***
Академика Сеченова преследуют кошмары — сказать кому, не поверят. Чтобы кошмары да самого академика Сеченова — кто же на такое купится? Академик Сеченов ведь светило науки, гений СССР, гарант процветания — какие могут быть кошмары у такого-то человека? Хотелось бы Дмитрию, чтобы это была правдой, чтобы светлый разум и почётные звания спасали от тяжёлых, выматывающих душу сновидений. Кошмары приходят не всегда, сейчас их появление нельзя даже охарактеризовать словом «часто», и всё же они являются — без графиков и предупреждений, просачиваясь из тьмы, запускают свои тёмные холодные щупальца в разум и наполняют его ядовитой смесью из боли и страха. Дмитрию всегда снится один и тот же сон. Меняются детали, некоторые лица, даже общие декорации (что естественно, ведь если бы сон повторялся с фотографической точностью, это свидетельствовало бы о безумии, а безумцем Сеченов пока не был), но сюжет всегда остаётся неизменным: он ошибается. Раз за разом. Сражается с охватывающей руки дрожью и прилагает титанические усилия, чтобы удержать скальпель, но всё равно ошибается. Рука вздрагивает, скальпель соскальзывает, и в ушах мгновенно раздаётся противный писк прибора, неизменно извещающий: умер, умер, умер… не спас… убил. Сеченов пытается не слушать, пытается зажмуриться, не смотреть на собственные изгвазданные в крови руки, ведь знает, что будет дальше. Но тело не слушается. Сергей лежит на операционном столе. Его грудь вспорота торчащими в разные стороны изломанными костьми, правая рука выгнута под неестественным углом, точно у сломанной куклы, а левой и вовсе нет — вместо неё обуглившийся обрубок, с которого лохмотьями свисают ошмётки почерневший от гари плоти. И всюду кровь, кровь, кровь… Она всё хлещет из неосторожно задетой скальпелем артерии, омывая гарь и грязь обгоревшей кожи, стекая на стол и скапывая на пол. А после капли перерастают в самые настоящие кровавые ручьи, что заливают пол и подмывают подошвы, наполняя операционный зал неестественно быстро, пропитывая его запахом жжёного мяса и расплавленного металла. Но это не самое страшное. Самое страшное впереди, когда Дмитрий против воли поднимает глаза на лицо Сергея, такое же чёрное и изуродованное, как и всё тело, и встречается взглядом с его глазами — живыми глазами мёртвого человека. Дмитрий снова хочет зажмуриться, отвести взгляд, отвернуться, но не может — так и стоит в оцепенении, чувствуя, как уровень крови медленно поднимается вверх, пропитывая одежду и обволакивая неприятным инородным теплом. И смотрит. Сергей смотрит в ответ: с презрением, негласно осуждая гениального академика Сеченова, который не справился, допустил роковую ошибку, собственноручно убил человека, которым так дорожил. Каждый раз Дмитрий хочет попросить прощения, сказать хоть слово, но не может проронить и звука. Стоит губам разомкнуться, в них тут же заливается кровь, стремительно наполняя рот и глотку, лишая возможности вздохнуть, но даже захлёбываясь в крови он продолжает смотреть в осуждающие глаза Сергея. Сеченов практически вскакивает на кровати, с хрипами, надсадно глотая воздух, пока сердце загнанно колотится в груди. Прийти в себя получается не сразу, ровно как и восстановить дыхание, и он попросту сидит в постели, жадно вдыхая и выдыхая, будто действительно лишь чудом выбрался из-под толщи воды. Крови. Память всегда услужливо подсовывает картины из кошмара, которые он мечтал бы никогда не помнить, но нет ведь — помнит, до мелочей, будто не спал, а смотрел диафильм. Дмитрий прикрывает лицо ладонями и зарывается пальцами в и без того взъерошенные волосы, растрёпывая их ещё больше, чтобы после привычным жестом зачесать назад и наконец подняться с кровати. Несмотря на то, что в своих кошмарах он тонет в крови, наяву горло сушит и дерёт, потому на прикроватной тумбочке всегда стоит стакан прохладной воды. Дмитрий выпивает её залпом до дна, резко отставляя стакан, и лишь после глубоко выдыхает с едва заметным облегчением, наконец ощущая, что мир вокруг действительно реален. Иногда он просыпается с фантомным привкусом гари и крови во рту, и тогда приходится идти в ванную, чтобы прополоскать рот и почистить зубы, иначе от привкуса не избавиться, а попытка влить в себя воду неизбежно закончится приступом тошноты. Наверняка, этот… эффект имеет какое-то логическое обоснование, но Дмитрий не хочет копаться ещё и в этом — хватает с него снов. К тому же, сегодня ему повезло отделаться только жаждой. Вновь прочесав волосы пальцами, он привычно накидывает тяжёлый махровый халат поверх пижамы и подходит к окну. Сеченов любит темноту, потому в его личной спальне окна всегда занавешены плотными портьерами, не пропускающими свет даже в самые ясные солнечные дни. Обычно это помогает отрешиться от окружающего мира, но сейчас Дмитрию наоборот хочется ощутить себя его частью, осознать, что он всё ещё принадлежит этой реальности, что кошмар ещё не поглотил его разум окончательно. За окном всё ещё достаточно темно, хоть внизу и сверкают огоньки уличного освещения. Ночью Челомей выглядит не менее внушительно, чем днём, и Сеченов не может не питать гордости за своё детище. За одно из. В голову вновь лезут картины распростёртого на операционном столе Сергея. Это не реальность. В реальности Дмитрий несомненно измарал руки в крови по самые локти, сделал много страшных вещей, на которые не согласился бы ни один здравомыслящий хирург, и даже пошёл на сделку с собственной совестью, воспользовавшись наработкой Харитона и лишив Нечаева воспоминаний о прошлой жизни, но спас, не позволил костлявой руке смерти вырвать его из своих рук и своего сердца, не отпустил. Возможно, этот поступок был в некоторой степени эгоистичен и ему следовало сдаться, принять тот факт, что Сергей не хочет и не может жить без Екатерины, но он не смог, позорно уступив желанию держаться за дорогого человека до конца, и… победил смерть. Пусть и огромной ценой. Но его Сережа теперь рядом, живой. Вначале было не страшно — десятки часов у операционного стола с короткими перерывами на сон, что обрывался по истошному визгу тревожной кнопки, ведь пациент раз за разом впадал в кризис, пуская насмарку часы кропотливой работы. Но Сеченов его не винил, снова и снова надевая перчатки и беря в руки скальпель, готовый оперировать столько, сколько потребуется. Страшно стало потом, когда Сергей, наконец, пришёл в себя. Дмитрий никогда не думал, что увидеть пустоту в чьих-то глазах может быть настолько больно, и сердце его разрывалось на части, хоть умом он и понимал, что начать с чистого листа — это единственный верный путь к выздоровлению Сергея. И Сеченов готов был принести эту жертву, готов был находиться рядом едва не сутками, лично проверять как приживаются протезы и затягиваются швы, и, что важнее всего, помогать Сергею обрести нового себя. Смотреть на шрамы тоже было больно. Насыщено-розовые, они испещряли всё тело Сергея, неизбежно напоминая, что Сеченов оплошал, не смог предугадать, что ждёт «Аргентум» в Болгарии, и фактически отправил своего мальчика на верную смерть. Очарованный им едва ли не с первой встречи, Дмитрий всегда относился к Сергею особенно тепло, пусть и тщательно скрывал эту неуместную нежность в застенках собственного сердца, и видеть все эти рубцы на его теле было просто невыносимо. Тогда кошмары мучили его куда чаще, и время от времени ему казалось, что вот-вот уродливые полосы разойдутся, исторгая чужеродные металлические подспорья и выпуская наружу обломки костей, что так и не смогли срастись. Потому Сеченов настоял на удалении шрамов, прикрывшись какой-то очевидной глупостью, которая, впрочем, оказалась достаточно убедительна, чтобы Сергей перестал отнекиваться. Дмитрий притворяет штору и возвращается в комнату, по привычке бросая взгляд на часы. Время уже совсем позднее, точнее, в его случае ещё слишком раннее, ведь он никогда не возвращается в постель после кошмаров. Просто не может уснуть. Но даже если каким-то чудом заставит себя, кошмар тоже вернётся, не обязательно в исходном порядке — просто обрывками, заставляя раз за разом вскакивать в тревожном приступе, потому Дмитрий уже даже не пытается, а сразу идёт в ванную, чтобы искупаться, и собирается на работу. С работой кошмарам уж точно не тягаться, как ни крути, но труд — венец человеческой сущности. В комплексе уже все давно привыкли, что академик Сеченов то засиживается до поздней ночи, то приходит ни свет ни заря, но повторять его трудовые подвиги обычно не особенно стремятся. И к лучшему. Дмитрию нравится тишина, нравится уединение мыслительного процесса, нравится наблюдать за тем, как постепенно гаснут уличные фонари и ночная синева растворяется в розоватой рассветной дымке, а пустующие улицы заполняются рабочими роботами, усердно трудящимися на благо будущего. В такие дни даже Близнецы стоят за дверью, неизменно охраняя покой хозяина от непрошенных гостей. Впрочем, Сеченова далеко не всегда оставляют наедине с собой. Раньше эти часы уединения нарушал Харитон, как всегда недовольный неуместно меланхоличным настроением Дмитрия, сейчас их нарушает преимущественно Штокхаузен, которого обязывает должность заместителя. Он переминается с ноги на ногу, время от времени опасливо оглядываясь на стоящих за спиной Близняшек, и начинает всегда неуверенно, ведь знает, что за очаровательным лицом и мягким голосом всесоюзного гения кроется стальной характер и крутой норов. В этот раз он молчит дольше обычного, прежде чем выдавить из себя намеренно искажённое фальшивым акцентом «Д-дмитрий Сергхеевич», и Сеченов заранее знает, что новость его ожидает не из приятных. Что же, иногда кошмары случаются не только во сне, но и наяву, но наяву он будет готов дать им отпор.***
Нечаев скучает по временам, когда не помнил свои кошмары, и понимает каким идиотом был, пытаясь их вспоминать. Сейчас кошмары преследуют его не только во снах, но и наяву: смотрят на него неподвижными механическими глазами и тянутся к нему гибкими извивистыми побегами. Его кошмары пахнут машинным маслом, цветочной пыльцой и кровью, и Сергею кажется, что мир для него больше никогда не будет прежним, — он попросту не сможет забыть всё это, разве что кто-то снова хорошенько даст ему по башке, чтобы взбесившиеся роботы и мутировавшие трупы стёрлись из его памяти, как стёрлась война. Вот только Сергей ошибался, когда считал, что теперь его кошмары будут наполнены ужасами, с которыми он повстречался в «Вавилове», ведь любого робота можно сломать, а любые плотоядные отростки обрубить. Истинный кошмар настигает его внезапно вместе с вопящим об опасности чутьём. Последним, что запоминает Сергей, остаётся нервный оклик Молотова, а после он проваливается в беспомощность, теряет ощущение реальности и мир вокруг вспыхивает настолько яркими красками, что хочется зажмуриться или прикрыть глаза рукой. Вот только рук у Сергея нет, да и тела тоже. По крайней мере, своего. И если именно это место являлось ему в снах, Сергей и рад его не помнить, а то неровен час в шизофреники записали бы, ведь только напрочь больной мозг способен родить что-то подобное. Впрочем, больной — это как раз о нём. И всё же что-то не так, что-то иначе. Хоть и Сергей не помнит вовсе, что именно ему снилось, он практически уверен, что всё окружающее его — фикция. Как минимум потому, что он не может проснуться, как ни старается. Да и не мог он отключиться прямо посреди задания. Мысли путаются, а глаза по-прежнему режет от яркости окружающего мира, хоть им и должно уже привыкнуть. Голос, одновременно знакомый и чужой, раздаётся внезапно посреди ясного неба, оглушает и Сергею кажется, что его контузило, ведь в голове тут же возникает противный звон… а после Сергей открывает глаза. Мир вокруг плывёт и пестрит отголосками неестественно ярких красок среди которых угадывается до боли знакомый силуэт. Сергею кажется, что он всё ещё спит, когда Дмитрий Сергеевич склоняется над ним: он не говорит ничего такого, просто уточняет в порядке ли Нечаев, но от этого привычно-заботливого тона в голове будто что-то взрывается. Сергей едва-едва может устоять на ногах, сквозь пёстрое марево не отпускающего сознание кошмара наблюдая за тем, как Близнецы избавляются от тела Молотова. Зрение медленно приходит в норму, но вместе с тем Сергей явственно чувствует, что что-то упустил, что-то чертовски важное и ускользающее меж пальцев как тень очередного забытого кошмара. А после всё начинается снова: Петров, погоня и тупы, трупы, трупы. В какой-то момент Сергею начинает казаться, что он уже и вовсе не видит разницы между людьми и машинами, что сам превращается в такую же машину для убийств, а чёртова болтливая перчатка лишь подкрепляет его сомнения, заставляя забывать не только кошмары, но и самого себя. Точнее то немногое, что от него осталось — то, что он собирал по крупицам, сращивая нового себя с тем собой, что отпечатался угловатым типографским шрифтом в медкартах. Майор Сергей Нечаев, герой войны, был лишь набором букв на белом листе и источником пустых кошмаров по ночам, а агента П-3 и человеком-то иногда назвать было трудно. Учёные мужи видели в нём дерзкий эксперимент, врачи — смертника, партия — зарвавшегося цепного пса. Один Дмитрий Сергеевич в нём человека и видел, широко улыбался, поил чаем с баранками и говорил с ним хоть о чём-то, кроме чёртовой работы. Сергей нутром чует подвох, сопротивляется, не хочет верить в то, что видит в Академии Последствий. Да только архивы не врут. Бабина вращается, декодер считывает плёнку, выводя на экран одну фотокарточку за другой, неумолимо обращая то немногое хорошее и светлое в жизни Сергея в прах. Дмитрий Сергеевич лгал ему. Это впечатляет больше, чем размахивающие оружием роботы, плотоядные кусты и чёртовы сотни клеток с подопытными психами вместе взятые. Это выбивает почву из-под ног, и чтобы найти хоть какую-то точку опоры Сергею приходится впечатать кулаки в ближайшую столешницу, отставляя под костяшками вмятины. Это поражает в самое сердце, ведь всё это время целый мир для Сергея был в одном-единственном человеке, в его ласковых руках, бархатном голосе и искрящихся теплом карих глазах. Лживых. Нечаев снова впечатывает кулаки в столешницу — на этот раз целенаправленно, вкладывая в удар всю злость и обиду, что разрывает его на куски, но не выплёскивает и тысячной её доли. Каким бы страшным ни казалось предательство, с ним можно смириться, пусть даже предателем оказался любимый человек (и стоящая рядом Филатова тому наглядное подтверждение), но как смириться с предательством целого мира? Филатова прерывает очередную запись на середине, за что Нечаев ей в какой-то степени даже благодарен. Он не хочет слышать всё это, не хочет чувствовать, как в груди всё разрывается, горит и кровоточит. Это больнее любого взрыва и страшнее любого кошмара, и Сергею как никогда хочется проснуться. Проснуться и забыть, но вместо этого его сознание снова облекает туман пёстрой беспомощности. Когда-то Сергею казалось, что стоит ему вспомнить, стоит узнать, кем он был раньше, и кошмары исчезнут, уползут назад во тьму бессознательного, отступая перед светом рационального осмысления, но знание не приносит ровно никакого облегчения, никого света — даже наоборот, тьма выползает из изувеченной души наружу, облекает своими уродливыми щупальцами, сковывает руки и ноги Сергея, превращая реальность в сон, от которого нельзя проснуться. Нечаев не принадлежит себе, когда заходит в фойе центрального комплекса на Челомее, когда небрежно толкает тяжёлую дубовую дверь, ведущую в кабинет шефа, когда позволяет слететь с языка словам, о которых неоднократно пожалеет позже. Его ноги ведёт кошмар, его руками управляет кошмар, его глаза застилает кошмар — личный кошмар, воплощённый в жизнь и замкнутый в крошечный отсек полимерной перчатки. Но даже в этом кошмаре наяву Дмитрий Сергеевич стоит в ореоле яркого дневного света — его светоч, его путеводная звезда, его сердце и душа. Сергей не принадлежит себе, когда направляет на Сеченова пистолет. Палец, лежащий на спусковом крючке, вздрагивает. Затянутые белёсым туманом глаза щиплет от слёз. Гремит выстрел, свет меркнет, Сергей просыпается.***
Нечаева мучают кошмары: он ворочается, бормочет что-то себе под нос, а потом вскакивает на постели, едва понимая, что увиденное было лишь сном. В такие моменты Дмитрий всегда рядом, зовёт майора тихо и ласково, по имени: — Сереженька, — узкие кисти осторожно ложатся на щёки, обнимая лицо Нечаева, — я здесь, мой мальчик, — большие пальцы проходятся по скулам, ласкают и нежат, — я рядом. Взгляд Сергея бегает по лицу Дмитрия — он смотрит испуганно, не верит своим глазам, не понимает, где сон, а где реальность. Сеченов его не торопит, не пытается успокоить или вразумить. Он знает, что Сергею просто надо немного времени, терпения, ласки, и даёт всего в избытке: поглаживает, запускает пальцы в отросшие волосы, целует во взмокший от испарины висок и зовёт привычно своим мальчиком, своим хорошим, своим любимым — просто своим, вкладывая в одно слово всю любовь, на которую только способен. Дыхание Сергея постепенно выравнивается, а сердце перестаёт колотиться так, будто вот-вот проломит рёбра, и он выдыхает — глубоко и шумно, а потом сгребает Дмитрия в объятия, мажет губами по щеке и утыкается в рассыпанные каскадом волосы, стараясь осязать тело в своих руках всеми органами чувств сразу. Иногда они просто сидят так, в объятиях друг друга, на развороченной постели и молчат, но куда чаще Сергей роняет хриплое и обречённое: — Я убил тебя. — Не говори глупостей, мой мальчик, — Дмитрий наиграно фыркает, но вместе с тем неосознанно жмётся ближе, будто хочет впечатать себя в Нечаева, — вот он я, живой и здоровый. Это был просто сон. Это правда, пусть и с небольшой долей лукавства. Дмитрий знает, что Сергей видит в своих кошмарах прошлое, которое не может изменить. — Я стрелял в тебя, — так же глухо роняет Сергей, стискивая хрупкое тело шефа крепче, будто боится, что тот истает как прекрасный сон на рассвете. Сеченов чуть отстраняется, заглядывает в глаза майора. — Харитон манипулировал тобой, — его серьёзность и строгость кажутся совсем неуместными в постели, но иначе он просто не может, ведь знает, что даже лёгкая тень неуверенности породит в сердце Нечаева боль и сомнения, — в этом нет твоей вины. Сергей мотает головой и ведёт ладонью ниже, аккурат туда, где прошла пуля — навылет, органы не задеты, академик Сеченов в рубашке родился. Слова хирурга эхом разливаются в голове Нечаева, хоть сам он знает, что везение совершенно не причём. Он попросту был первоклассным стрелком — в «Аргентуме» других не держали — и Захаров об этом тоже знал, направляя его руку. Промах был исключён. Вот только Захаров не учёл, что даже за самым страшным кошмаром вслед приходит пробуждение и рассвет, и, очнувшись от своего кошмара, Сергей успел отвести руку. Шершавые пальцы подныривают под полу пижамной рубашки, мягко поглаживая нежную кожу. Дмитрий плавно опускается на подушки и раскидывает руки в стороны, позволяя Сергею распахнуть на себе рубашку и осыпать себя поцелуями. Рана на животе давно затянулась, да и рубца практически не осталось, но Нечаев всё равно раз за разом жмётся к тонкой белёсой полоске губами, негласно просит прощения за совершённую ошибку, за слабость, за глупость, за — слово, которое всегда вертится на языке, но которое Сеченов никогда не позволит Сергею произнести вслух — предательство. Предатели давно покараны, а Сергей всего лишь сбился с пути, поддавшись на искусную манипуляцию. Дмитрий зовёт Сергея по имени, тянет на себя, заставляя оторваться от зацелованного шрама, и прижимается к его губам своими. Поцелуй выходит скомканным и отчаянным, и таким похожим на первый, подаренный в тот самый день, горчащий болью и кровью, отчего сердце сжимается и колет, а губы непроизвольно вздрагивают в улыбке. Тогда он тоже улыбался: тепло и совсем немного устало, будто просто переутомился на работе, а вовсе не лежал в объятиях Нечаева, истекая кровью на закате совершенно сумасшедшего дня. Сергей цепляется за ласку и бережно целует в ответ, в который раз негласно давая обещание хранить свой свет, свою звезду, свою любовь. Когда они, крепко прижавшись друг к другу, снова засыпают, за окном ещё совсем темно и тихо, но Дмитрий знает, что сегодня не выспится и ему придётся очень постараться чтобы утром заставить себя выбраться из тёплых объятий Сергея. Он его не винит, ведь у каждого бывают тяжелые ночи, и академик Сеченов не исключение, пусть его кошмары и стали являться куда реже с тех пор, как засыпать он начал с Сергеем под боком. Но всё же кошмары не отпустили его окончательно, ведь как бы Сеченов ни старался, страх потери так никуда и не делся, уродливым рубцом отпечатавшись на сердце. В своих кошмарах он по-прежнему задыхается и захлёбывается, но уже не в крови, а в полимере, что вязкой черной жижей затекает в глотку и лёгкие, облекая собой каждую клеточку тела, заполняя до предела. От этого чувства не избавиться просто так, потому, проснувшись, Дмитрий аккуратно, чтобы не потревожить мирно сопящего Сергея, выскальзывает из постели, накидывает халат и идёт на кухню. На столе привычно лежит початая пачка сигарет и стоит пепельница, только зажигалки нет — её Сергей всегда таскает с собой. Сеченов зажимает сигарету зубами и, чиркнув спичкой, прикуривает. Он сразу затягивается, вдыхая едкий дым как можно глубже, опаляя дыхательные пути и выжигая мерзкое ощущение булькающего в груди чёрного полимера. Выдыхая, Дмитрий грузно облокачивается о подоконник и роняет голову в ладонь. За окном мерцает ночными огнями город, а чуть выше, над самой головой, раскинулись звезды. Пусть их отсюда совсем не видать из-за огней комплекса, Дмитрий знает, что они там, близко-близко, стоит только закрыть глаза и перед внутренним взором тут же предстанет звездная карта… но не сегодня, не сейчас. Сейчас, закрыв глаза, он не увидит ничего, кроме затуманенных белёсых глаз Сергея, который, не видя его, всё равно смотрел на него с осуждением и, не говоря ему ни слова, выносил ему приговор. Благодаря Харитону, Сеченов узнал, что чтобы убить не обязательно нужен пистолет или скальпель — достаточно просто быть самонадеянным слепцом. Он снова глубоко затягивается, надеясь, что вместе с лёгкими дым выжжет и эти дрянные мысли из его головы. Помогает так себе. Иногда ему кажется, что Харитон всё-таки был прав, что он обрекает на смерть всё, к чему прикасается, что всегда любил лишь себя, что заслужил смерть. Плечи Дмитрия вздрагивают, когда на них ложатся ладони Сергея. Углубившись в свои мысли, Сеченов упустил момент, когда Нечаев оказался у него за спиной. Даже через ткань халата руки Сергея кажутся обжигающе горячими, и только почувствовав их тепло, Дмитрий понимает насколько продрог здесь, расхристанный у открытого окна. — Прости, мой мальчик, — прохладные пальцы слабо поглаживают лежащую на плече ладонь. Сеченов подаётся назад, прислоняясь к груди Нечаева, и прикрывает глаза, ощущая как тепло чужого тела облекает его точно пушистое одеяло, — я не хотел тебя разбудить. Сергей пропускает слова мимо ушей, тянется рукой вниз, перехватывает тлеющую меж пальцев шефа сигарету и тушит её о пепельницу. — Курение вредит здоровью, — говорит назидательно, будто сам не смолит как паровоз изо дня в день, и снова тянется к ладони Сеченова, накрывает его кажущуюся совсем хрупкой кисть своей рукой и прижимает к груди, заключает в объятия. Дмитрий и сострил бы в ответ, но не хочет — спускает несправедливое замечание Сергею с рук, утопая в его объятиях, льнёт ближе. Мешковатый халат непроизвольно съезжает вниз, оголяя острое плечо, и Нечаев не упускает возможности прикоснуться к нежной коже губами, прокладывая дорожку поцелуев от кромки собравшейся ткани до самого угла челюсти, пока Дмитрий не повернёт голову, встречаясь с его губами своими. Сладкие поцелуи помогают от кошмаров куда лучше горького сигаретного дыма. Возвращаясь в постель, они оба знают, что кошмары отступили ненадолго, что они всё равно вернутся потом, но ни Сергей, ни Дмитрий больше не пытаются их избежать, ведь, обретя друг друга, они оба убедились, что даже за самой длинной и тёмной ночью обязательно наступит рассвет.