anything

      Это было похоже на изучение нового языка, и пусть в его памяти то и дело всплывают самые разные фразы на совершенно незнакомых обычному человеку наречиях, повторить то, что тщательно надиктовывает ему Люмин, аккуратно скользя пальцами по выглядывающей из-под плаща коже, было очень сложно с первого раза. Она превращается в слово, в повествование без единой запинки — ведь так просто спрятаться за небрежным «мне просто хочется сделать то, на что я прежде бы никогда не решилась», и рассказывать историю так, будто назавтра её никто даже не вспомнит.       Люмин голодно льнёт к нему всем телом, бесстыдно забравшись на колени, и вынимает у него из рук книгу, молча говоря, что она не понадобится. Она мягко касается его скрещенных на груди рук, словно бы спрашивая разрешения, и Хайтам может только усмехнуться — «похоже, это надо было делать до того, как ты сюда зашла».       За окном — тишина. Мир резко ограничивается пределами четырёх стен и воздухом, что покидает её лёгкие спотыкающимся дыханием; солнце давно село, словно бы отсутствие света сделает всем немножечко легче, ведь, как известно, все самые страшные секреты рождаются во тьме и несут в себе её кусочек, ну а подобное всегда притягивает подобное.       (Он не расскажет ей, почему он так смотрел на неё во время их последней ночи в Порт-Ормосе. Он знает, что она никогда о таком не спросит, но кто же знал, что она больше человек действия, а не слов)       Всё ещё можно было свалить на фестиваль, притвориться и разобрать в её вздохе историю недавнего пиршества. Хайтам — человек логичный, найдя причину — устраняет проблему, но он иногда принимает всё слишком близко к своему сердцу. Скажи вслух — засмеёшься.       — Обними меня, — просит она. Смотрит сверху вниз, так удобно положив свои руки ему на голые плечи. Всё тепло в нём становится контурами её ладоней, и если она скажет «пожалуйста», он будет готов ей всё рассказать.       Хайтам — человек слова. Он знает, когда нужно вставить шпильку или вовремя прикусить язык; стратегия — это его ежедневный экзамен на выживание, и лавировать в формулировках становится так же естественно, как дышать.       Ложка воздуха продолжает циркулировать в том маленьком пространстве, для измерения которого хватит даже линейки, и, кажется, он тоже пьянеет, потому что из всех интерпретаций ответа ей он выбирает самую простую и самую понятную для всех.       Он догадывался, что её талию можно спокойно обхватить двумя руками, но одно дело — выдвигать гипотезу, а другое — удостовериться в этом лично. Рука скользит выше к её корсету по худой спине, минует жесткие скругленные углы платья и подбирается к острым лопаткам — выводит «всего лишь возвращаю долг» ответом азбуке дрожи на её коже. Отказываясь поддерживать едва восстановившийся баланс — ты мне, я тебе, — она снова вручает кусочек нового алфавита и обнимает его лицо:       — Поцелуй меня, — говорит, — пожалуйста, — и он не может не сдержать данного ей — себе — обещания.       Он прижимается к её губам и рассказывает, как впервые увидел её — душный воздух, солнце в волосах и клюющая на наживку незнакомка; её румяные щёки такие же тёплые, как подаренный за сохранённые время и деньги после грамотно выстроенного спора взгляд. В линии открытой шеи прячется тихой ухмылкой услышанное им сравнение с принцем в сияющих доспехах: кто угодно, но не он. Кто угодно, но в свежем привкусе слабой соли в ямке начала её плеча именно он читает ещё не совсем понятную ему фразу — Хайтам любит оставлять в книгах закладки, поэтому обнажает зубы и помечает себе будущему момент, к которому стоит потом обязательно вернуться.       Жажда знаний — вот что отличает учёного, и проснувшаяся жадность, лениво потянувшись, лезет ему под ворот, забирается в волосы горячими пальцами и тянет их на себя; «за всё надо платить», говорит ему Люмин, прижимаясь к его лбу своим, и он повинуется, безропотно давая снять с себя наушники — малая цена. Его кредиторов можно пересчитать по пальцам одной руки человека, который давно умер и истлел — зачем просить, когда сами всё дадут. Под её пальцами жалобно хрустит крошащийся пластик, а он сам сосредоточен на значении новой буквы, которая хмурит её губы и притворяется, что не замечает ни того, с каким равнодушием наушники падают на пол, ни того, что ему, кажется, становится всё совершенно понятно.       Господи, она сама ему об этом сказала. Непозволительная роскошь произнесённых напрямую слов — и так впустую.       Ну и пусть. Ну и пусть это всего лишь похожая на беспокойный сон иллюзия, потому что ничего из этого точно бы не произошло в реальной жизни. «Пусть», — думает Хайтам, когда под его губами оказывается пульсирующая жизнью жилка, — «пусть». Может, ему тоже хочется сделать то, на что бы он никогда не решился. В стране, где никто не видит снов, на его глаза опускается чья-то рука, насылая самое невероятное наваждение, и как бы не металась в оковах сонной расслабленности логика — зачем это ему, — он, как-никак, человек.       И слабость — та, что прокатывается волнами за её движениями, приглаживающими его волосы, мягко скользящими по лицу и обнимающими своими губами его, — из тех, что человеку свойственна, и он постепенно забывает всё то, что выбито на подкорке самым острым оружием. Его собственный опыт перестаёт что-либо значить, потому что он сейчас не на ежедневной войне умов в Академии или в сражениях между песков; сбитые костяшки скользят по коже слабым напоминанием о мире снаружи и теряют все свои дефиниции, как если бы кто-то нагло подменил все словари на свете.       И, кажется, сейчас его ноги превратятся в разворошенные ульи мурашек, потому что виновница самого жестокого преступления сейчас отсиживает ему колени, улыбается и расстёгивает его плащ так, будто он не держался на тысяче застёжек. Сдаваться оказывается так легко — он отдаёт всего себя в её ищущие руки и закрывает глаза, молча запоминая то, что они ему напевают прикосновениями. «Повторение — мать учения», говорил один из его учителей в Академии, «хотя, скорее, мать заикания», язвил Кавех, но в чем-то все были правы.       С чего-то ведь всегда всё начиналось.