Не бойся

— Давай расстанемся? Антон открывает дверь пошире, намекая, приглашает войти — не в чужую, между прочим, квартиру. Арсений появляется здесь едва ли не чаще, чем сам Антон — методично заполняет пустые полки в шкафу, захламляет (а как еще это назвать, если пару лет назад на железной решетке стояли разве что шампунь, гель для душа и жидкое мыло?) его ванную или просто отсыпается, пока сам Антон бесконечно гоняет по съемкам. Арсений топчется возле порога, что-то зажимает в кулаке и — о боже, они проходили это миллионы раз — неловко прячет глаза. — Кофе будешь? — тянет Антон. Он устал как собака, и вот эти два слова — лимит его эмоциональности дня на три точно. Не станет истерично заламывать руки, хватать Арсения за подбородок, чтобы увидеть, что там прячут эти глаза, переспрашивать сбившимся голосом — результат есть и так, Арсений все-таки смотрит. Избегает долгого контакта, взгляд отводит раньше, чем Антон успевает за него зацепиться; мажет по дверному проему, как будто на прошлой неделе — и позапрошлой, и почти каждый день, черт возьми — не он, а кто-то другой к этим самым стенам прижимался, скулил — не от боли, конечно, — и вытягивал шею так, чтобы ни один горячий поцелуй не попал куда-то мимо — только по нему, четко в цель. — Издеваешься? — смех у Арсения хриплый. Тоже устал или успел как следует прокричаться, проговорить до возвращения сюда. Арсений вообще слишком нежный: теряет голос после каждого концерта (и Антон считает своим долгом бесконечные подколки на этот счет), темные очки почти не снимает, потому что солнце — ну откуда в Питере солнце, если вот оно, обивает порог московской квартиры — застает его врасплох буквально везде. Только язык у Арсения острый, и слова колючие — знают, куда бить, чтобы сделать это быстро; так, что не успеваешь подумать: одним ударом в самое сердце. — Что на этот раз? — Антон тянется к вискам и с силой сжимает. Он ненавидит это состояние — когда из рук все валится, ноги не держат, и думать выходит только о мягкой подушке. Амеба, одним словом, но, может сейчас, это к лучшему — голова совсем не варит, и до Антона слабо доходит, что там Арсений бормочет под нос. С утра накроет, конечно, но перед неминуемым пожаром есть минимум шесть часов крепкого сна. И — ну что тут говорить? Они это проходили раз двести, может больше — Антон поначалу считал и сбился, когда цифра перевалила за сотню. Арсений такой смелый на публику. Яркий на сцене, агрессивный перед камерой — дергано шипит, ругается сквозь зубы, срывается на нем, на Антоне. Не так смотрят, не то пишут, прилетает больше тысячи отметок под очередным постом шипперов. В ленте попадается рисунок, на котором кроме него и Антона разве что красивый фон, коллеги вроде шутят, но смотрят так серьезно, как будто ждут — ну же, Арсений, признайся, наконец, вы вместе или это просто слухи? И Арсений сбегает — каждый раз сбегает, трусливо поджимает хвост как дворовая собака; бросает что-то едкое, что это все ошибка. И так же жалобно просит вернуться после тихо брошенного «я не заставлял тебя со мной спать». Отношения с Арсением — из крайности в крайность: сначала охренеть как хорошо, потом хочется выть волком в подушку, выползать наружу разве что на кухню и в душ. Как там говорила Олеся, ему идеально подойдет девчонка с биполяркой? Может, все-таки звезды не врут: девчонки нет, она и даром не нужна, пока где-то существует Арсений, но вот эти качели — вверх-вниз и по новой — они есть, и Антон живет на бочке с порохом. Арсений на каком-то интервью сказал, что Антон как художник — раскрасил его серый мир, и Антон тогда долго смеялся. Добавил в плейлист, на всякий случай сделал видео с экрана и пересматривал, когда было совсем уж паршиво. Бред это все: какой к черту из Антона художник, если до метеорита под названием «Арсений» его жизнь была… пустой? Он вроде тонул, с головой ушел под воду, почти касался дна ногами и продолжал барахтаться с отчаянной мыслью — а вдруг? И Арсений, просто левый чел из Питера, выдернул его на поверхность — как котенка за шкирку, — и Антон смог дышать. Дышал размеренно, с улыбкой, когда Арсений прижимался к нему боком в самолете, что-то ободряюще шептал перед концертом, сжимал плечо длинными пальцами. Чередовал тяжелое дыхание со стонами, когда Арсений, раскрасневшийся после душа, сжимал его член, гладил соски и целовал так отчаянно, как будто это их последний раз. Когда Арсений уходил, Антон снова начинал задыхаться. — Я тебя не люблю? — неуверенно тянет Арсений. Кого он в этом убеждает — себя или Антона? Руки прячет в карманы, и ткань возле пояса натягивается, как будто держатся за нее очень крепко. — Опять по новой, Арс? — руки снова тянутся к вискам. Антон устал: от работы, от жизни, от этих сраных перепадов настроения. От Арсения устал тоже, но его, как новые съемки, нельзя перенести одним звонком — слишком глубоко засел, слишком больно будет выдирать. — Вчера любил, сегодня нет? — И вчера не любил. — Мотает головой — так отчаянно, что едва не задевает головой косяк. Антон тихо смеется. Повторяет смех Арсения почти в каждой ноте и напряженно смотрит. Он вроде привык, но не сможет сказать, что с каждым разом становится менее больно: все так же. — Окей. — Антон выглядывает на площадку, чтобы убедиться, что у этого спектакля — спектакля одного актера — зрителей нет, и отступает вглубь квартиры. — Поговорим завтра, лады? Щас рубит жестко, спал часа два. Выдавливает из себя кривую ухмылку. Причина его «долгого» сна стоит прямо напротив, стреляет во все стороны глазами как нашкодивший щенок — Антон буквально видит, как мысли в голове Арсения проносятся одна за другой. И ни одну не может поймать, потому что даже спустя столько лет — в одном кабинете, на сцене, в общей постели — голова Арсения загадка похлеще Бермудского треугольника. И затягивает так же, что без крови не выбраться. — Предложение с кофе все еще в силе, — Антон машет рукой. — Где кухня, знаешь. Можешь лечь на диване. — Шаст, пожалуйста, — совсем жалобно тянет Арсений. Антон морщится, когда его хватают за запястье — не тянут на себя, не дергают наверх, сцепляя в надежный замок, чтобы после прижаться губами — к шее или сразу ниже; невесомо сжимают. Подушечки чужих пальцев горячие как лето за окном, Антон почти слышит шипение раскаленного масла на сковородке. Вырывается, взглядом заставляет эти чертовы глаза напротив посмотреть в упор и глухо выдыхает: — Арс, чего ты хочешь? — Закончить эти… отношения? — Арсений возвращает его выдох, и до Антона долетает чужое дыхание. Арсений, кажется, выпил. Не так, чтобы не держаться на ногах и путаться в мыслях, в их «паре», если это можно так назвать, обычно нажирается Антон, но от этой мысли — «Арсений выпил, чтобы вернуться» — становится как-то тоскливо. Как будто он готовился к разговору. Заставлял себя сказать то, о чем давно думал. Антона это просто убивает. Арсений, о чудо, все-таки смотрит в глаза. В них ни капли опьянения, только жалость к кому-то из них. И ни хрена от этого не легче, потому что у Арсения глаза — не зеркало души, а чертово стекло, в котором Антон видит разве что свое уменьшенное отражение. — Эти «отношения»? — Антон хмыкает — кажется, на это сил хватает. Делает кавычки пальцами так выразительно, что Арсений разрывает зрительный контакт и цепляет глазами какую-то точку на подъездной стене. Антон борется с желанием выйти на чертову клетку, замазать эту точку, наконец — может так Арсений будет смотреть на него? И так же отчаянно пытается сдержать внутри смех, на этот раз слегка истеричный. Эти «отношения» существовали где-то кроме головы Арсения? Потому что сам Антон спустя несколько лет не понимает, как все это обозвать. Были бесконечные взгляды — так много, что сбивали с ног сразу, как один из них попадал в поле зрения другого. Касания, от которых плавились руки, сбивалось дыхание и неуместное возбуждение грозило вылиться во что-то опасное. И было первое «люблю тебя», сказанное, между прочим, Арсением — после одного бокала пива, в темном барнаульском номере отеля. Тогда посыпалось все, за что Антон пытался ухватиться последние несколько лет. Потом проклинал себя, конечно, потому что первой мыслью было уйти — не так пафосно, как пытался сделать Арсений за последние четыре года. Спокойно сказать, что, ну «мы просто коллеги, Арс, давай оставим все как есть», а не первым лезть с поцелуем, сжимая так сильно, что Арсений, будучи крупнее и ниже всего на пол головы, чуть не задохнулся, а потом продолжил — с не меньшим напором — целовать его щеки, скулы, подбородок: везде, куда смог дотянуться. Эту могильную яму Антон вырыл своими руками. Ведь жил же спокойно — подумаешь, сыпался с каждой шутки, взгляда не мог отвести, плавился от каждого касания и случайно (точно случайно) каждый раз садился поближе. Дрочил, вспоминая эту блядскую усмешку, но, черт возьми, кто хоть раз не дрочил на просто коллегу? Может, не каждый вечер, но от простых взглядов в ответ — таких же долгих, как у него самого, теплой улыбки, пальцев этих чертовых у себя на запястье, вставляло не меньше. — Хорошо, — равнодушно тянет Антон. Сейчас перед ним какой-то другой Арсений — потухший, без искры в глазах (в них только пустота и по-прежнему странная жалость); он кажется почти чужим и незнакомым. Его не хочется касаться, подвернуться под руку — как кот, которому нужно вот прямо сейчас, чтобы его почесали за ушком. Не хочется ляпнуть что-нибудь глупое, навернуться со стула, чтобы Арсений, наконец, улыбнулся, и Антон смог беззастенчиво купаться в теплоте его улыбки. В его сторону больно даже смотреть, потому что Антон давно не влюблен. Он просто любит, и эта чертова любовь тянет его куда-то на дно. — Хорошо, уходи. Арсений осторожно кивает и отступает в темноту лестничной клетки, позволяя Антону закрыть дверь в квартиру. Без лишнего драматизма, не хлопая — мягко вжимая в косяк и не отрывая от нее чужие пальцы. Разве что ключ не оставляет в замке, вешает на крючок возле входа и убеждает себя, что больше ничего не ждет. Арсений хочет уйти? Пусть уходит, от ожидания, когда он снова вернется, Антон устает куда сильнее, чем от бесконечных съемок. Поэтому Антон так активно на все соглашается (ну и потому что до сих пор не может сказать «нет» — и Стасу, и продюсерам шоу, и чертову Арсению тоже). Приползает устало ближе к ночи, иногда уже под утро, почти не раздевается — валится в кровать, скинув кроссовки у входа. Прижимается к теплому боку, когда их графики совпадают, и засыпает под ласковые пальцы у себя в волосах. Теперь их больше не будет, и Антон думает только о том, что, кажется, пора дать добро еще на пару съемок, чтобы времени подумать, довести себя измором до каких-то там выводов совсем не осталось. Иначе он не выдержит. Начнет анализировать, поймет, что в этих отношениях всегда было «но». И от мысли, что когда-нибудь он сможет возненавидеть Арсения, становится только больнее. Антон устало плетется на кухню. Заторможенно бормочет себе под нос, что пора ложиться спать — он себе обещал. Сейчас плеснет воды, быстро примет душ и ляжет на диване, потому что чертова кровать буквально пахнет Арсением. Его блядским парфюмом, гелем для душа, еще кучей банок, которые он достает перед сном. Антон открывает окно, чтобы как-то проветрить, но вместо уличной прохлады (какая прохлада, если на дворе плюс двадцать два) ветер приносит только раздражающий сейчас так запах из соседней комнаты. Антон стонет в подушку. В дверь звонят минут через двадцать. Может, прошло больше, Антон все это время молча смотрит в потолок; игнорирует второй звонок в дверь, как и первый. Он почти не моргает, и в глазах пустынная сухость. Антон не поднимается с дивана, когда слышит шум в замке: аккуратный поворот ключом — два раза против часовой. Молчит, когда шаги перемещаются из коридора к гостиной. Только покрепче зажмуривается, чтобы, черт возьми, не видеть. Потому что запасной комплект ключей есть только у Арсения, и Антон не хочет в его сторону даже смотреть. Под веками странно щиплет. Врет себе так же умело, как пытается не думать об Арсении — открывает глаза сразу, как шаги затихают и со стороны двери в гостиную слышится только шуршание. «Купить ему, что ли сумку», — отстраненно думает Антон, — «чтобы перестал таскаться с этим блядским пакетом», и упрямо смотрит, смаргивая с глаз непрошенную влагу. Пытается понять, что за эти несколько минут опять могло измениться. Арсений мнется на пороге: все с тем же взглядом побитой собаки, только робости в движениях больше — чувствует себя виноватым, только вот в чем? Антона бросали не раз, но когда уходит девушка, с которой вы последние два года живете больше как соседи, не так паршиво, как когда ты ни хрена не понимаешь. — Я конечно гей, но не пидорас, — неловко тянет Арсений, и Антон сразу сыпется. Как сахар из пакета, который небрежно бросили на пол — громко смеется, позволяет, наконец, потечь слезам; утирает их пальцами и нервно трет лицо. Этой шутке лет больше, чем им обоим. Это даже не шутка, баян, на который можно разве что презрительно фыркнуть, но Антон смеется, и в этом смехе эмоций больше, чем связных мыслей у него в голове. С Арсением всегда вот так — он может нести лютый бред, но Антон все равно засмеется. Неважно, что будет твориться у него в голове, ураган сомнений, недоверие, злость — он покажет ровно ту эмоцию, которая сейчас нужна Арсению, которая небрежной тенью застывает у него на лице. В какой момент любовь перерастает в зависимость? Становится болезнью, чем-то нездоровым? Антон сомневается, что эта грань еще не пройдена. — Я тебя разбудил? — Арсений почему-то избегает подходить поближе. Как будто эта квартира (она больше не Антона, она уже давно — их) стала чужой. Антон не двигается с места, потому что никогда не молчал, всегда пытался вернуть. В конце концов задолбался и банально устал. Арсений должен хоть раз в жизни сделать шаг ему навстречу. — Похоже, что я спал? — Антону даже горло прочищать не нужно, в нем ни единой хриплой нотки. Может, бормотал в полудреме — Арсений как-то говорил, что Антон смешно болтает во сне. — Чувствую себя последней тварью, — Арсений улыбается, и улыбка эта до паскудного жалкая. — Я каждый раз так делаю, да? О себе только думаю, а ты каждый раз ждешь. — Расслабься, больше не жду, — равнодушно тянет Антон, и, боже, это выходит так гладко, спокойно, как будто в голове Антона и правда сейчас пустота. Не ураган, готовый вырваться наружу, не бьющееся на осколки сердце. Только пу-сто-та. Холодная и скользкая как март, в котором родился Арсений. — Шаст, — едва слышно, на выдохе, — давай поговорим? Я хочу объяснить. — Ладно, — снова тянет Антон. Он правда пытается верить, что ему уже все равно. — Может, с этим лучше пойдет? — шуршание пакета; Арсений трясет бутылкой виски и смотрит на нее как на спасение. Антону почему-то смешно: — О, нет, — натягивает улыбку пошире, почти до ушей. Неприятно и больно, но Антон это выдержит. Садится и вжимает голову в спинку дивана. — Опять задуришь мне мозги, да? Я выпью, расслаблюсь, поплыву как жалкая блядь, когда ты до меня дотронешься. Знаем, плавали, уже проходили все это. — Ладно, — Арсений равнодушно пожимает плечами. Садится на другой конец дивана, как чужой. Руки держит на коленях и неловко комкает брюки. — Поговорим, хорошо? И потом я уйду. — У тебя, — быстрый взгляд на часы, — минут двадцать. Я собирался поспать, завтра съемки с утра. Антон не будет добавлять, что уснуть вряд ли сможет, что он до утра пролежит бесполезным пластом, сжимая в руках чертову подушку, чтобы заглушить в себе крик. На съемку приедет злее голодной собаки, будет там сраться со всеми, а в ушах молотом будет греметь собственный шепот — «мне больно». — Только ты послушай, ладно? Я давно собирался… — Что, уйти все-таки? Надоело, наконец? — Арсений ненавидит, когда его перебивают — сразу ершится, может наехать, смотрит так недовольно — и Антон делает это чисто назло. Натягивает на лицо ехидную усмешку, смотрит исподлобья, но на лице Арсения ни капли злости. Или он так хорошо ее маскирует. — Шаст, — просит спокойно, и Антон, придумавший в голове примерно двести вариантов как выбить из Арсения это напускное спокойствие, послушно замолкает. — Я не хочу делать это вот так, — расплывчато ведет рукой, — не хочу делать тебе больно. Антон снова смеется, впервые за весь вечер — искренне. Это куда больше похоже на шутку, чем баян про пидораса, звучит как оксюморон. Арсений столько раз уходил, забирал частичку его, Антона, души, и с каждым разом живой личности внутри Антона становилось все меньше. — Не хочешь делать мне больно? — отсмеявшись, повторяет Антон и мысленно отвечает себе: ты уже сделал мне больно, когда позволил этому начаться, когда дал надежду и заставил жить на этом минном поле. — Серьезно? Арсений молчит. Что-то взглядом ищет на лице Антона, может, пытается заставить себя хоть один чертов раз подумать о ком-то, кроме себя? Антон с силой щипает себя за переносицу — даже сейчас, не слыша, о чем думает Арсений, он пытается найти ему оправдание. Все-таки он сходит с ума. — Правда не хочу. — Арсений тянет руку вперед, но убирает сразу, остановленный взглядом Антона — с предостережением, затаенным страхом. Так обычно смотрят на змею, когда ждут — укусит или нет? — Шаст, послушай, правда. Хочу все объяснить. — У тебя что-то случилось? — равнодушно тянет Антон. Не то чтобы искренне, ему скорее наплевать, что там могло произойти — воспринимает как факт. Каждое их «расставание» всегда не просто так. — Давай быстрее, ладно? Я правда устал. — Да я пытаюсь! — взрывается Арсений. Вскакивает на ноги, запускает ладонь в волосы и с силой сжимает. — Ты же не даешь мне сказать! — Хорошо, я молчу. Видишь? — показушно проводит пальцами в районе рта, сжимает губы — делает вид, что закрывает рот на замок, а ключ выбрасывает себе за спину. Арсений недовольно смотрит и качает головой — ненавидит, когда Антон дурачится без повода, а Антон не понимает, что сделать, чтобы не сорваться. — Прекрати. Ладно. — Арсений возвращается на диван. Садится чуть ближе, чем в прошлый раз, и Антон едва не бьет себя по рукам — так хочется заткнуть нос. Снова этот блядский запах, совсем рядом, и Антон как собака-ищейка еле может сдержаться, чтобы не вдохнуть его сильнее. Прижаться носом к ключице, провести чуть выше, до шеи, оставить влажный поцелуй на мочке уха. Антон ненавидит в себе эту слабость. Почти ненавидит себя. — Давно надо было это сделать, — Арсений шумно выдыхает. От него по-прежнему несет алкоголем, но уже не так сильно. — Поговорить нормально, в конце концов. Антон быстро кивает. Руками продолжает цепляться за обивку дивана, чтобы удержать себя на месте, не сорваться в попытке прижаться поближе. Размеренно дышит, пытаясь вернуть уверенность хотя бы на лицо. Арсений почему-то молчит, и Антону кажется, что вот за это он готов его возненавидеть. Потому что тишина почти уютная, несмотря на все предпосылки; в голову лезут мысли, и они, впервые за весь вечер, связные до ужаса — как будто с приходом Арсения в голове Антона открутили клапан, и к мозгу снова поступает кислород. Смотреть на Арсения в таком состоянии больно, где-то под ключицей печет, и Антон прикрывает глаза, заставляя себя успокоиться. Воздух из носа выходит хриплыми рывками — единственное, о что рушится повисшая тишина. Ненавидеть свои слабости странно легко, и Антон наконец признает, что волнуется. Не за будущее их отношений, не за то количество раз, что Арсений снова проведет в его постели — за Арсения в целом. Пытается не думать, что в этом, в общем-то, его вина тоже есть, что Арсений тоже на пределе и когда-то это должно было выстрелить. И мысль о том, что сам Антон ни разу за те годы, что Арсений пытался уйти, не прижал его к стене, не заставил, наконец, поговорить, тоже зудит где-то под сердцем. Позволял бросать себя снова и снова и так же молча принимал обратно, как бы говоря — мне плевать, что с тобой происходит, просто будь рядом. — Ладно, Арс, я слушаю, правда, — выходит чуть жестче, чем нужно, но Антон надеется, что его поймут правильно. Молча злиться на Арсения все эти годы было куда проще, чем расставить, наконец, все точки. Может, в том, что происходит, вины Антона не меньше, но он пока не хочет это видеть — пытается просто понять. — Что с тобой происходит? — Я боюсь, — Арсений растягивает губы в подобии жалкой улыбки. Смотрит все-таки в упор, едва заметно дергает шеей, как будто заставляет себя не отводить чертов взгляд. — Меня? — Антон удивлен. Он ждет откровенных признаний, что Арсений перегорел. Что разлюбил и просто боялся сказать, что не любил, в конце концов — но не это. — Все это, — Арсений снова машет рукой. На этот раз чуть более связно, цепляет пальцами воздух и замирает: что-то ловит в пустоте. — К чему все это приведет? Антон провожает взглядом его руку, пытается увидеть — может, правда, в воздухе что-то такое, от чего Арсению страшно? Пыль какая-то прическу испортит, или может через открытое окно залетела какая-то муха — чего еще Арсению бояться в этой полутемной квартире? Но там пусто, только длинные пальцы продолжают цепляться за воздух, осторожно шевелятся, как будто плывут под водой. — Я не понимаю, Арс. — Антон трет глаза. К темноте он привык, но почему-то взгляд уплывает. — Если ты хочешь уйти… — Да не могу я от тебя уйти! — рвется Арсений. Антон шумно выдыхает, когда слышит шлепок — Арсений бьет себя по щеке. Шипит, кажется, переборщил, и Антон неосознанно протягивает руку: — Арс, больно? — Забей, — Арсений отмахивается. Трет пальцами щеку и морщится, но смотрит спокойно. — Не могу я от тебя уйти, понимаешь? Не получается никак. — Но ты хочешь, — не вопрос — утверждение. Арсений согласно кивает, и Антон не может дышать. — Разлюбил? — Ты сам себя слышишь? — Арсений криво улыбается. Уже не так жалко, но по-прежнему с натяжкой. — Как кто-то в здравом уме может тебя разлюбить? — Ну, ты же смог, — Антон копирует его усмешку и ответно улыбается, когда хочется совсем другого. — Не смог, — отчаянно мотает головой. — Думаю о тебе постоянно. У меня в голове как будто комар, который каждую минуту мне жужжит «Антон, Антон». Никак тебя не выкину из головы. — Я ни хрена не понимаю, Арс, — жалобно тянет Антон, и это действует как спусковой крючок. Взгляд Арсения меняется на виноватый, он смотрит чуть исподлобья — так внимательно, как будто на лице Антона все признаки смертельной болезни. — Я жду тебя после съемок, а ты заявляешься пьяный и говоришь, что хочешь расстаться. Когда я предлагаю остаться и поговорить на свежую голову, просто уходишь, а потом возвращаешься и говоришь, что не можешь от меня уйти. Я не понимаю ни хрена, вообще не получается нормально думать, когда ты вроде рядом сидишь, а я даже обнять тебя не могу. Пытаюсь понять, где ты опять проебался и что я должен делать. — Можешь обнять, — хрипло выдыхает Арсений, поспешно добавляет «если хочешь, конечно», но звучит не как предложение — как просьба, от которой зависит его жизнь. Антон не нуждается в повторном приглашении, рывком отдирает себя от дивана и падает так близко, как только может. Прижимается всем телом, обнимает до хруста в суставах и носом зарывается в чужие волосы, вдыхает запах — смакует. Арсений дышит по-прежнему громко, но уже не так загнанно, больше не напоминает зверя, который попался в капкан. Как будто от простого «можешь обнять» легче не только Антону, и тишина вокруг становится по-настоящему мягкой. Антон признает свою глупость, но понимает на выдохе, почему каждый раз позволял возвращаться, ждал как гребаная нищенка: эти плавные касания, переборы пальцев в волосах, осторожный поцелуй в районе шеи — все, ради чего хотелось жить. Отношения с Арсением — качели, но с мягкой посадкой. Как бы сильно ни злился Антон, только в этих чертовых объятиях он может дышать полной грудью. Чувствовать себя живым, расслабляться. Может, это правда болезнь, но ради вот этого он готов ждать снова и снова. Пальцы Антона мягко гладят по спине, проходятся подушечками возле основания шеи, ловят мурашки, и Арсений расслабляется. Откидывает голову Антону на плечо, закрывает глаза — не в попытке что-то скрыть, доверчиво, спокойно. — Давай, Арс, колись, — губы невесомо ведут по щеке. — Что ты там опять надумал? Арсений жмурится, когда Антон возвращает руку к волосам, перебирает пальцами мягкие пряди, аккуратно жмет на затылок, массируя. Молчит, и Антон дает ему время — расслабиться и собрать мысли в голове. — Я боюсь, — еле слышно шепчет и подставляет щеку под второй поцелуй. — Правда боюсь, Антон. — Чего ты боишься? — получается мягко, в голосе столько нежности — Антон не пытается ее скрыть, она выходит сама по себе, потому что рядом с Арсением, когда он вот так доверяет, Антон не может как-то иначе. Арсений возвращается к своим загадкам, заходит с дальнего края, но Антон уже не бесится — успеет потом, когда все услышит. — Того, что между нами, — Арсений снова шепчет. На этом фоне даже сердце Антона стучит куда громче, но не повышает голоса — тянет едва слышно. — К чему все это приведет? — А сам чего хочешь? — Насколько глупо, если я скажу — тебя? — Арсений хмыкает, но глаза по-прежнему держит закрытыми. Антону так лучше, удобнее целовать его веки — аккуратно, как древнюю ценность, ободряюще. — Значит, наши мысли совпадают. — Антон улыбается, снова мажет поцелуем по лицу, но избегает прикасаться к губам. Знает, что не выдержит первым, и Арсений поддастся — и разговор закончится, почти не начавшись. Лицо у Арсения чувствительное до ужаса, он жмурится от каждого касания, хотя Антон целует почти невесомо. У него нет цели возбудить, что-то там доказать — просто лишний раз напоминает, что он будет рядом столько, сколько получится. — Это перестало быть шуткой, да? — Арсений моргает, но снова закрывает глаза. Антон знает — ему так легче говорить, как будто у него под веками подсказка, выведенная его собственной рукой. — Смешно же было, когда Димка в офисе читал эти фанфики, а ты краснел как принцесса-девственница, или когда я лазил по всем этим комментариям и мы вместе ржали над особо стремными? Антон кивает, хотя Арсений не видит. Правда было смешно, и Антон краснел по-настоящему. Сначала стеснялся и пытался убедить себя, что это просто чьи-то выдумки и Арс действительно коллега, не больше. Потом напрягался, когда Поз зачитывал то, что они с Арсением, вообще-то, уже опробовали, и не раз, и — ну в конце концов, откуда фанаты узнали, если даже парни до сих пор не в курсе? Сейчас они таким не занимаются: Антон перестал смеяться, когда Арсений в первый раз загнался, за ним подтянулись все остальные, но тогда было спокойно. Внимание всегда было, но воспринималось не так остро. — Когда все стало опасным? — Арсений его мысли подтверждает. Тянет шею чуть выше, намекает, где оставить новый поцелуй, и пальцы ободряюще сжимает у Антона на коленке. — Ты из-за этого загнался? Мы вроде это уже проходили. — И что-то изменилось? — Арсений снова криво улыбается, но руки не убирает, и Антону под чужими пальцами тепло. — Даже больше, кажется, стало, когда мы перестали контактировать на съемках и почти не появлялись вместе. И мне стремно, что кто-то перестанет считать это просто приколом. Слышал, на «ТНТ4» уже подали жалобу? Из-за Дороха вроде, но я особо не вдуплил. А у него жена, дети и все такое — и все равно придрались. И где-то рядом мы — я, то ли в разводе, то ли прячу жену в подвале под семью замками, и ты — то с девушкой расстался, то типа обручальным кольцом машешь в камеру. — И ты боишься… — тянет Антон. Останавливает кружение губ возле арсова уха, и тот, наконец, открывает глаза. Садится, но из объятий не вырывается — по-прежнему жмется так сильно и смотрит в упор. — Что, если следующие мы? — произносит тихо, не шепотом, но в голове Антон все равно слышит молот. — Ты думал об этом? Тут уже не откатить назад, под каждым постом к любым нашим шоу столько комментариев, что и дурак поверит, что мы то ли вместе живем, то ли скрываем наши отношения. Серега меня тут в шутку с будущей свадьбой поздравил, говорит, наткнулся где-то, что твое не обручальное кольцо уже приписали к нашей помолвке. Как-то не похоже на прикол, не думаешь? Антон, ну, думал об этом, не раз, но всегда находил в своих мыслях какой-то крючок, за который получалось зацепиться. Они просто делают шоу, их фанаты развлекаются, как могут, и ни Арсений, ни Антон им не указ, что делать. На «ТНТ4» пофиг, конечно, а вот на то, что Арсений выглядит как загнанный в ловушку зверь — совсем наоборот. — Смену пола уже запретили, и я, ну, не то чтобы собирался, меня мой — и твой тоже — член вполне устраивает, но сколько после этого закона ждать чего-то в нашу сторону? Все к этому идет, а мы, по мнению многих, давно трахаемся за закрытыми дверями и слишком уж тепло обнимаемся. У меня дочь, Антон, — Арсений срывается на тихий скулеж. — Ее фотки по всему интернету, что с ней будет, если меня привлекут или придется бежать? Алена знает, конечно, что делать, но я хочу быть рядом с ними, если что-то такое случится. Антон, — Арсений разрывает объятье, и Антон чувствует холод. — Прозвучит эгоистично, но я очень прошу — отпусти меня? Потому что я сам не могу. Никак не получается. Антон продолжает гладить плечи — только на этот раз свои. Слова Арсения слышит словно через пелену — вроде где-то рядом, но почему-то долетают только отголоски. Это все звучит вполне разумно, но совсем не отрезвляет. Антону хочется закрыться в комнате, обхватить руками колени и кататься так вперед-назад. Побыть чертовым ребенком, потому что он не хочет принимать какое-то там взрослое решение. Арсений рядом с ним всегда был сильнее, а сейчас расписывается в собственной слабости. Смотрит с открытым отчаяньем и глупой надеждой, что вот, сейчас, взрослый и решительный Антон поставит, наконец, эту точку. Антон собирает мысли в кучу, собирается кивнуть, но выдавить может разве что жалкое: — Я тебя люблю, Арс. Арсений выдыхает — не так хрипло, как до этого. Как будто снова расслабляется, снова возвращает руку на антоново колено и аккуратно жмет, пока Антону хватает сил только на повторное, не менее глупое: — Больше жизни люблю. — Не надо, — Арсений улыбается, но все еще выглядит как тень себя самого. — Если правда меня любишь, пожалуйста, — на это слово жмет голосом и сильнее сдавливает пальцы на колене, — люби себя сильнее. У тебя карьера в разгаре, твое присутствие на любом шоу рейтинги до небес подбрасывает. Это твое, тебе это нужно. — Ты тоже мне нужен, — шепчет Антон, и на него накатывает что-то мерзкое, что он пытался задушить в себе весь вечер. Под носом мокро, под глазами тоже, и только в голове — Сахара. Арсений прижимается ближе, губами мажет вдоль скулы и целует в нос — как ребенка. — Ты сильнее, Антон, — шепчет в самое ухо, — и умнее, надеюсь. Я тебя сюда затащил, и я вижу, как в этой кучерявой голове крутятся шестеренки. Но, в самом деле, как можно променять все, чего ты достиг, на меня? Арсений отстраняется, смеется, изображает кряхтящего деда. Не улыбается только глазами, в них по-прежнему отчаяние, и Антон не может выдавить ни звука. В голове бьется мысль, что в этом обычном «меня» смысла куда больше, чем во всем остальном; для Антона так точно. Перед ним его мужчина, его любимый человек. Его Арсений, и Антону так тошно. Теперь становится страшно. Не от того, что рассказал Арсений, не от того, что может случиться — от мысли, что Арсения в его жизни не будет. Они, похоже, поменялись местами: теперь Антон загнанно дышит, а Арсений пытается — касаниями, осторожными поглаживаниями, робкой улыбкой — передать ему какую-то уверенность. Антон хочет кричать. — Арс, — хватает за руку в попытке удержать, но Арсений и так никуда не уходит — смотрит все с той же улыбкой. — Я услышал все, что ты пытался мне сказать, спасибо, черт возьми, что перекидываешь на меня всю ответственность, но я так не могу. Слишком сильно ты в меня пророс, уж извини, — пожимает плечами, и Арсений хмурится: — Антон… — Нет, слушай, — сжимает пальцы покрепче — на всякий случай, чтобы в этот раз Арсений от него не сбежал. — Это паршиво, правда. Я тоже дергаюсь лишний раз, переживаю, кто там что увидит, но это не остановить, понимаешь? Мы ни к чему не призываем, не подтверждаем никакие слухи — живем своей жизнью, никого не трогаем. — И что ты предлагаешь? Просто ждать? — Как вариант, — Антон жмет плечами. — Про нас все равно будут писать, будут эти комментарии, отметки, будут появляться новости. Даже если мы разъедемся по разным концам мира, все равно найдутся те, кто увидит в этом скрытый смысл. Ни хрена ты не добьешься. И… — И потеряю тебя? — заключает Арсений, и горечь его голоса буквально повсюду — Антон чувствует ее на своем языке. — Потеряешь, — Антон уверенно кивает. — Ты хотел от меня взрослого решения? Вот оно. Потому что я задолбался тебя ждать, задолбали эти чертовы качели. Нет, послушай, — продолжает Антон, когда Арсений хочет что-то возразить, — я не ставлю тебя перед выбором, ладно? Я или вся твоя жизнь, это слишком жестоко, не хочу играть по таким правилам. Если ты считаешь, что для меня в твоей жизни места нет, я твой выбор приму. Только не делай вид, что сейчас ты согласен, а потом опять сбежишь от первого шороха. Я тогда не выдержу, Арс, ты меня доломаешь. Не «сломаешь», а именно окончание действия — потому что Антон сломан с тех пор, как увидел Арсения на пороге их студии. С нелепой прической, в слишком пафосном для первого знакомства прикиде, с самоуверенной улыбкой. Арсений ломал его — когда смотрел слишком тепло, когда улыбался, когда в который раз уходил. И только он собирал его раз за разом, ни у кого другого до сих пор не получалось. — Останься на ночь, ладно? — ответа долго нет, и Антон не то чтобы рассчитывает его получить. Пытается отвлечься, поднимается с дивана, и в местах, где Арсений касался — даже через ткань домашних брюк — ощутимо печет. — Хочу выспаться, а не дергаться, пока ты доберешься до Сереги. Антон отходит к окну. В гостиной невозможно душно, надо снять режим проветривания и открыть его полностью, чтобы вдохнуть свежий воздух. Антон возится с ручкой дольше, чем обычно, а потом просто смотрит. Обнимает себя руками за плечи, молча пялится в вечернюю даль — еще достаточно светло, но глаза цепляют только размытые огоньки. — Подумай о себе, Шаст, — Антон пытается оставить руки на плечах, когда сзади к нему прижимаются, обнимают — так нежно, что хочется растечься лужей, но поддается. Расслабляет руки по бокам, сгибает ногу в колене, чтобы Арсению было удобно уложить голову ему на плечо, оставить осторожный — Антон сейчас готов молиться, чтобы не последний в его жизни — поцелуй в районе уха. — Постоянно это делаю, — Антон выдыхает. Все-таки тянет шею, когда дыхание Арсения скользит по ней выше. — Когда жду тебя со съемок, думаю, как мне спокойно, когда ты меня обнимаешь. И когда ты уходишь, а потом пытаешься вернуться, позволяю тоже для себя — потому что только рядом с тобой могу почувствовать себя живым. Любовь к Арсению — наркотик. Что-то запретное, на что поначалу смотришь с опасением. Видишь, как многие сдаются под его напором, но продолжаешь убеждать себя, что ты сильнее, что с тобой такого точно никогда не случится. И это происходит как-то случайно, чуть ослабляешь концентрацию, и он уже в тебе — в твоей голове, в твоем сердце, царапает где-то под кожей, и остановиться просто нереально. Антон докатился до той точки невозврата, когда не может отказаться, больше не видит, что за этим «мы» стоит вполне отдельный «он» — вернее, не хочет увидеть, потому что уверен, что такой человек в его жизни — яркий, как солнечный день, теплый, освещающий своей улыбкой весь мир — только один. Антон довольно щурится, когда новый поцелуй приходится под скулой, а следующий — не такой аккуратный, захватывает губы. Отдается рукам, которые бесстыже лезут под домашнюю футболку, вжимают в горячее тело, гладят, еле заметно царапают короткими ногтями. Хрипло стонет, разрешая собственным рукам вцепиться в волосы Арсения, оттянуть их назад, чтобы с губ переместиться к шее, оставлять не поцелуи — укусы. Горячие, сладкие, дурманящие похлеще яда. Антон не знает, что будет дальше, боится представить, но готов поставить на кон все, что успел заработать, что вот это — стонущий Арсений, доверчиво жмущийся к нему всем телом, пытающийся через поцелуй сказать все, что еще не сказал — его личное счастье, за которое не стыдно бороться. Снова возвращается к чужим губам, стирает нахрен всю нежность, потому что наружу рвется что-то колючее. Кусает Арса за губу, ловит его громкий выдох и проводит языком, стирая капли крови. Сбивчато шепчет: — Я тебя не отпущу, Арс, — прижимает еще ближе, — не хочу отпускать. И делаю это для себя, как ты и просил. В глаза лезет челка, и Арсений аккуратно отводит ее за ухо. В этом жесте — черт, Антон снова плавится, — заботы и нежности больше, чем в любом громком слове. Арсений в ответ хрипло дышит, не предпринимает ни одной попытки, чтобы вырваться, и снова лезет с поцелуем. Целует так отчаянно, что из головы вылетают все мысли, которые еще держались там на вялой ниточке. Подхватывает под колени, заставляя Антона подпрыгнуть, усаживает на подоконник, сметая одинокий цветочный горшок, и не прекращает целовать. Антон знает, что на этом разговор окончен. В его голове — сплошная лава, а в ушах — аэродром. Но он хочет — ему нужно — поставить эту чертову точку. Антон мягко отстраняется, удерживает плечи Арсения и просто смотрит. Впитывает каждую черту лица, возвращается к глазам, которые светятся так, что любая лампа на их фоне просто тусклый огонек. Слушает чужое хриплое дыхание, складывает губы трубочкой и невесомо дует: любуется, когда Арсений смешно морщит нос. — Если ты хочешь уйти, уходи прямо сейчас. — Антон пытается придать голосу решимости, но откуда ей взяться, если он до сих пор как желе? Выходит слишком нежно и ни разу не так строго, как он представлял в голове, но Арсений серьезно кивает. Смотрит из-под челки, и Антон улыбается: в глазах Арсения, чуть затуманенных, поплывших, по-прежнему ни одного ответа, но Антон их не ищет — ждет, пока скажут словами. Арсений молчит. Вытаскивает руки, которые до этого держал под мятой футболкой Антона, устало трет лицо и едва заметно шевелит губами — Антона это всегда забавляет. — Я не тороплю, — Арсений благодарно жмурится, когда чувствует чужие губы на собственном лбу и слышит голос — снова нежный, осторожный. — Ложись спать, хорошо? Можешь в спальне, я уже постелил себе на диване. Пойду налью воды, что-то в горле першит. — Шаст… — Антон врет, что першит только в горле, скорее, где-то в душе, но снова улыбается. — Я же взрослый, да? — Антон сжимает руку Арсения, пытаясь передать ему, что чувствует, потому что со словами вдруг становится тяжело. — И все понимаю, честно, что бы ты там ни решил. Ты только не бойся, ладно? Я буду рядом несмотря ни на что. Арсений снова кивает, и Антон плетется на кухню. Включает VPN, застывшим взглядом пялится в ленту, лайкает чьи-то фотки и только фоном слышит, как хлопает дверь в ванную, тихий шелест воды и едва заметные шаги до спальни. Выдыхает — кажется, все это время не дышал почти, и воздух рвется через рот. В горле все-таки сухо, и Антон пьет прямо из горла бутылки, хорошо, что мама, которая всегда ругала, сейчас этого не видит. Возвращается в гостиную, на автомате прикрывает окно и падает на диван, снова возвращаясь к темному пятну на потолке, которое просверливал взглядом в прошлом часу. На душе паршиво, но уже не так темно как раньше. Антон все-таки устал, и ему нужно выспаться, чтобы на утренних съемках чувствовать себя хотя бы относительно живым. Когда диван едва слышно скрипит, а шея покрывается мурашками от осторожных поцелуев, Антон почти спит. Чего только не подкинет воспаленный мозг в полудреме?