Они видели небо
Видели вместе
Падали в воду
Когда Арагон в следующий раз окажется в церкви, ему точно следовало бы раскаяться в своих пороках, да а смысл? Своим богом он отныне превозносил только одного — хладного к этому миру, как и то божество, коего чаще одаривали своим вниманием смертные, Эймонда. Оскорбленного, поломанного, озлобленного. Желать троюродного брата — даже не неправильно, это мерзко, но давно ли Таргариены начали смотреть на это? Старшему брату Деймону точно никогда не было дела, когда он женился на племяннице, только дело и в непризнании народом мужеложства среди тех, в чьих жилах текла царская кровь. Да и самому Арагону хотелось плевать на это все с высочайшей колокольни. Только если не признает народ — это уж точно не могла принять и Корона. Горящие темные золотистые глаза Арагона пылали страстью, небесный ледяной Эймонда — ненавистью к миру сему и себе. И тому, кому отдавал сердце. Тем не менее каждый их раз Арагон просил — умолял — Эймонда снять повязку, скрывавшую сапфир заместо глаза. Эймонд озлоблен; ещё, кажется, несколько семейных встреч — и он точно потянулся бы к рукоятке клинка так же, как это делал и кузен, когда Стронгам думалось, что пасти могли они открывать.Они ели друг друга
Спали друг с другом
Ровно два года
Эймонд озлоблен на весь мир. Для Эймонда не было богов, не было никаких Семерых — он не нуждался в них, он и был божеством в своем собственном «я». Арагон не возражал — давно отрекся от тех, кому верил, стоило появиться в его голове навязчивому «Эймонд — мои отрада и скорбь, небо и земля, воздух и звезды». Возможно, это была больная привязанность. Возможно. Да и, возможно, его столо лишить жизни, судя по тем отношениям, в которых он состоял с троюродным кузеном. И лишить его жизни Эймонду приходило в голову каждый раз, когда по замку бродили слухи, что Алисента ведет переговоры о выданье Лагерты — младшей сестры Арагона — за Эймонда. Почем зря ли называли его братоубийцей? Воля королевы-матери исполняется беспрекословно (практически), но это не мешает Эймонду каждый раз стискивать зубы, глядя на непонимающего Арагона. Эймонд ненавидит его просто за то, что не позволяет самому себе дать слабину и открыться. За то, что сам говорит не отталкивать, но при этом же сам держит дистанцию.Где-то молчали
Где-то любили
По условиям жизни
Арагон время от времени допускает мысль, что Эймонд лишь играется, пытается потешить ущемленное судьбой эго; время от времени гордо делает вид, что его это ни капли не задевает. Но это только время от времени — в остальное время, когда он оказывается под Эймондом, его мысли забиты совершенно другим. К примеру, тем, чтобы кузен взял его грубее — хотя куда уж? Арагон точно мазохист. Хотя бы исходя из того, что ему нравятся акварельные синяки, начинающиеся от шеи и ребер и идущие до бедер. Впрочем, на теле брата идентичные. Арагону не хватает сдержанности и осторожности, Эймонду — хоть капли эмоции. Эймонд привык в большинстве своем подавлять свои чувства хотя бы по причине того, что не хотел бы расстраивать мать ненужной кровью. Смерть Люцериса к тому не относилась: Вхагар убила его не из-за того, что Эймонд не удержал ее под контролем, она убила его, потому что Эймонд не может держать под контролем себя. Сказать точно Арагон не может, когда все началось, да и вряд ли сам Эймонд вспомнит. Может быть, все случилось в самый первый раз — когда (на тот момент) маленький Веларион впервые оказался на Драконьем Камне. Может быть, Арагону и не стоило следовать тогда за младшим принцем, что к нему относился скептично. И, скорее всего, подставь он тогда свою спину, Эймонд не лишился бы глаза и далее не ходил бы в продолжение своего бренного для других существования с жалкой фальшивой заменой — сапфиром и повязкой, скрывающей его. И сейчас Арагон, конечно, не давал себе права злиться на Эймонда. Злиться на его отношение — дневной холод и насмешки, сменяющиеся пылким жаром ночью в его личных покоях. Ненавидеть себя и винить у Арагона выходило великолепно, но еще лучше он играл роль глотающего обиды, просто потому, что понимал, что не вправе говорить что-либо. Не позволял самому себе. Не потому, что не по статусу — потому что так надо. Сам младший принц не говорил об этом — запретная тема, хоть они и были близки. Кристон Коль даже как-то опустил ревностно-нервную шутку, что третий ребенок Визериса однажды предпочтет ему другого. Младший принц не оценил. Далеко не оценил. Но и Коль не оценил, когда за презрительной насмешкой лорда последовал меч к горлу. Арагон жаждал крови, когда по настоянию Королевы Матери Лагерта обильно липла к младшему принцу, как только слух дошел до его матушки. Он жаждал оголить спрятанный под одеждой клинок, когда видел сестру, что искренне не понимала, в чем дело. Только дело было даже не до конца в ней — Арагон ведь и сам понимал, что, в отличие от него самого, у Лагерты была перспектива вступить в брак с Младшем принцем. Не имели значения чувства сестры — имело только то, что у нее была возможность. Коей не было у самого Арагона. И идея лишить жизни сестру не казалась такой уж и безумной. И бездушной. Особенно тогда, когда под покровом ночи он медленно, неспешно по знакомому коридору направлялся к покоям сестры, натянув темный плащ и сжимая рукоятку. Думал он долго. Очень. Только оказалось, что для него это было выше крови. И в миг, за пару шагов от охраны, что пока что не показалась в поле зрения, его некто перехватил и, уведя в разветвление коридора, зажал рот, надавливая. Скрыв их обоих так, чтобы никто не увидел. Так и было: слабое свечение факела не раскрыло их силуэтов. В незнакомце он признал Эймонда. До боли сопливо обычно они звучали друг для друга, когда, укрываясь от остальных, были вместе, словно Эймонд Таргариен не хладнокровный братоубийца, словно не Арагона Велариона за глаза звали безумным душегубом. Сейчас они были только несчастными любовниками.Они очень устали
«Я люблю тебя» — так и застряло в глотке, только вместо этого было слышно лишь тихое: — Я убью за тебя, — шептал Арагон ему, до синяков сжимая шею любимого.Долго искали что-то такое
Ненависть вновь заполнила голову младшего принца — тот позволил ей стать дурманом. Его гордыня позволила. Так же, как позволил самому себе прижаться болезненным поцелуем к губам своей погибели, позволил себе впустить его в свое недобитое сердце.Это больше, чем мысли
Отстранился, — И я за тебя, — словно молил его, или же себя, о чем-то, прислонился лбом к его, тяжело выдыхая.И больше, чем сердце