***
«...Слетал, дрожа, "Отче наш" с запекшихся бледных губ, а вокруг гремел бодрый марш Ирехонских победных труб, и, сгорая под этот рейв, интернет оглох и ослеп: вместо валюты в сейф прятали соль и хлеб. Улетая, бодрилась власть, втиснувшись в Супер Джет, брезгливо стирая грязь и кровь по краям манжет...» – ДДТ «Маме» Я даже представить не мог, что смогу кого-то так сильно полюбить в своей жизни. После инцидента в Болгарии, от последствий которого мой мозг отказался функционировать нормально, а тело по кусочкам собирали и восстанавливали, сращивая живую плоть с нейрополимером, терпеливые нейрохирурги, слово «любовь» для меня имело весьма абстрактный и непонятный смысл. Однозначно, я был привязан к Дмитрию Сергеевичу, но не более. Перед ним я испытывал исключительно чувство долга за спасение своей жизни. К тому же, этот человек почти заменил мне родного отца, поэтому чувствовать к нему что-то иное я попросту не мог. Жизнь же до трагедии в Болгарии была мне абсолютно неизвестна: она, словно красивая танцовщица балета во время сольного выхода на сцену, была покрыта поволокой темной вуали изящного костюма и защищена от излишне любопытных глаз по-своему интимным полумраком искусственного освещения. Хотелось бы, конечно, сорвать эту тонкую ткань и заставить мощные софиты работать в полную свою силу, но если бы кто-то посмел-таки это сделать, я набил бы этому невеже морду. Почему? Потому что он разрушил все романтику неповторимого выступления. Поэтому, я, собственно, не особо рьяно интересовался своим прошлым. Я жил настоящим, лишь изредка заглядывая в щёлочку кулис былой жизни, размышляя о том, была ли у меня когда-то семья, жена или, например, дети. Однако когда я увидел его, слово «любовь» обрело вполне себе конкретный смыл. Мозг мой упал, гремя тем, что боролось с ним. Любовь для меня стала человеком.***
Понравился он мне с нашей первой встречи. Когда он, весь из себя такой важный и красивый, одетый с иголочки, чуть не упал, запнувшись на ровном месте. Тогда я сразу понял: крови мне этот человек выпьет немало, но это совсем не напугало меня. Даже, можно сказать, наоборот, притянуло ещё сильнее. Было в этом неуклюжем фрице что-то. Однако я решительно не мог понять, что именно. То ли удивительный немецкий акцент и неимоверно милая «ргхэ», то ли каштановые бараньи кудри на затылке, то ли ещё что-то, что мне понять было не дано. Хорошее было время. Тогда я ещё и подумать не мог, что эта тварь заставит меня идти против своих личностных принципов, и, шепча что-то в самое ухо на своем непонятном, словно желая выжечь эти слова на моей коже, из раза в раз будет завлекать в летящие движения венского вальса. Такой аккуратный, такой мягкий, и, наверняка, лёгкий. В сравнении с ним, я, наверное, казался машиной для убийств. Так я думал тогда. И в определенной степени оказался даже прав. Немец оказался действительно довольно лёгким, почти невесомым для меня. В любой момент я мог поднять его к себе на спину, мог взять поперек талии и закинуть на плечо, а мог и подхватить под колени и приобнять за плечи, унося его, словно принцессу, в любом нужном мне направлении, выслушивая лишь тихое ворчание на до сих пор неизведанном мне языке. Мне так нравятся его руки. По сей день. Сами по себе очень изящные, но совсем не такие, как у девушек. Мозолистые из-за постоянной работы с документами, с тонкими, словно выточенными из нежного дерева пальцами, всегда аккуратно подпиленными ногтями, проступающими синими венками, каждую из которых так хотелось расцеловать, обводя языком контур. Именно он научил меня нежности и проявлению своих чувств. С ним я никогда не повышал голос, старался даже сквернословить поменьше. Фриц же, за каждый мой успех в чем-либо, нагло лез меня обнимать, распуская руки, и целовать, улыбаясь мне прямо в губы, радуясь, кажись, больше меня самого. Такой невероятный, такой запоминающийся. «Как вообще можно было его не полюбить?» – спрашиваю я себя сейчас. Никак, наверное. Он тот ещё ебаный пирог. Всё равно ведь люблю эту отвратительную дрянь, несмотря ни на что. Ведь именно он был со мной, когда я мучился бессонницей. Он успокаивающе ласкал шею, трепал волосы на затылке и бесконечно целовал. Именно он дал мне понять, какое счастье может испытывать человек. Мне снилось его родное тепло, и, проснувшись на рассвете, чувствуя на лице теплые солнечные лучи, я обнаруживал его под своим боком и обнимал крепче, прижимая к своей груди и вдыхая его запах. И ведь Фриц волновался за меня больше всех каждый раз, когда я уходил на очередное задание. Обеспокоено прижимал к себе и целовал в щеки, почти слёзно умоляя отчитываться обо всем опасном, что происходит и в случае чего связываться с ним лично, а не с Дмитрием Сергеевичем. И только ему я позволял прикасаться к своим плечам, сведя брови у переносицы, выслушивая очередную просьбу не сутулиться. Вот только машиной для убийств оказался этот мягкий и нежный человек, утыкаясь в шею которому я чувствовал отдаленный аромат одних единственных духов и запах горячей кожи. Именно он брезгливо стирал с краев манжет любимой рубашки надоедливые капли крови. Немец хищно улыбался, видя, как солдаты-противники умирают от новой инфекции. Его недоеденное враньё стало петлей на шее. Мне было так обидно, что глубоко любимый человек обманывал меня, да и не только, в абсолютно каждом аспекте жизни. Даже в собственном имени. «Какой Йозеф? Это же мой, родной и любимый Михаэль, Мишель, Мишенька». Я мог ему простить убийство своих, мог простить изобретение коричневой чумы, но не мог простить ложь. Вранье, в котором не было ни капли правды. И я искренне не мог понять, почему. Разве я настолько безнадёжен? Разве мне нельзя ничего такого доверить? Если бы этот чертов фриц рассказал мне все сам, я бы, клянусь богом, подошёл бы, обнял его покрепче и сказал, что люблю таким, какой он есть, с любым прошлым. Но было поздно. Было очень, очень поздно. Рассказал мне об этом не он. Рассказало мне об этом всём его личное дело, бережно хранимое в архиве Сеченова. Я попросил его у шефа, чтобы понять, что же значили последние слова его прощального письма. «Серёженька, любимый мой, родной мой. Если ты читаешь это сейчас, то, скорее всего, я уже мертв. Я хотел бы, чтобы ты всегда помнил о том, как сильно я тебя люблю. Мне очень жаль, что правду я смог тебе открыть лишь после своей смерти. Сходи к Сеченову, попроси мое личное дело, он не откажет. Если после всей правды ты меня не возненавидишь, возьми мою фотографию оттуда, положи в кошелек. Пишет навечно твой М.Ш.-Й.Г.» Обнаружил я его уже мертвым. Он всегда писал и работал правой рукой. Дырка в его глупой башке была с левой стороны. Ежу было понятно, что его убили, неумело пытаясь инсценировать суицид. Но мне было глубоко все равно, кто это сделал и как. Даже если бы я нашел этих людей и лично свернул им шеи, Мишеньку бы это не вернуло. Помочь пытался ХРАЗ, выдавая из перчатки роботизированные слова поддержи. Помочь пытался Дмитрий Сергеевич, по-отечески обнимая и отправляя в отпуск. Помочь пытались рабочие с предприятия, хлопая по плечу в знак поддержки. Но ни в ком из них не было ебанного неуклюжего фрица-педанта, который так сильно засел в моей голове. Шепча разбитыми в кровь губами слова «Отче наш», я стягиваю с руки надоедливую перчатку. Секунда, и дорогой сердцу ПМ уже плотно прилегает к виску. Следующая, и мое физическое тело падает, мозги вышибает на стенку и кровь быстрыми ручьями вытекает из своего хранилища. Чую жопой, ХРАЗ надрывается, как сука. Но мне уже насрать. Мне поебать на твое прошлое, Михаэль. Мне насрать на то, что твои руки по локоть в крови. Хочу лишь, чтобы ты, как любой хитрый бес, сколько бы я тебя не материл, воссел-таки на свой трон, по-родному ухмыляясь и поставил меня на колени перед собой, заставляя извиняться за то, что не смог уберечь и удержать в реальности. Милый мой Михаэль Штокхаузен. Милый мой Йозеф Гондельцвайг. Ты так жил, дорогой, что с тобой мой мир не погиб, а без тебя разрушился, словно карточный домик. Ты заставил меня идти против своих принципов, заставил осознать, что такое любовь.