ляль

— Ляль. Дима говорит это обычно нежно-приторно и с хрипотцой в голосе. Дима обычно целует в колючую макушку и готовит на завтрак яичницу с дешёвыми сосисками. Он обычно собирает все шмотки в дорогу, но ответственность за покупку билетов и съём квартиры скидывает на Мирона. Потому что Мирон в свои двадцать два более собранный и не сможет проебаться на ровном месте; ещё Мирон в свои двадцать два умеет неплохо сосать, читать реп и пересказывать прочитанные книжки. Ещё Мирон забавно морщит нос, когда в квартире слышит запах сигарет, недовольно закатывает глаза и обещает в следующий раз постелить Диме в парадной. «Ляль, у тебя очень красивые глаза». «Ляль, я постараюсь всегда быть рядом» . «Ляль, угомонись, ты перегибаешь». Дима говорит это блядское «ляль» каждый раз с такой интонацией, что Мирон не может не отозваться, не может не повернуться и не может не улыбнуться уголками губ. Потому что это всё становится слишком родным и своим. Личным. Интимным. Ещё потому что к этому привыкаешь максимально быстро и максимально долго не можешь расстаться. А расставаться приходится. Во время налёта в Москве Дима говорит «не бойся, ляль» одними губами, уводит двоих в кухню и пытается в дипломатию — так учил Мирон. Только дипломатия выходит хуёво: Диму хватают и ставят на колени. И он терпит, не рыпается, потому что больше боится не за себя, а за Мирона. Боится и больше нихуя не может сделать. На следующее утро Мирон показывается на глаза с синяком на скуле и переломанным ребром — кость чудом не задела лёгкое, но болит пиздецки. На следующее утро Мирон игнорирует любую попытку поговорить, самостоятельно собирает вещи и убегает в Петербург вечерним поездом. И Диму задевает, разъёбывает на всю жизнь: он пишет диссы, записывает бессмысленные обращения, делает хуйню, поддерживает, не забывает. И однажды вечером Мирон отвечает на очередное сообщение, — года три спустя, правда — простое и короткое «ты доигрался — я предупреждал. расплачивайся». И в его словах нет какой-либо злобы — она осталась ещё в две тысячи одиннадцатом: на той пыльной кухне, в том плацкартном вагоне и в стакане чая с советским подстаканником. Мирон думает, что этот гештальт давно пора закрыть, и решается на это лет через восемь. Когда в одиночку собрал Олимпийский, когда откатал огромные туры в тесном фургоне со своими, когда понял, что рядом люди, которые готовы друг за друга рвать глотки. И спустя восемь лет Мирон предлагает встретиться — какой-то левый бар на Невском, на пару часов, чтобы просто поговорить. Дима приезжает ровно в восемь, мнётся на пороге несколько секунд, и ему впервые, наверное, хочется, чтобы эта встреча не состоялась. Хуй. Мирон сидит у дальнего окна, — ёбаная пунктуальность англичан — теребит пальцами застёжку на наручных часах, благодарит официантку за пару бокалов пива и невзначай бросает взгляд в сторону двери. И Дима смотрит на него, моргает медленно и залипает, пока другая девчонка не предлагает снять пальто и оставить его на вешалке. Дима соглашается, поправляет рукав вязаного свитера, глубоко вдыхает и садится напротив Мирона за столик. Молчит первые несколько секунд, старается подобрать слова и по итогу шлёт всё нахуй. Потому что внутри — ураган; ураган от того, как он смотрит, как он улыбается уголками потресканных губ, как говорит. Диме хочется кинуться в его объятия верным псом, которого только-только забрали из приюта, хочется скулить у чужих ног, облизывать руки и до конца жизни послушно приносить тапки. Диме хочется-хочется-хочется, но он понимает — это просто невозможно; у Мирона своя тусовка, своя команда, свои люди. — Привет. — С формальностей начнём? Думал, первым делом ты на баттл меня вызовешь, ну, или, не знаю, полезешь мне лицо бить. Мирон горбится, говорит монотонно вполголоса, улыбается, чёрт такой, и отпивает из бокала пару глотков пива. У Димы голос хрипит от волнения, он опирается локтями на стол, пристально всматривается в чужие черты лица и всё ещё не может отвыкнуть. Потому что у Мирона слишком длинные светлые ресницы, слишком острые скулы, слишком пухлые губы, Мирон сам весь слишком. Дима отводит взгляд, когда Мирон ловит зрительный контакт, отпивает сам из высокого бокала и морщится от горьковатого привкуса. — Не об этом я хочу говорить, Миро. Мир? — Перемирие. Дима протягивает Мирону мизинец, кивает, мол, всё хорошо, и ждёт ответа. И Мирон отвечает — хватается своим мизинцем за чужой, переплетает крепче и замирает на пару секунд. Только Диме всё ещё хуёво: он чувствует теплоту чужих рук, шероховатость пальцев, сглатывает застрявший в горле ком и осторожно соскальзывает рукой к чужой ладони. Мирон на жест реагирует сухо: убирает медленно руку, избегая контакта, проверяет уведомления в телефоне и снова отпивает из бокала. Девчонка-официантка приносит по просьбе тарелку с закусками, в книге оставляет счёт и уходит с натянутой улыбкой, надеясь на хорошие чаевые. — Какие планы дальше? — Не думал. Уеду во Францию, открою цветочный магазин и буду проводить старость в обществе кресла-качалки с котом на коленях. Всё как в сказках, блять, герою пора на покой. — Ты без драматизма не умеешь, да? Мирон цокает языком, закатывает показательно глаза и берёт кусок какого-то сомнительного бекона на шпажке. У него привкус дешёвой свинины, но на закусон пойдёт; Мирон снова отпивает из бокала два больших глотка, отвлекается на засветившийся экран телефона, отвечает быстро на сообщение и снова поднимает глаза на Диму. И Дима видит, как у Мирона искрится взгляд: чёрный зрачок мелко дрожит, светлая радужка, кажется, темнеет, а губы сами растягиваются в довольной улыбке. Дима видит, что с Мироном всё в порядке. Он перетерпел, переболел и отпустил ещё той дождливой осенью дохуя лет назад; Мирон больше не смотрит с той искренней подростковой наивностью и восхищением: теперь ему просто плевать. Диме хочет разбить себе ебало за собственное бессилие, но он только тихо выдыхает, сжимает крепче бокал и кладёт гренку в рот. — Я через час уходить должен, Дим. Прости, что всё так сумбурно. — Что, твои дети без тебя подгузники с дерьмом поменять не могут? Бамберга в какой-то момент времени всё начинает раздражать: люди в помещении, чужие голоса, колючая щетина на лице, манера Мирона говорить тихо и монотонно. Мирон делает вид, что он этого не замечает. Рассказывает про опыт в съёмках фильма, восхваляет какого-то очередного ноунейма, даёт рекомендации касательно будущего и заказывает второй бокал. И он не пьян, ему просто немного весело. И его накрывает. Ему после воспоминаний хочется снова рвануть в тур со своей командой, снова спать по пять часов (в лучшем случае) и снова выходить на сцену под бешеные крики толпы где-нибудь на севере России. Мирон над этим долго не думает, набирает короткое «Жека мы едем в тур» и без раздумий отправляет сообщение Жене. Дима хвастается последними треками, говорит про свои какие-то планы и понимает, что Мирону, собственно, не особо и интересно. Понимает, что между ними просто нет прошлой искры в отношениях, какого-либо контакта или заинтересованности Мирона. Дима громко выдыхает, допивает остатки пива, закусывает оливкой и совсем тихо опускает кулак на край стола. — Мне тоже пора, Мирон. Жена просит домой пораньше. Сообщений Дима, конечно, никаких не получал, но впервые трезво смотрит на ситуацию — разговор никакой. Перед встречей Диме хотелось много чего: высказать ядовитую обиду, подраться, извиниться, вспомнить старое — нихуя не получилось, все мысли разом испарились. И он, наверное, не жалеет. Уже поздно. Потому что жалеть нужно было восемь лет назад, нужно было бежать верным псом по железнодорожным путям и просить прощения. Только попросить прощения смелости не хватило ни тогда, ни сейчас. Мирон суёт в потрёпанную книжку три тысячных купюры, перелистывает пару страниц, пробегается взглядом по тексту и переводит взгляд на Диму. И Диме кажется, что с ним играют — осторожно и искусно, как это делают большие хищные кошки. Мирон к их роду не относится, но иллюзорными когтями сам способен разодрать душу на маленькие тряпки и сделать больнее сотни ножей в спине. Дима знает об этом, всё ещё вскрывает старые раны, сдирает подгнившие корочки крови и давится болью, — ёбаный мученик, блять — но не может отпустить. Не может понять, что этой встречей Мирон закрывает свой вечный гештальт и на этом история заканчивается — хуёво, не как в сказках. Принца убили, принцесса влюбилась в дракона. — Прости, Дим. За всё прости. Надеюсь, больше не держишь на меня зла. — Всё хорошо, жида. Обиды давно забыты. Мирон поднимается первым, бросает короткий взгляд в окно, хмурится из-за испорченной погоды и суёт телефон в задний карман джинс, болтающихся на бёдрах. Диме на секунду кажется, что всё как раньше: вот дождливый Петербург, вот общий тур, вот они вдвоём делают что-то новое. А завтра прыгнут в купейный вагон и понесутся по золотистым полям куда-нибудь на восток. Вот Дима будет носить чай каждые два часа, курить в тамбуре и рисовать корявые деревья на пожелтевшей бумаге. В Москве к ним в купе подсядет вредная жирная тётка с ребёнком, будет ворчать, просить уступить ей нижнюю полку и постоянно орать на девчонку с синими бантами. — Дим, идём. Мирон окликает громко, смотрит из-за плеча, широко открыв глаза, и явно ждёт хоть какой-то реакции. Дима поднимается, забирает с вешалки вещи, накидывает на плечи и открывает «убер» в поисках машины. Дождь за окнами барабанит с дикой силой, заглушает шумом музыку в баре и вдали даже, кажется, можно разглядеть молнию за невысокими домами. Мирон складывает пальто на предплечье, останавливается у самой двери, дожидаясь сообщения, залипая в экран на несколько секунд, и едва заметно улыбается. — Пиши, если будет нужна помощь. Не чужие люди всё-таки. — Фитанёшь со мной, Мир? — Потом как-нибудь. Мои слушатели к этому пока не готовы. Дима впервые смеётся за вечер: хрипло, негромко и коротко. Щурит глаза, смотрит на Мирона с той же щенячьей преданностью, что и раньше, и не ждёт никакого ответа. Мирон кладёт ладонь на чужое плечо, сжимает несильно пальцами, молча предлагая поддержку, и коротко кивает. Соскальзывает подушечками пальцев по мягкому свитеру ниже, на секунду теряет фокус перед глазами и не спеша убирает руку. И сейчас Диме кажется, что это конечный пункт — другого варианта не будет. Потому что не будет никаких «потом как-нибудь». Потому что Дима быстрее сляжет с инфарктом, прежде чем Мирон решится. Нельзя — слушатели, блять, не поймут. Мирон открывает дверь, когда чёрная тачка останавливается напротив, прикрывает лысую голову руками и медлит несколько секунд перед выходом. Дима сглатывает ком в горле и негромко окликает Мирона, но так, чтобы он слышал. — Эй. Ляль. Только Мирон не отзывается. Мирон впервые не отзывается, но, сука, слышит. Он хлопает дверью, забавно прыгает через лужу на тротуаре и открывает дверь чужой тачки. Там его встречают теплотой, наггетсами из «мака», счастливой улыбкой и поцелуем в лоб. Ваня прижимается горячими губами к коже, трётся колючей щекой о лысую макушку и резко выворачивает руль — еблан, блять, опять на тротуар заехал. Мирон передёргивает плечом из-за скатившейся за ворот одежды капли, откидывает вещи на заднее сидение и берёт из чужой пачки сигарету. Суёт себе в губы, усмехается, почувствовав привкус персика на фильтре, и поджигает жигой Рудбоя. Затягивается, втягивая щёки, до горечи в горле, выдыхает дым в приоткрытое окно и, наконец, расслабляется. — Не задавай вопросов. Я просто соскучился по тебе, Вань. Ваня щурится, улыбается по-кошачьи и сворачивает на Лиговский. Заезжает на парковку в «Галерее», материт вечные толпы людей, суёт в рот кусок курицы и запивает колой. Мирон скуривает сигарету по дороге, щёлчком выкидывая окурок ещё на улице, переводит взгляд на Ваню и молча приподнимает бровь в излюбленном жесте. Рудбой смеётся, глушит тачку, забирает одежду с заднего сидения и суёт пачку сигарет в карман худи. — Я взял билеты в кино, а ты идёшь со мной на свиданку, Мирка. Ваня подаётся ближе, снова целует Мирона в лоб, прижимается крепко губами и рукой накрывает чужую ладонь, мол, пора идти. И Ваня видит, что у Мирона блестят глаза — Ване хочется тут же посадить его к себе на бёдра и целоваться до утра. Ване хочется, но он целует в щёку, выходит из машины и ведёт Мирона за собой за руку, — заебался прятаться, если честно — но на эскалаторе отпускает. И Ваня не думает о том, что было когда-то, Ваня верит в то, что есть сейчас. Ваня не привыкает, Ваня не пиздит, Ваня всегда рядом: обнимает после ночных кошмаров, ждёт пьяный на бетоне у двери после ссор и всегда маячит за спиной тёмным силуэтом, оскалив клыки. Ваня в любой момент может уйти, если ему скажут — он действительно самостоятельный. Дима только так не научился. Дима не научился отвыкать.