боялся, что они узнают, хотя он не имел даже малейшего предположения, кому вообще могла прийти в голову идея о «переселении» души со всеми воспоминаниям и почему, по каким вообще признакам. Но он боялся. Боялся подобного до смерти. Он слишком сильно хотел жить, даже если знал, знал, что это мир, в котором после смерти мало что заканчивается. Однако — оно могло. Здесь просто могло так случится. Как выключили свет: всего одно движение — и мир погружается во тьму. Его оружием был лук. Причина была та же, потому что просто не могло быть другой. Ему казалось, что так намного безопаснее, когда противник далеко, но он всё ещё имеет возможность его убить. Натянутая стойка, твёрдая и напряжённая, как тетива, жёсткая, как плечи этого лука — всё зависит от тела. Всего лишь расслабить руку — не отпустить, ведь тетива быстрее мышц руки, и выстрел может уйти в молоко — расслабить пальцы, отпустить хвостовик с тетивой почти ласково, нежно. Стрела никогда не летит прямо: она вихляется, вертится, летит по дуге — не всегда красивой и ровной — и почти всегда не туда, куда ты целишься. Парадокс лучника в этом и заключается — необходимо целиться немного левее, чтобы попасть. Суть стрельбы в репетативности. Для любого лучника должно быть возможно встать и повторить свой выстрел десять, сотню, тысячу раз. Тогда это хороший лучник. Тогда это отличный лучник. По мнению самого Фэн Синя, если хороший лучник встанет перед мишенью и начнёт стрелять без остановки несколько часов, часть его стрел попадёт в предыдущие. Обязательно. Если же он будет вытаскивать стрелы из мишени, то часть стрел попадёт в отверстия от предыдущих. Фэн Синь как лучник предпочитал сам вытаскивать свои стрелы, ведь на поле боя его жизнь будет зависеть от их количества, и Фэн Синь всегда считал, сколько стрел у него осталось. Стрелы, в каком-то смысле, были даже важнее, чем сами руки у лучника. Фэн Синь до сих пор учился, если что, натягивать тетиву зубами. Он считал, что его жизнь будет стоить того, даже если некоторые сочли бы это позором. Стрелы должны быть хороши. Некоторые лучники прикрепляли наконечники своих стрел к древку с помощью воска. Это имело для них смысл: если кто-то попытается вытащить стрелу, она останется в ране. Если стрела не попадёт, наконечник отвалится. Такую стрелу невозможно было бы отправить обратно. Но даже так, для Фэн Синя это почти не имело значения. При желании стрелой могла стать даже ветка, необязательно заточенная. Если вы не можете попасть в них, попытайтесь подстрелить их. Если они не умрут от одной стрелы, необходимо выпустить сотню. Если они истекут кровью, они не смогут добраться до вас. И вы останетесь живы. И неважно, были ли наконечники прикреплены воском или же нет. Если вы были хороши, то вы останетесь живы. Если нет, то потом вам уже будет всё равно. Наверное, поэтому Фэн Синю хотелось кричать, когда принц лично выбрал его. Он боялся этого до ужаса. Это был его единственный шанс на хоть что-то. Он не знал, что бы с ним было, если он не стал слугой и товарищем наследного принца, и ему не хотелось знать. Почему-то даже мысли об этом вгоняли его в ужас, такой, какой испытывает человек, стоя на краю пропасти при сильном ветре. Фэн Синь никогда не был поэтом, только в прошлой жизни он баловался рифмой и прозой, чужой и своей, но об ужасе, который он испытал тогда, ему хотелось просто забыть. Не думать и даже не пытаться. Если бы Фэн Синь всё же был поэтом, а не воином, возможно, он бы даже вслух сказал о том, что подозревал, что его фанатичная преданность была пусть не такой губительной в отношении к окружающим, какой она была у Ци Жуна, однако его преданность могла бы разрушить его самого. Может быть, его преданность слуги была единственным, что держало его в Сяньлэ вообще и в мире в частности. Может быть, его преданность дарила ему свободу — ту, которую не способен понять человек, полностью свободный от привязанностей. Бездушный человек, бесчуственный человек, бессердечный человек — Фэн Синь был груб, Фэн Синь был холоден, Фэн Синь до глупого боялся остаться без привязанностей. Его семья в этом мире не подарила ему этого, не позволила ему это ощутить, поэтому вся накопленная преданность враз перешла к наследному принцу Се Ляню. Некоторое время для Фэн Синя не существовало никого — прошлый мир повлиял на него в становлении его личности, так что даже должного питиета перед императором он не испытывал. Тот спор он остановил, чтобы государыня не расстроилась. Появление Му Цина позволило ему забыть про страх. Слуга бывший слуга Королевского Священного Павильона на горе Тайцан, Имперского даосского храма, не был ему конкурентом ни в чём, тем более не был конкурентом за внимание Се Ляня. Даже если они оба находились подле принца и даже если они оба были выбраны принцем, они были далеко от понимания друг друга. Фэн Синь, возможно, единственный понимал, что Му Цин был привязан не только к принцу. Фэн Синь, может, даже завидовал ему немного, потому что места и люди, к которым он когда-то был привязан, даже не существовали и не могли существовать в этой реальности, не могли родиться и возникнуть, и он понемногу забывал их лица. Единственный, кто у него был, был наследный принц, ведь даже его семья этого мира не позволила ему привязаться к ней, холодная и равнодушная к его желанием или его судьбе. Фэн Синь прямо говорил это в лицо не только принцу, но и самому Му Цину. Он говорил, что считает, что Му Цин может уйти, пусть и не предать. Ему было всё равно, обидели ли его слова Му Цина или даже наследного принца, его натура, огрубевшая от постоянного страха быть раскрытым непонятно по каким причинам, не могла заставить себя замолчать. Всё, что нас не убивает, делает из нас циничных тварей с плохим и чёрным чувством юмора и нездоровыми методами адаптации. Фэн Синь говорил и говорил честно, что думает, потому что когда и если он молчал, он оставался наедине с собой и своим отчаянием, привычным, опасным и тягучим, как жидкое стекло. Холодной рукой сжимающем внутренние органы отчаянием. Ему казалось, что его внутри заморозили, и он боялся того, что с ним случится, если кто-то попытается разморозить его. Было жарко, и его глаза следили за Его королевским высочеством наследным принцем Се Лянем и Му Цином. Оба были погружены в глубокую медитацию, так что их не трогали ни жара, ни мысли Фэн Синя, наполненные тревогой. Живые и равнодушные к окружающему миру, Фэн Синь видел их такими далеко не в первый раз и, как он думал, не в последний. Птицы садились на их плечи и пели до тех пор, пока Фэн Синь не вставал, чтобы согнать их, горячий ветер играл с волосами, убранными в высокие хвосты. Они были похожи на статуи. Дыхание было почти незаметно, пульс же замедлился и был настолько тихим, что даже если положить руку на грудь, не сразу возможно бы было что-то почувствовать. На их лицах застыло похожее ничего не значащее выражение лица, простое и расслабленное, такое, какое видишь почти у всех, кто погружен в медитацию настолько глубоко. Может быть, Фэн Синь выглядел бы также, как они сейчас: безразличный к погоде, времени суток или своему окружению. Познающий нечто большее, чем можно себе представить. Для Фэн Синя обычная медитация была похоже на постоянное хождение по тонкой грани между сном и явью, дрёма, когда он слышал всё, что происходит вокруг, чувствовал и мог даже сказать, что видел, однако сколь бы долго не длилось это состояние, время пролетало и умещалось в один короткий миг. Он слушал, видел и ощущал — и только. Он не видел, не должен был слышать или ощущать. Фэн Синю не хватило бы слов, чтобы описать глубокую медитацию, так что он даже не пытался. В каком-то смысле это было похоже на знакомый-незнакомый запах и появляющееся следом ощущение вкуса. Тебе кажется, что когда-то ты пробовал это блюдо, тебе кажется знаком запах, но ты не можешь назвать, что это была за пища, и не способен описать запах, вкус или само блюдо. Оно просто существует, и он, наверное, умрёт раньше от любопытства, чем узнает, что это за блюдо и какими словами его следовало описывать. Он просто умел это делать и старался не задумываться, каким образом. Ему не было нужно знать это. Была жара, самый разгар Сяошу, тот самый момент перед грозой, суровой и быстрой, простой и даже честной. Только что-то гложило его. Может, предчувствие, может, какое-то эфемерное знание, которое он не мог облечь в слова, но он беспокоился. И своим ощущениям он доверял. Что-то надвигалось, зловещее и могущественное, что-то, что по каким-то причинам заметило наследного принца Сяньлэ, и Фэн Синь чувствовал это всем своим жалким существом. Он не хотел умирать. Он не хотел оставлять принца. Что-то внутри говорило ему, что что-то из этого произойдёт — либо ему придётся умереть, либо ему придётся покинуть принца. Он не хотел выбирать. Он малодушно хотел, чтобы его предчувствия оставались только предчувствиями, и ничем больше. Это было невероятно инфантильное желание, но это всё, что у него осталось. Через несколько дней был парад, и его королевское высочество был воином, угодившим богам. Через несколько дней Се Лянь спас ребёнка, упавшего со стены, что помешало ему пройти «достаточное» количество кругов. Через несколько недель его королевское высочество вознесся. Через несколько недель Фэн Синь поймёт, что это было начало ужасающего конца.

***

Пьяниц было много. В трактире, на улицах, в домах, их отёкшие глаза выглядывали из окон, смотрели на людей из уличной грязи и провожали частых прохожих до тех пор, пока могли их видеть. Пьяниц было много, и Фэн Синь полагал, что все они, как и он, имели причины быть сегодня пьяными и молчаливыми. Пьяниц было много, они все молчали, и Фэн Синь был среди них, пьяный, молчаливый и уставший. Се Лянь прогнал его, и теперь, когда он ушёл, Фэн Синь как никогда ясно понимал, что он не сможет найти принца. Он знал, он чертовски ясно понимал, что с принцем произойдёт что-то ужасное, но не имел ни малейшего понятия, что. Он не мог это остановить, даже если хотел. Он был так жалок. Он, слуга, имеющий предчувствия о будущем, не сумел спасти своего господина, а сейчас он оправдывался тем, что он не знает, что произойдёт. Произойдёт. Оно произойдёт, и Фэн Синь не мог это остановить. Бесполезный. Слабый. Жалкий. Жалкий!.. Кто-то из пьяниц свалился со скамьи, кто-то лил слёзы в свою чарку с вином, кто-то просто смотрел в никуда больными глазами — было страшно. Находясь здесь, его наполнял ужас, ведь среди них был он — он, изгнанный, он, не сберёгший, он, что был просто жалким трусом. Алкоголь не помогал. Дешёвое, отвратительное на вкус вино лишь сделало его менее внимательным, менее собранным и более, намного более эмоциональным, готовым расплакаться от всей этой ситуации. У Фэн Синя всегда был низкий порог смеха. У него никогда не был низкий порог слёз. Наверное, если бы не это отвратительное вино, он бы сейчас смотрел на свой меч, раздетый по пояс. Его ничто и никто больше не держал в этом мире, так зачем же было оставаться? Однако он, напуганный трус, желал жить, несмотря на острую практически необходимость прервать свой земной путь. Цзянь Лань, женщина, которая снова открыла в нём ту почти нежную натуру прошлой жизни, девичью и невиную, женщина, с которой хотелось говорить, а не убегать от неё, думая, что она заметит его странности, сбежала от него. Он надеялся, что она проживёт хорошую жизнь. Му Цин навряд ли бы стал его останавливать. Фэн Синю он никогда не нравился, он много раз говорил об этом вслух, но каждый раз, смотря в эти глаза, он думал, что его никогда не понимали правильно. Они мыслили настолько по-другому, что просто были не способны понять. Но Му Цин ушёл заботиться о своей семье, о своей матери, и Фэн Синь не мог его осуждать. Он не знает, как бы он сам поступил, если бы у него была мать, о которой надо было заботиться, а не просто женщина, которая его родила. Фэн Синь думал о том, что он всё-таки не знает, как бы поступил Му Цин. Фэн Синь думал о том, что Му Цина всё равно не было бы рядом, чтобы остановить его. Может быть, Се Лянь остановил бы его. Его разум, угнетённый и разваливающийся от всех обстоятельств, всё равно не мог, наверное, допустить смерти кого-нибудь без причины. Фэн Синь надеялся, что Се Лянь бы его остановил. Наследный принц, несмотря на свою кровь, был монахом по выбору своего пути и по духу своего пути, ему соответствовало милосердие, целомудрие и всё прочие. …и всё прочие, кроме его жалкой жизни. Фэн Синь пил, и люди вокруг него пили. Они все были жалкие.

Неужели ты ждешь воплощенье беды, духа сумрачной стали, Чтобы снова дать мне напиться воды, этой пьяной хрустальной воды?..

Кто его мог бы ждать? Кто его ждёт? Кому он нужен? Ему казалось, что он знает слова, что он помнит слова из прошлой жизни, но это был просто моментом редкого просветления. Он знал, что забудет их через несколько минут и что не сможет вспомнить уже никогда, ни мелодию, ни слова, ни того, кто их спел. Он не знал слова, он уже не знал слова, и пока он помнил мелодию из прошлой жизни, он просто пытался укачать себя, напеть себе что-нибудь, просто не думать не о чём, просто сдерживать солёную влагу в своих глазах, потому что слёзы казались ему невыносимой слабостью, потому что слёзы сейчас сделают его ещё более жалким, чем он был. Он жалок, и он пьёт дешёвое вино вместо того, чтобы просто забрать свою жизнь, чтобы просто прекратить всё это, чтобы просто больше не мучить себя отчаянием, больше не мучить себя своей памятью. Умереть было бы проще, чем просто забыть, ведь если ты забыл — тебя больше нет. Это даже хуже, чем просто умереть, это даже хуже, чем если бы душа твоя была развеяна, а тело предано огню. «Тело пребывает в аду бесконечных мучений, душа — у Персикового источника», но разум Фэн Синя располазлся, как мокрая бумага, от постоянного страха, и каждый день, когда он выбирал не умирать, всего лишь делало его характер тяжелее и заставляло думать о том, что он просто мучает себя, что намного проще было бы взять это дурацкий меч и прекратить всё это!.. Фэн Синь плакал. Он не мог. Он понимал, что он просто не мог убить себя. Он был слишком слаб. Он был слишком жалок. Некоторые люди выбирают умереть, потому что они достаточно сильные для этого выбора. Некоторые люди выбирают умереть, потому что они слишком слабы из-за обстоятельств. Некоторые люди живут, потому что выбрали это. Некоторые люди живут, потому что боятся смерти. Фэн Синь был просто слишком слаб, чтоб умереть. Фэн Синь был слишком слаб, чтобы отнять свою жизнь и прекратить этот бессмысленный и жестокий фарс. Через несколько месяцев Фэн Синь вознесся, сжимая в руке меч. Он стал богом войны юго-восточных земель. Фэн Синь считал это очень жестокой шуткой, потому что он сжимал в руке меч не потому, что готовился к битве. Он сражался с помощью лука. Он сжимал в руке меч, потому что хотел вонзить его себе в живот. Через несколько дней Му Цин вознесся, и, по странному стечению обстоятельств, Фэн Синь был первым, кто встретил его. Му Цин стал богом войны юго-западных земель. Через несколько месяцев Се Лянь был изгнан с Небес раньше, чем успела догореть одна палочка благовоний. Фэн Синь вонзил себе меч в живот.

***

Возможно, его должно было разозлить, что Му Цин без предупреждения вломился к нему, пока он был занят самоистязанием. Он был бессмертным, такая рана не могла его убить и больше он не боялся подобного, но она всё ещё была болезненной. Она была пиздец какой болезненной. Он держался за лезвие и изрезал себе все руки. Кожу на ладонях неприятно стягивало и щипало, но он обращал на это мало внимания. Он дышал, поверхностно и быстро, и как зачарованный наблюдал, как легко тонкую кожу вспарывает меч. И дальше. И дальше. Внизу пекло, боль расцветала адским цветком, но он просто продолжал насаживать себя на металл, как будто бы это наказание было достаточным. Этот меч должен был убить его — этого меча не было достаточно. Есть обстоятельства, при которых умрёт даже бессмертный, но этого меча просто не было достаточно. Пот стекал со лба, и он чувствовал во рту его солёный привкус. Боль была тупа, плоти было всё равно, он не мог избежать этих ощущений или просто прекратить их, когда меч уже причинял ему страдания. Он не мог умереть. Он не мог умереть, но мог истязать себя, ведь он это заслужил. Это казалось таким лицемерным: думая, что его боль стояла рядом с чьей-то чужой. Шаги звучали близко, где-то близко, как будто за стеной, однако он не обращал на них внимания. Ему было всё равно. Пелена тумана стояла перед глазами, как будто настоящая, но он не останавливался. Он это заслужил. Шаги на миг стихли. Потом ускорились, как будто кто-то побежал, меч выдернули у него из рук. Он весь подался вперёд, за мечом, как будто его жизнь зависела от этого меча, как будто ему необходимо было, чтобы меч причинял ему боль, однако у него не вышло задержать в себе металл: руки скользили на собственной крови. Он упал в лужу собственной крови, инстинктивно держась за рану, как будто небольшое давление могло убрать боль. Он дышал, быстро и заполошно, хотя, наверное, хотел бы перестать дышать совсем. Его резко перевернули, отчего у него закружилась голова. Му Цин был зол. Му Цин был в ебаной ярости. Фэн Синь подумал о том, в насколько близких отношениях они находятся, чтобы Му Цин так за него беспокоился.

***

Он не сказал ни слова, и ему в ответ ничего не произнесли. Рана заживала быстро, она постоянно чесалась, постоянно ныла, отчего Фэн Синю хотелось сорвать с себя кожу, потому что терпеть не было никакой возможности. Му Цин постоянно был рядом с лицом, которое выражало мировую ярость. Им необходимо было поговорить. Не только им двоим, может быть, у них обоих была необходимость поговорить с каждым человеком, что присутствовал в их жизни и влияли на них, но пока они имели в своём распоряжении только друг друга, так что они могли прояснить отношения только друг с другом. Они оба понимали это. По крайней мере, Фэн Синь так думал. По крайней мере, как и в бытность свою человеком, Му Цин зашил его рану и заботился о нём, хотя чаще всего именно Му Цин получал раны. В этом состоялось главное преимущество лучника, и Фэн Синь уже не мог думать о том, было ли это лицемерно или трусливо. Он слишком привык к своим луку и стрелам. Они были его искусством, были продолжением его руки и были инструментом для сохранения его жизни — они были буквально всем для него. Они были его силой — следствием его главного страха быть убитым. В каком-то смысле, каждый человек становится сильнее из-за своего страха. Сколь могущественен он в своём стремлении никогда не сталкиваться со своим страхом. Девушки становятся демонами, потому что боятся того, что с ними будет, если они забудут своих возлюбленных. Парни становятся богами войны, потому что они боятся, что с ними, солдатами, будет в мирное время без войн. Самые бесстрашные существа — либо самые сильные, либо самые слабые. Чего боится или хочет доказать Владыка Небес, раз он так силён? Может быть, уже ничего. А слабых физически людей вокруг полным полно. И никому не дано знать, они ничего не боятся по своей глупости или из-за своего ума? Не спросить и не понять. Ведь император может быть глуп, ведь попрошайка с улицы может быть умён — всем всё равно. Все просто боятся встретиться лицом к лицу со своими страхами. Боги, демоны, люди — все. — Зачем? — спрашивает Му Цин, и он понимает, что не сможет объяснить ему. У них разные картины мира, несмотря на схожесть их положения. Если он скажет: «Я оставленный слуга», — Му Цин не поймёт его, ведь для него жизнь есть и была величайшая ценность. Для него будет лучше остаться в живых. Если он скажет: «Это моё наказание, ведь я не смог даже заставить себя предупредить его высочество», — Му Цин не поймёт по тем же причинам. Для него принц жив, пусть и где-то там, среди людей, он испытывает вину только за то, что покинул принца когда-то. Фэн Синь его не осуждал и не будет никогда. Фэн Синь, прошедший через ад на земле первые четырнадцать лет новой жизни, не скажет про это ни слова. Фэн Синь понимал намного больше, чем казалось окружающим. Фэн Синь потратил всю свою новую жизнь, прячась в страхе, так что грубо и прямо он не говорит: «Не твоё ебучее дело» или «Попробуй сам, тебе понравится». Он говорит: — Чтобы тебя, блять, позлить, разумеется. Му Цин, мнительный, как все наложницы императора одновременно, выглядит так, будто бы ударил его, если бы Фэн Синь не был ранен. Му Цин явно считает, что он его ненавидит. Это написано на его лицо знаками размером с ладонь статуи божества три чжана ростом. Фэн Синь практически из уважения не переубеждает его. В конце концов, каждый имеет право на свои маленькие заблуждения.

***

Он вспомнил, как его зовут. Он вспомнил, кем он был. Он всё ещё не знал, как попал сюда и что произошло. Легче не стало. Капала вода.

***

Если бы это был фанфик, Фэн Синь поставил бы метку «Недопонимание». Увы, прошлый мир остался в прошлом мире, однако даже спустя пятьсот лет в своей памяти он продолжает изредка любовно перебирать термины, людей и места, которые в этом мире никто не знал, кроме него. Это уже было почти не больно. Это было немного похоже на сумасшествие, потому что никто не мог подтвердить, что он не выдумал ничего из истории семнадцатилетней девочки, которой он когда-то был. Был ли? Во сколько раз он больше Фэн Синь, бог войны, чем та неуверенная интровертная девочка, будущая студентка? Они с Му Цином пили вино. В мире людей горели храмы тридцати трёх небожителей. Фэн Синь чувствовал себя почти меланхолично. Му Цин явно не до конца понимал, что произошло и чего ему удалось избежать, однако послушно пил с ним вино, благоразумно не задавал вопросов. Хорошее было вино. Пьянящее. Час Тигра постепенно сменялся часом Кота. Было около четырёх-пяти утра. Тридцать три небожителя теряли свои силы, не зная, что обречены исчезнуть. Стали обречены, как только приняли вызов Демона. Фэн Синь просто знал, что этого нельзя было делать. Он уже не мог назвать это просто предчувствиями, потому что когда ты буквально знаешь будущее, никакие предчувствия с этим рядом не стояли. Он и в прошлый раз знал, что делать, знал, что некая могущественная сущность обратила внимание на принца, однако тогда он ничего с этим не сделал. В этот раз он мог сделать кое-что. Он не хотел спасать этих придурков. По крайней мере, тридцать три из них он сознательно обрёк: они были ему никто. Единственным важным был только один саркастичный и пренебрежительный небожитель, чтоб его гуи драли. И вот оказалось так, что они оба «проигнорировали» Демона и его вызов. Его не пугали пересуды по этому поводу: как только Демон не получит то, что потребовал, он отомстит. Жестоко и, в некоторой степени, справедливо. И эта месть заткнёт рот всем остальным. Может быть, он мог бы сказать Повелителю Воды опасаться Чёрной Воды, однако тот, скорее всего, примет его слова за злую шутку. И пусть его. Человек, что становится беспринципным мудаком, когда дело касается его семьи, заслуживает хоть раз столкнуться с последствиями своих выборов. Кто знает, что было бы, будь всё иначе? Фэн Синь не знал. Может быть, когда-то став из девочки семнадцати лет Фэн Синем, что станет богом войны, по пути он поглотил провидца. Те не знали, как могло бы быть иначе. Те знали, как будет. Храмы горели. Они пили вино. Хорошее, сладкое вино, а их было только двое, для разнообразие, во дворце генерала Сюаньчжэня. Фэн Синь, пьяный и весёлый, почти нежный, как дева, как века назад, плавным движением примостил свою дурную голову на левую руку. Он следил за Му Цином. Тому явно было не до плавности. Тот методично пил, давно усвоив, что если Фэн Синь не объяснил ничего в самом начале, то не объяснит никогда. Фэн Синь практически поражался тому уровню странного доверия, что возникло между ними, потому что они раз за разом работали вместе, спасали друг другу жизнь, материли друг друга и соревновались до ненависти. Фэн Синь подозревал, что Му Цин, наверное, до самой смерти будет относиться к нему подозрительно, хотя, казалось бы, всё должно быть наоборот. Может быть, если этот бедовый будет падать в лаву, то не будет ожидать от него спасения? Вполне в его духе. Сколько бы Фэн Синь не был богом войны, сегодня всё же, хмельной от вина и в романтичном настроении от пожаров, он был больше той семнадцатилетней девочкой, чем прошедшим множество битв солдатом. Эта девочка была привязана только к двум людям в этом мире. На остальных ей было плевать. Эта девочка давно не мечтала вернуться домой. Давно не хотела даже, пусть иногда вспоминала быстро бегущий отравленный прогрессом мир. Прекрасный, давний, манящий — больше не её. Эта девочка хотела нравиться. Она хотела, чтобы её любили — сильно, очевидно и как-то по слащавому «и в горе, и в радости». Она болталась между Небом и Землёй: слишком привязанная к людям, слишком не человек уже, преданная даже двоим и отвергнутая, до ужаса мудрая уже, пусть и наивная всё же. Девочка. Девочка семнадцати лет в груди могущественного юго-восточного бога войны. Он плавно поставил чарку на стол, качнулся слегка и облокотился весь на… собутыльника? Молчаливого собеседника? Он не знал, как он мог бы назвать Му Цина, отношения с которым отчаянно балансировали на грани «привязанность/ненависть/недопонимание». Партнёр? Му Цину его вес был нипочём, однако тот всё равно крякнул и изобразил, что в одном не то, чтобы крупном Фэн Сине сошёлся вес всей Небесной Столицы. Для него это было делом принципа. На плече голова Фэн Синя не задержалась и вследствие телодвижений невольной подушки съехала на чужие удивительно неудобные колени. У Му Цина не получилось столкнуть его дальше, так что тот принялся ворчать в своей саркастичной манере, считающий, что это поможет и сейчас. — Мягкий, как пух, матрас, шёлковые простыни, взбитые наподобие облаков подушки? — он усмехнулся. — Нет, что вы, совершенному владыке Наньян удобнее на жёстком полу, зато головой на моих коленях. Фэн Синь повернулся на бок, чтобы носом утыкаться в чужие одежды и живот, для надёжности так же вцепившись в свою новую подушку руками. — Вот не надо про «совершенный», я скопище пороков и всякой мерзости, — пробубнил он. — И не говори, сейчас стошнит. Му Цин откинулся назад, опёрся на свои руки для опоры, и это было всё, что почувствовал Фэн Синь, закрывший глаза. Дальше они молчали. Что с Му Цином было удобно делать, когда он не загонялся по поводу отношения окружающих к нему, так это буквально всё, в том числе молчание. К сожалению, Му Цин редко не загонялся по поводу отношения Фэн Синя к нему, будучи уверенным, что тот его ненавидит. Фэн Синь это знал, однако за сотни лет не мог подобрать слов к тому, что считал буквально истиной, так что даже не пытался. Он был уверен, что Му Цина это не переубедит. Так что таких редких моментов, когда Му Цин был расслаблен рядом с ним и задумчив, он мог пересчитать по пальцам одной руки. Однако сейчас он не хотел думать об этом. Он, встревоженный Демоном, меланхолично думающий о своей прошлой жизни и о событиях столь далёких, что их можно относить к прошлой жизни, в этой, хотел просто уютно молчать со вторым человеком из двух, к которому был привязан, и даже мог сказать, что был ему предан. В каком-то смысле, ему не хотелось думать ни о чём. Ему инфантильно хотелось, чтобы каким-то образом всё стало до приторного «хорошо». Больше ничего не было нужно. В мире людей горели храмы. В мире богов небожители теряли силы. В мире демонов верный последователь отомстил так, как посчитал нужным.

***

Они дрались. Не то, чтобы им обоим давно нужен катализатор подраться. Но, вообще-то, нужен. А то эта подвешенная ситуация его уже порядком задолбала. Они так и не поговорили нормально. Так что, можно сказать, эта драка была что-то вроде заменителя. Головы небожителей — целые поля для разведения радиоактивных неубиваемых тараканов-мутантов, у них не может быть просто «просто поговорили». Восемьсот лет есть столь малый срок для бессмертного, что с их загонами они могли прояснить свои отношения никогда. Буквально. Так что. Вспоминая грехи друг друга, дерясь, пинаясь и кусаясь, они проясняли отношения способом, что прекрасно срабатывал и раньше: драка и взаимные оскорбления. Всегда работало. Всегда будет работать. Когда ты не можешь поговорить с другим словами через рот, остаётся искать иные способы коммуникации. Несмотря на то, что он думал о том, что частично всё же неправ насчёт повода для драки. Его высочество наследный принц — огромный триггер для Му Цина, ведь тот считает, что последний ненавидит его из-за его ухода, а также считает, что Фэн Синь ненавидит его по тем же причинам или по каким ещё причинам Фэн Синь может его ненавидеть. Фэн Синь, предпочитающий шататься по миру смертных и разбираться с последствиями того, почему теперь так много женщин молятся в его храмах. Ага. Если бы ненавидел, сказал бы прямо. Возможно, это было действительно иронично: небожитель, который боится женщин как огня, и в храме которого молится целая толпа женщин. Фэн Синю вот вообще не было смешно. Он уже настолько привык боятся женщин — любых, особенно голых — что подобное казалось настоящим издевательством.

***

— Вот и не исправлюсь! Будет больно — не исправлюсь, настигнет смерть — не исправлюсь, никогда не исправлюсь!!! Для этого было не время и не место, но Фэн Синь подумал о том, как же это ужасно. Его высочество Се Лянь был божеством. Богом войны. Ему доводилось отнимать жизни, ему доводилось эти жизни спасать. Ему доводилось испытывать наслаждения, ему доводилось испытывать страдания. Он не изменился. Фэн Синь подумал, что он в каком-то смысле понял Собирателя цветов. Его высочество Се Лянь мог убить одними только словами. Фэн Синь подумал о том, как же это ужасно. Что-то в груди слабо треснуло. Так оглушительно, что он подумал, что умрёт прямо там. Что он не доживёт до какого-нибудь «счастливого конца», своего или чужого. Что он просто умрёт раньше. Счастливый конец стал для него настоящим чудом. Особенно то, что он до него дожил.

***

Фэн Синь не знал эту женщину и не знал, что ей от него было надо. Однако он был внимательным, несмотря на своё раздражение и слабый всё ещё страх. Всё-таки не каждая женщина, которая тем более не вознеслась, может просто заявиться в Небесную Столицу. Даже если большая часть её тела выглядит как студенистая масса ничего грязно-песочного, почти пыльного, цвета, шлейфом накрывающий землю и неприятными волнами взбирающийся за своей хозяйкой. Человеческой у неё можно было назвать только верхнюю часть тела, хотя он не мог быть уверен. В конце концов, переход от студенистого ничего к человеческому телу. Он вообще не был уверен, что у неё было человеческое тело. Он был в ужасе. Он просто понимал, что она пришла за ним. Он почти жалел, что его высочество, ставший Небесным Владыка, сейчас вместе со своим верующим был где-то ещё, а не в Небесной Столице. Некоторые небожители потеряли сознание, другие упали на колени, словно их придавило какой-то неведомой силой, и Фэн Синь судорожно думал, что это за флэшмоб и почему он не в курсе. Он-то всё это время держал лук и натягивал стрелу в направлении «гостьи». Не надо было так часто бывать в мире людей, а то, видимо, лет сто назад небожители о чём-то договорились, а он действительно не в курсе. Женщина была красива. Овальное лицо, мягкие щёки, взлёт чёрных бровей и водопад густых волос — она не улыбалась, отчего взгляд её странных почти янтарных глаз казался немного тяжёлым. Она смотрела строго, как Линвэнь в свои лучшие годы, и от этого сравнения ему становилось не по себе. Почему её глаза ему кажутся странными? Он пытался понять. Он действительно пытался хоть что-то понять. Женщина улыбнулась, неловко, будто смущалась, и это по неведомой причине почти сбило его с ног. Он устоял, однако его руки, что могли держать лук много дней, опустились, не способные поднять своё оружие. Он остался перед ней практически безоружным — не считая оружия, которым он был теперь не в состоянии воспользоваться. — Даже не спросишь, кто я? Он нахмурился, пытаясь понять, что было не так со словами, которые она говорила. Потом он понял. Его прошиб холодный пот. Она говорила по-русски. Поэтому те, чьи лица он видел, выглядели так потеряно. Они просто не понимали, что она говорила. Он понимал. Он единственный понимал. На несколько секунд ему показалось, что он задыхается. — Окружённый чужой судьбой, которая является твоей собственной, — она подходила к нему, а он застыл на месте не в силах пошевелиться, беспомощный и напуганый, как ребёнок. — Бесконечно чужой и бесконечно же свой. Остановил чужой спор, чтобы государыня не печалилась, а не из-за своего хозяина. Так боишься говорить о первых четырнадцати годах уже своей жизни, хотя именно они сделали тебя тобой. Вокруг тебя столько всего, но тебя в этом мире держат только два человека — твой хозяин и твой возлюбленный. — Нет… — Он никогда не говорил на русском в этом мире, он уже давно забыл значение некоторых слов, его горло не привыкло к этим странным грубым звуком, так что его слова по сравнению с её звучали неправильно и почти жалко. — Он не мой… возлюбленный. — Нет? — она подняла бровь. Её рука схватила чьи-то волосы, резко дёрнула назад, и Фэн Синь с ужасом понял, что это был Му Цин. Почему Му Цин был здесь, он должен был быть с его высочеством в мире людей, почемупочемупочему… — Так и не скажешь. Ты заботишься о нём, ты спасаешь его жизнь, ты готов терпеть его загоны в течении восьмисот лет, ты прекратил истязать себя из-за его слов, хотя не стал бы, если бы это тебе приказал твой хозяин. Она засмеялась, говорила ли она ещё что-то или нет, его не интересовало. Страх, ошеломляющий ужас, сменился яростью, он ненавидел её, он хотел, чтобы её здесь не было, чтобы нигде не было, чтобы она, призрак прошлого, прекратила давить своей странной силой на всех вокруг. Он сосредоточился на этом чувстве. Раз её сила почти не действует на него, значит, он может просто забрать ту её часть, которой она воздействует на других, себе. Он выдержит. Ему главное, чтобы она прекратила. Голова в миг стала ватная, конечности отяжелели, перед глазами стеной стоял кровавый туман. Кончиком языка он почувствовал металлический привкус крови, видимо, он прикусил язык. Её сила давила на него, как каменная плита, но он не двигался, забирая себе всё больше и больше, даже понимая, что он не сможет забрать её всю. По крайней мере, этого хватило, что Му Цин в её руках дёрнулся, по крайней мере, застонали очнувшиеся небожители за его спиной. — Ну уж нет. — сказала она. Небесная Столица задрожала, будто бы готовясь упасть с этих самых Небес. Ему было от этого почти смешно. Это была весёлая ярость, наполнявшая его до краёв, так что он не обращал внимания на боль, на то, что из носа стекает кровь, на то, что он почти не может стоять. Ему было смешно, ведь Столица, как и её Владыка, может упасть с Небес два раза. Теперь никто не стоял на коленях — всё небожители лежали, не в силах пошевелиться. Она отпустила Му Цина, отбросила в сторону, как тряпку, но для него значение имело только то, что она его отпустила. Он стоял напротив неё и почти смеялся. Он понял, что это была за сила. Это была информация. Огромный поток информации, самой разной, самой бесполезный — от состава воды до споров о том, был ли у Адама пупок. Любая информация, любая история о любой вещи: сколько она стояла в определённом доме, кто в это время был в доме, сколько другой было мебели, кто владел домом, история семьи, цвет любимых занавесок двоюродной тётки по отцу у третей хозяйки пустой рамы для картин на стене с часами в комнате со стулом с пятью ножками. Банальнейшая информация. Страшнейшее оружие. Ему казалось, она его почти убила. Он, когда-то дитя цифрового века, поток бесполезной информации для него — любимое занятие детства, если считать детством семнадцать лет до жизни в другом мире. Она знала это. Она знала это, и сейчас с интересом смотрела, сколько он может выдержать. Может, это не было её целью, но Фэн Синь думал, что, видимо, ей было действительно любопытно. Ему было всё равно. Ему хотелось, чтобы она ушла. — Глупый ребёнок, — она нежно погладила его по щеке, и он подумал о том, что даже не заметил, как она оказалась так близко. — Ребёнок моего любимого мира. Я не причиню тебе вреда. Я не могу, даже если бы хотела. Я только помогу тебе. Он услышал крик. Странно, подумал он, разве это я кричу? Почему он кричал? Он не чувствовал боли, он не чувствовал страха — не было ничего, что могло бы заставить его так кричать. Надрывно. Оглушающе. Так, будто у него вынимали душу. Его накрыла темнота, но перед этим он услышал смешок. Не волнуйся, сказала женщина, тело — не душа. Восстанавливаться будет не восемьсот с чем-то лет, а около двух месяцев. Кто ты вообще, подумал он.

***

Если вода замёрзнет, он замёрзнет вместе с ней. И вместо противного звука капель он будет слышать тишину. Больную. Может быть, будут падать снежинки. Как давно он не видел снега. Снежинки, в сущности, как люди. Перед его глазами падал снег — белый, равнодушный, ослепительный. Он видел туман. У этой изжога (Блять, надо было нормально поесть, а не закидываться дошираком и надеяться, что пронесёт). У этой проблемы с гневом (В жопу зиму!!!). А эта боится высоты (*крик*).

***

Он очнулся не на холодном полу незнакомой пещеры, как ожидал, а на мягкой постели. По крайней мере, в лопатку не упирался камень, пальцы ощущали нежный и тёплый от тепла тела шёлк, и он слышал чьё-то дыхание. Быстрое, но не поверхностное, кто-то наблюдал за ним и молчал, хотя явно заметил, что он очнулся. На пробу он повернул голову. У него получилось сделать это движение, но и только. — Му Цин? — на пробу позвал он, потому что в Небесной Столице, несмотря на то, что она похоже на ведро с ядовитыми змеями, есть возможность найти того, кто будет ждать, когда ты очнёшься. Даже если он ожидал, что этим кем-то окажется саркастичный небожитель, с которым он не мог прояснить отношения в течение восьмисот лет. Потому что, блять, а кто же ещё? — Нет, Собиратель Цветов под Кровавым Дождём, — сказали ему раздражённым и бесконечно знакомым голосом. И замолчали. Он не видел, как выглядело выражение его лица, но просто надеялся, что тот, как и обычно, наплюнет на образ добропорядочного божества и закатит глаза. — Му Цин, — снова позвал он, — я не вижу. Сбоку резко выдохнули.

***

Кто бы ни была та, кто потрясла Небеса, Фэн Синю она, по крайней мере, не солгала. Что бы значило восстановление души? Его мало волновало. Зрение вернулось через пятьдесят четыре дня, если не считать семи дней, что его искали, когда он валялся в пещере, беспомощный, не помнящий своего имени и не способный пошевелиться. Так и не скажешь, повезло ли его высочеству Се Ляню или любым другим небожителям, которых в то время не было на Небесах, ведь им не пришлось мучительно восстанавливаться, переживать информационный голод и стараться собрать обратно разбитую картину мира, однако они не познали ничего, что узнали другие. Было ли это хорошо? Было ли это плохо? Он не был жалким и слабым котёнком, когда потерял зрение, в конце концов, он был богом войны — даже отсутствие глаз это бы не изменило. Однако он, как слабый и жалкий котёнок или, может, щенок, таскался за тем, кто был рядом с ним, когда он очнулся. Или Му Цин таскался за ним. Он не слишком задумывался. В конце концов, они были вместе. Ему было всё равно. Он — как она и сказала — был душой, что исцелилась. Пусть за такой долгий срок, но всё же. Здоровые души не слишком задумываются о причинах своего счастья, или, по крайней мере, он так считал. Можно ли считать Му Цина его возлюбленным? Нет. Наверное, всё же нет. Возлюбленный — слишком просто для отношений между ними. Как можно назвать человека, которого знал восемь столетий? С которым расставался на года и после встречал вновь? Которому спасал жизнь, который спасал тебя? Возлюбленный — слишком мало для человека, который дерётся с тобой, ругается с тобой и оскорбляет тебя, но всё же ждёт возле твоей постели, когда ты очнёшься. Возлюбленный — абсолютно не то для человека, с которым тебе мучительно нужен разговор по душам, но вы так и не говорите. Ничего. Всё равно, что сказать, что вода — сгоревший водород. Вроде так и есть. Однако одинокий путник, бредущий по пустыне, не согласиться. Любовь Собирателя цветов под Кровавым Дождём и нового Небесного Владыки гремела колоколами на Небесах, в мире людей и мире демонов. Не было никого, кто не знал бы о ней, как не было никого, кто осмелился бы сказать что-то дурное про эту любовь. Люди могли думать, люди могли возмущаться в своих сердцах, однако люди — демоны или боги — не смели сказать ничего, не зная, что ни дьяволу, ни небожителю нет дела до чужих слов. Демон и бог просто были счастливы друг с другом. Фэн Синю тоже было всё равно. Всё равно, что его пытались спросить, кто была та женщина, всё равно, что пытались узнать, что он знает, и всё равно, что люди о нём говорили, хоть генерал Огромный Член, хоть, блять, Маленький. И если Му Цину не было всё равно, он собирался заткнуть ему уши. Он толкнул Му Цина вперёд, с удовлетворением ловя миг, когда глаза напротив распахнулись в удивлении, прежде чем оказаться на чужих бёдрах и пробовать на вкус чужие тонкие и сухие губы. Му Цин мог оттолкнуть его, если бы ему не нравилось, мог выкинуть в окно в ярости, однако вместо этого чужие руки крепко сжали его бёдра, и Му Цин ответил на поцелуй, на приглашение. Казалось, он был удивлён не тем, к чему всё идёт, а тем, что Фэн Синь бесстыдно предлагал, а не старался забраться между чужих ног. Странно было бы благодарить богов, что на них сейчас не было доспехов, однако Фэн Синь сейчас не страдал смущением или чем-то, хоть отдалённо похожем на стыд, так что если бы он не был занят кое-чем поинтереснее, он вполне мог бы отправить по духовной сети несколько благодарностей. Кого надо благодарить за успехи в личной жизни? По такой логике, только его самого. Одежда препятствием не стала, но после Му Цин как-то беспомощно застыл под ним, рассматривая его голое и возбуждённое тело. — Ну что? — Фэн Синь закатил бы глаза, если бы его действительно не интересовал этот вопрос. Му Цин, против своего обыкновения, не стал отвечать, лишь приподнялся и пребольно укусил за плечо. Фэн Синь ахнул. Чужие пальцы были длинные, в мозолях, и ощущать их было странно. Своей духовной энергией он мог бы просто расслабить своё тело, однако обращаться с ним так пренебрежительно всё же не стоило, так что он был благодарен Му Цину за эту подготовку. Однако, это не значит, что всё проходило гладко. Ни у Фэн Синя, ни у Му Цина не было партнёров-мужчин. Фэн Синь умудрился как-то заделать Цоцо (сам был в шоке) и с прошлой жизни был хорошо знаком с теорией, пусть и никогда не пробовал. Про личный фронт Му Цина он был мало осведомлён, но подозревал, что и для него чистое и возбуждённое тело небожителя, да ещё и мужчины, в новинку. Ощущения были странными, но их нельзя было назвать неприятными. Му Цин не скупился, реально стараясь сделать всё хорошо. Не то, чтобы он задел что-то внутри внезапно, просто внезапные ощущения, похожие на разряд тока действительно были для Фэн Синя неожиданностью. Он дёрнулся, руки подогнулись, и он весь свалился на партнёра, тоже явно этого не ожидавшего. — Бля… — прохрипел Фэн Синь. Му Цин, как всегда из принципа реагирующий на ругань именно Фэн Синя, со всей дури ударил его башкой в плечо, явно не скупась. Затем резко вытащил пальцы, и Фэн Синь вздрогнул от неприятного холодка. Следующее действие Му Цина было тем, к чему они шли, но ощущалось оно явно не так, как Фэн Синь ожидал. Му Цин вцепился ему в бёдра, явно стараясь удержать от движений, чтобы он не навредил ни себе, ни ему. Фэн Синь, знатно охеревший от такой подставы от чуткого сначала любовника, вцепился руками ему в плечи и зубами до крови в основание шеи. Потом Му Цин двинулся дальше, оказавшись глубже, и Фэн Синь укусил его снова. Потом ещё раз, просто так, потому что ему понравилось. Потом, устав от этой медленной возни, Фэн Синь резко поднялся и насадился до конца, не оставляя себе права на побег. Стон у обоих вышел почти одновременно. Это было невероятно, это было странно, это было приятно — Фэн Синь заёрзал, пытаясь найти позицию, в которой невероятно и приятно будет банально больше, чем странно. Му Цин под ним внезапно двинул бёдрами, отчего Фэн Синь подпрыгнул. От неожиданности он подавился воздухом, но Му Цин явно больше не был намерен ждать. Фэн Синя подобное вполне устраивало, даже если после всех игрищ у него будет болеть поясница.