Может и правда?

На руки сильнее натянуть свитер. Чтобы видно не было искусанных в порыве боли белых предплечий. Чтобы не видно было, как сам истязает себя. Он горько усмехается, когда думает о том, что смог бы откусить от себя кусок, если бы был не осторожен. Но он всегда осторожен. Не должно быть промахов и ошибок, не должно быть зацепок, — ниток, — за которые можно было бы потянуть и под свитером обнаружить исхудавшее серое тело, сжирающее самого себя в клубке боли и ненависти. Он встряхнулся по-собачьи — рыжеватые пряди закрыли обзор и смешно легли, рюкзак заболтался на спине, замельтешил сине-черным. И вновь опустил лицо ниже, чтобы не увидели кровавых болячек вместо губ и шрамов под нижней — свидетелей крайнего отчаяния. Он даже плакал, хотя, казалось бы, растили его на словах, что слезы — слабость, что слабого убивают. Но он плакал, плакал тихо, чтобы не было ни всхлипов, ни криков, что так рвались из агонизирующего тела, из самого средоточения боли где-то в груди, в центре всего существа. Осмотрелся, поворачивая голову резкими, дерганными движениями. Вновь по-собачьи встряхнулся, встал, поникнув и сделавшись меньше, ссутуливши спину в закорючку, и потер предплечья под свитером привычным жестом, какой всегда делал, пытаясь себя успокоить в моменты боли и криков. Или, как бы назвали это его родители, «представления цирка». Он сам любил представлять, что кто-то гладит его по этим самым предплечьям, гладит осторожно и минуя синяки лопнувших сосудов, а не нажимая на них, как делал он. Воображал, что чей-то голос говорит ему, что все скоро закончится, что это не продлится долго, что ему нечего бояться. Воображал, что руки не его, а того, кто его любит. Ведь есть же этот человек? Есть тот, кто любит? Не Бог, точно не он — в Бога парень не верил, тот был молчаливым свидетелем и пособником всему тому, что творилось в квартире на третьем этаже за обычной деревянной дверью с мягкой ромбовидной обшивкой, где жила обычная, среднего обеспечения семья. Он думал, сев на качели, что сейчас осень. Что только все покрываться снежком начало, но температура все равно теплая, даже не минусовая. Что лес близко — удобно было бы ездить, чтобы подышать свежим воздухом. Можно за полчаса еще и пешком дойти. И лес большой. Достаточно обширная его территория позволила бы ему, худому и темному, скрыться среди ветвей и кустов, и уйти навсегда, не оставив за собой ничего. Даже заметок на телефоне не будет — его он сломает и выкинет первым делом, чтобы тем, кто будет обгладывать его кости за столом, не досталось от него ничего. Если он постарается, то даже трупа не будет. Просто лечь где-то там, в листве, смотреть на небо и постепенно засыпать от холода, но на этот раз, как он молился каждую неделю, уже не проснется. «Ну же, — ломающимся от слез голосом говорил юноша, стараясь не плакать и убрать сдавившую горло горечь, — вот ножи. Убей меня, если так ненавидишь! Но никто никого не убивал. Отец лишь развернулся и ушел, разозленный еще больше и обматеривший на чем свет стоит своего собственного ребенка, попросившего о смерти.» Он качался на качелях, даже когда холод стал уже нетерпимым. Думал, сейчас прекрасная возможность. Главное было просто дойти, но до леса было полчаса ходьбы, а ходить он любил. Да, ходить и любоваться: на цветы, на деревья, на смешных и наглых мелких птичек, или на хитрости сорок. Умереть посреди леса было романтично, подстать ему, бесполезному писаке — заснуть навсегда в лесу, среди природы, которую он так любит. «-Заткнись! Я занят, иди отсюда!» «-Ты мешаешься здесь только. Даже нарезать ничего не можешь, так все медленно!» «-Тебе плохо? Мне тоже плохо, но я об этом не говорю.» «-Один хороший удар может все исправить. Сразу плакать перехочется.» «-Ты до такой степени уродливый, что я тебя видеть не могу. Уйди прочь с кухни! И куда ты это понес? Ешь здесь, как нормальные люди.» «-Лучше бы ты не рождался. Ты и не должен был родиться! Ты мне не сын!» «-Ты сможешь? Да ты же туп, как валенок, ты ничего не можешь!» Может и правда — уйти в лес, к природе? Может и правда — все тогда закончится? Вся эта боль? Они думали, это подростковое. С возрастом пройдёт. Потом думали, что из-за учебы, из-за долгов, но когда те закрылись, лучше не стало. А они и не обращали внимания. Сколько раз с того момента, с тех 13 лет они видели своего ребенка плачущим? Сколько раз заставали его за тем, как тот сгрызал себе ногти и губы, сжирал кожу у ногтей или ногтями же рвал себе предплечья, кусая те до синяков? Обратились ли они с пониманием к нему, когда их уведомили о нервных срывах и его опасных мыслях? Нет. Ничего они не сделали. Списали все на увлечения, на учебу, на переходный возраст, а не то, как били до задушенных хрипов, до мольб, до криков и слез, до первой крови, которые потом превратились в простое безразличие и ненависть к себе такие же, как и к нему, к тому, что человек миролюбивый и радостный, полный энтузиазма и любопытства, стал просто пустой серотой, свернутой в самого же себя. «-Тебе ничего не интересно, ты ничем не увлекаешься даже!» Он писал, много писал. Даже стихи. Они, говорил один из учителей, у него красиво получались. Со смыслом. Сложенными как песни, которые легко было читать. Еще музыку любил — она у него особая страсть. И оружие, и мотоциклы, и готовить он тоже любил, но никогда при них не готовил. Ничего при них не делал. Даже не ел. Если не мог отнести к себе, где его не ударили бы мокрой тряпкой для стола по лицу, где не били бы просто кулаком, где не выговаривали, какой же он никчемный и бесполезный, то он еду, уже наложенную, оставлял прямо там и уходил, даже если есть очень, до болей в животе, хотелось. Он трудолюбивый вообще человек, но стоит посмотреть на него кому-то, то забивался серой пылью в угол — лишь бы его не трогали лишний раз. «-Вот кем ты будешь работать? Как ты будешь работать? Ты ничего не умеешь!» Он умел. Писать умел, разбирался худо-бедно в компьютерах, мог просто разнорабочим мешки таскать илм продавцом поработать — в этом ничего страшного для него не было. И работать любил, если дело нравилось, даже если это его очень сильно выматывало. Да и не заглядывал он так далеко в будущее — ему лишь бы в этом году не убиться. Жить-то он желал, желал до того сильно, что смерти все никак не отдавался, хотя это именно она его по предплечьям мягко гладила и говорила, что все закончится, только если он останется с ней. Он дернулся, встряхнулся по-собачьи, убрал упавшие на глаза волосы. Телефон в кармане злобно напоминал о себе адской вибрацией, пришлось его вытаскивать и смотреть, кто же такой настырный. На разбитом экране высветилось: — Привет, как у тебя дела? Как насчет встретиться и попить кофе? И он только грустно улыбнулся.