Он любит их

      Иван любит их. Всех: от окружённого чужаками Калининграда до далёкой Камчатки; от тех, кто с роду не бывал за границей и не хочет этого, до тех, кто мечтает разорвать свою связь с Россией или уже давно это сделал; от едва родившегося младенца до столетнего старика. Он может ненавидеть некоторые поступки своих людей, но их самих — никогда. Иван никого об этом не спрашивал, а потому не знает, в том ли дело, что неспособность возненавидеть своих заложена в природе воплощений, или же в том, что он сам по себе какой-то неправильный.       «Неправильный, всегда неправильный, » — эхом отдаётся в голове, и Ивану не дано понять, его это голос или чей-то ещё.       Иногда он хотел бы возненавидеть. Не весь свой народ, конечно, только часть: толстомордых чинуш, эгоистично набивающих кошельки деньгами, пока кому-то не хватает на самое необходимое, например… Но он не может. Это будет, пожалуй, неверно сравнить даже с материнской любовью: матери отрекаются от своих детей чаще, чем нам хочется верить. У Ивана нет такой возможности. Видимо, таков удел воплощения страны — мучительно любить даже тех, кто, подписывая бездушные законы, медленно толкает тебя в бездонную про́пасть.       От этой пропасти хочется бежать, хочется отгородиться — лишь бы не упасть. Ведь если упадёт он, то же ждёт и тех, кого он так безгранично любит.       В различные эпохи спасением казались разные вещи, разные идеи — и все они работали, но лишь какое-то время. Стены, которые должны были защищать рушились, пропасть росла и казалась постепенно раскрывающейся пастью хищника. И Иван раз за разом оставался балансировать на самом краю — раздираемый внутренними противоречиями, но несломленный и твёрдо знающий: их он защитит. Вынесет то, что вынести ему кажется невозможным, но защитит…       Какое-то время спасение казалось Ивану белым с синей полосой посередине. Нет, красный не резал глаза, и Иван не стыдился алой крови, пролитой им когда-то для защиты столь важных ему людей и идей, хоть о многих своих решениях он, что уж тут скрывать, сожалел. Но если таковы цвета лучшего будущего для него и его народа — он готов был душою сродниться с ними.       Готов был — но не сроднился.       Слишком много сквозь бело-сине-белое полотно прорывалось голосов, твердящих, что нет у него толком ни своей истории, ни своей культуры — всё чужое, краденное; слишком много было вещающих, что он, Россия, Иван Брагинский по самой сути своей — ошибка и достоин лишь вечно каяться за своих грехи — настоящие и те, которые ему приписали позже — да смиренно принимать плевки в лицо.       И обладателей этих голосов Иван, какой бы мрачной, жестокой шуткой жизни ему это ни казалось, тоже любил.       Конечно, такими были не все. Иван допускал даже, что таких было меньшинство. Просто он за многие столетия очень хорошо усвоил: фанатиков всегда меньшинство, но в любом конфликте, пока множество растерянных и никому не желающих зла людей стоит на перепутье между противоположными друг другу, но одинаково радикальными сторонами, это фанатичное меньшинство способно заразить любых неопределившихся своей идеей — а когда (или если) те осозна́ют последствия того, вероятно, будет уже поздно.       И Иван живо представляет, как его сбрасывают в пропасть. А вместе с ним там окажутся и те, кто призывал разделить его, призывал одни цепи сменить на другие и (то ли издеваясь, то ли по незнанию) называл это свободой, и те, кто видел в России не Родину, а источник наживы, и те, кто искренне его любил и искренне желал ему лучшего. Ведь они все — его…       Иногда Ивану кажется, что он был обречён ещё в теперь кажущемся таким далёким девяносто первом, а все маленькие и большие радости с того момента — не более, чем отсрочка перед неизбежной казнью, которая, начавшись постепенным коверканьем истории, закончится его безжизненным телом, летящим в непроглядную тьму. Но чувство обречённости не вечно.       В жизни Ивана слишком много было печали и, быть может, отчасти поэтому он умеет по-настоящему радоваться даже незначительным на вид вещам и ценить их. Он понимает: то, что у него есть, могут отобрать, его самого может погубить нынешняя власть, а может и та, которая придёт ей на смену. Воплощения, опытные и сами пережившие то, о чём их люди могут только прочитать в учебнике истории, далеко не во всём соглашаются со своими правителями — но всё же подвержены их влиянию. Иван знает: нельзя совсем исключить возможности того, что в будущем (далёком или не очень) он будет с благодарностью целовать пыль, по которой прошли какие-нибудь европейцы или тот же Америка и искренне верить, что так правильно, что таким его примут — так же искренне, как Альфред верит в демократию, а он сам когда-то верил в коммунизм.       Но сейчас он, Иван Брагинский, всё же уверен, что это — не тот путь, по которому он хочет пойти сам и повести своих людей. Он хочет для них лучшей жизни, но, как бы ни было плохо, отказ от собственной истории и самоунижение — не жизнь. В глубине души Иван боится, что не сможет уберечь свою власть и свой народ от ошибок: от многих уже не уберёг; боится, что ошибётся сам: уже много раз ошибся. И всё-таки, разделяя со своим народом все горести и радости, помогая случайным людям в трудную минуту и гуляя вместе с ними в праздничный день, Иван чувствует: он на своём месте.       Иван помнит, что в самые мрачные моменты его истории, были среди его народа предатели, но были и те, кто, подставляя израненное плечо, помогал двигаться к цели и любил его — по-настоящему, а не как чиновник, вопящий о патриотизме, а сам наживающийся на народе, и не как мнящий себя знатоком истории и политики блогер, уверенно вещающий о том, что России лучше быть во всём послушной, «демократичной» (что бы это ни значило) — и тогда заживём…       Такими думами он делится с потрескивающим огнём в камине: другого собеседника у Ивана нет. И когда внутренние противоречия отступают, обещая вернуться, Иван улыбается, и на душе у него вдруг становится так легко, что хочется выскочить на улицу и обнять, прижать к самому сердцу каждого встречного — даже того, кто напоказ стыдится своей «русскости», и даже того, кто любовь к своей стране путает с отрицанием любых её недостатков — потому что он любит их. Всех без исключения. И пока хоть некоторые из них продолжают от души любить его, он будет счастлив.       Альфред любит их. Всех: от жаркого Техаса до отделённой от остальных холодной Аляски; от тех, кто за неуважение (в чём бы оно ни выражалось) к американскому флагу готов в драку лезть, до тех, кто готов жечь этот самый флаг в знак протеста; от попивающего кофе из «Старбакса» студента, осторожно выбирающего в разговоре самое политкорректное из местоимений для нескольких десятков полов, до с трудом окончившего школу реднека, у которого холодильник забит дешёвым пивом, а в гостиной на стене висит флаг конфедератов. Он может ненавидеть некоторые поступки своих людей, но их самих — никогда. Альфред никого об этом не спрашивал, а потому не знает, в том ли дело, что неспособность возненавидеть своих заложена в природе воплощений, или же в том, что он сам какой-то неправильный.       «Неправильный, всегда неправильный, » — эхом отдаётся в его голове, и Альфред очень хочет верить, что это не его голос, а голос завистников, которые в бессильной злобе могут лишь пытаться ранить его словами.       Герои не бывают неправильными.       А если он позволяет сомнениям вот так закрадываться в голову — какой же он герой? Как же тогда он защитит тех, кто ему дорог? А защищать надо: не только на поле боя с автоматом в руках, но и на поле политических дебатов, хватаясь за любую возможность не просто взобраться вместе со своим народом на вершину мироздания, но и удержаться там. Ведь он уверен: они этого заслуживают.       История редко бывала справедлива — и к нему, и к его друзьям, и к врагам — но каким-то чудом Альфред Джонс сквозь года пронёс зародившуюся в далёком детстве веру в справедливость, благородство и честь. И чистый блеск этой веры, не угасший окончательно и появляющийся временами в голубых глазах — это то, чем он, пожалуй, может гордиться.       Поэтому так больно и так тошно, когда Альфред остаётся наедине с собой, и из-под маски беззаботности и уверенности в собственной правоте вылезает горькая правда: он, герой для многих людей и для многих стран, для столь же многих — злодей. Стремясь достичь благополучия и удержать его, Альфред превращался подчас в то самое Зло, которым (во многом благодаря его стараниям) называют Ивана.       Как бы печально ни делалось от этой мысли, Альфред безмолвно признаёт: справедливость очень часто невозможна. Историю пишут победители, и до сих пор он все усилия прилагал, чтобы оказываться среди них — и продолжит прилагать. Ведь только так, Альфред верит, он сможет дать своему народу, са́мому дорогому, что у него есть, ту самую заветную американскую мечту. На ум при таких мыслях отчего-то приходили сказанные когда-то Иваном слова:       «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным!»*       Хорошие слова, Альфред от души признаёт это. Он бы и сам хотел такого. Но, что бы о нём ни думали, Альфред далеко не наивен, а потому кое-что он бы в этой фразе поменял: даром счастье не достаётся, а понятие «все» придётся подсократить — до всех граждан США, например. Иногда за подобные размышления он ненавидит себя, но иного пути перед его глазами нет.       И он продолжает, будто искренне улыбаясь и гордо выпрямив спину, шагать по уже известной ему не совсем благородной, но до сих пор не подводившей его дороге. И Альфред ни за что не позволит своим людям узнать, до каких методов ему приходится опускаться, чтобы дать им столько, сколько они, по его мнению, достойны — так бережёт своих детей от преждевременного осознания жестокой и уродливой правды жизни заботливая мать. И он клянётся, что продолжит беречь.       Потому что, если он ошибётся, если упадёт на самое дно — многие из тех, кто сейчас пользуется дружбой с Альфредом и во всём горячо, напоказ соглашается с ним, даже не взглянут на него, будут так же напоказ плеваться от одного только его имени, оболгут, бросят и к количеству жертв его прегрешений припишут несколько лишних нулей. Такова плата за силу. А все эти страдания, как ни крути, придётся разделить с ним его народу. Альфред видел, как подобное происходило с Россией и, чего греха таить, мысленно усмехался, видя в соцсетях очередное демонстративное «мне стыдно быть русским». Но со временем вместо ухмылки стало появляться опасение: что, если с ним когда-нибудь будет так же?       Чтобы был герой, спасающий всех, нужен злодей — достаточно угрожающий, чтобы за обещание защитить от него все закрывали глаза на твои поступки, но при этом недостаточно сильный, чтобы по-настоящему одолеть тебя. Альфреду ни за что не хотелось бы взять на себя роль злодея, не хотелось бы видеть, как его люди желают ему смерти и говорят, что в его истории есть только то, за что полагается вечно каяться.       Много людей называют себя друзьями Альфреда, но свои размышления и затаённые страхи он доверяет дневнику — книжке с пожелтевшей от времени бумагой, прошедшей с ним сквозь многие триумфы и скорби и хранящей следы его слёз. С самых первых страниц её на Альфреда смотрит наивный и непосредственный мальчишка, который по-настоящему верит в чудо и в свою способность однажды исправить всё плохое в этом мире. И Альфред — сам не знает, к сожалению или к счастью, — не настолько циничен, чтобы задушить этого мальчишку.       Поэтому каждый раз, когда он провожает случайную девушку через небезопасный район, развлекает вдруг заплакавшего посреди супермаркета малыша, отмечает вместе со своим народом четвёртое июля, Рождество и другие праздники, Альфред с облегчением замечает, что в нём всё ещё есть что-то человеческое. Это же хоть немного утешает во время ужасных трагедий. А в моменты, когда Альфреду (как, он уверен, и любому другому воплощению) временно приходится заглушить эту человечность — он про себя молится, чтобы она не исчезла навсегда: потому что без неё он больше не сможет так сильно, так болезненно любить свой народ.       А ведь он любит их. Всех — и тех, кто в своей любви к Америке забывается и с пренебрежением относится к другим странам, и тех, кто, кажется, никогда не бывает доволен своей страной — без исключения. И каждый раз, когда его люди словом или делом доказывают, что любовь эта взаимна, сердце Альфреда наполняется самой искренней радостью.       Порой Альфред засыпает с мыслями о том, как хорошо было бы поделиться своими переживаниями с кем-то, кто по-настоящему понял бы его. Порой Иван засыпает с мыслями о том же. Наверное, они бы поняли друг друга. И Альфред нашёл бы нужные слова, чтобы поддержать Ивана, а Иван крепко прижал бы Альфреда к себе и позволил бы выплакать в любимый свитер все накопившиеся противоречия — и обоим стало бы чуточку легче.       Но этого разговора никогда не случится.