Пожалеешь розгу — испортишь ребенка

Сэм стоит, низко согнувшись над письменным столом в гостиной Бобби; щиколотки его прикручены веревкой к точеным деревянным ножкам, оказавшимся на поверку гораздо крепче, чем можно было подумать, а руки связаны на пояснице. Кастиэль давит ему на плечи, прижимая к столешнице — и это последнее, что удерживает Сэма от сопротивления. Безнадежного — учитывая, что Дин прямо у него за спиной — но Сэм не привык сдаваться. Он же Винчестер. Но Дин — тоже Винчестер, поэтому у Сэма практически нет шансов. Дин вцепляется ему в бедра, приподнимает, расстегивая и стаскивая джинсы. Широко раздвинутые ноги Сэма не дают им упасть, джинсы повисают над коленями; Дин оставляет их там и берется за резинку трусов. Сэм протестующе вскрикивает. — Никаких поблажек, чувак, — говорит Дин. — Пришло время получить всё, что заслужил. «Нет, — думает Сэм. — Я, может быть, заслужил гораздо худшего — но не этого, Дин, это — на твоей совести.» По комнатам старого дома гуляет ночной сквозняк, прохладный воздух трогает оголенные ягодицы. Сэм чувствует, как Дин тянет из шлевок его ремень. — Стой, что ты де… Удар застает его врасплох; Сэм осекается, резко выдыхает, забывая вдохнуть обратно. — Дин, подож… ох… — Ремень врезается в тело, толкает вперед, заставляя еще сильнее распластываться на столе. Сэм переступает на пятках. Под подошвами ботинок хрустят осколки стекла. Придется купить Бобби новую настольную лампу. Если, конечно, Кастиэль не пожелает вернуть к жизни эту. — Дин, мы могли бы… а!.. поговорить… — Это и есть разговор, Сэм. Точнее, я доношу свою точку зрения, а ты внимаешь. Наконец-то. Сэм с ужасом осознает, что Дину нравится происходящее. Он не суетится, не частит — порет размеренно и с оттяжкой. Со вкусом. — Один день твоего драгоценного внимания — вот что мне нужно, Сэм. День, когда ты будешь принимать всё, что я даю — и не будешь ни спорить… ни упираться… ни врать… ни выкручиваться. — Дин сопровождает каждый пунктуационный знак хлестким, безжалостным ударом ремня. Кастиэль молчит, но руки его тяжелы, как скрижали Завета. Как могильная плита. Как груз преступления на душе. — Я знаю, что этого мало — чтобы выбить из тебя всю дурь, мне и недели не хватит — но уж очень у нас с тобой плотный рабочий график, а, Сэм? Еще и Конец света наступает на пятки — ты же слышал, да? Так что придется нам обойтись ускоренным курсом. Больно. Нечем дышать. Сэм сглатывает — горло тяжелое, как в детстве, когда случалось как следует прореветься — но глаза сухие. — Хочешь, чтобы между нами стало по-прежнему — прими свое наказание, как большой мальчик. Сэм знает: ничего никогда не будет по-прежнему — знает именно потому, что он уже большой мальчик. Большие мальчики не плачут. — Я, конечно, и сам виноват, — признает Дин. — Распустил тебя, разбаловал. Вечно потакал тебе, вечно шел на уступки… Придется исправлять. «Когда это ты шел для меня на уступки? Твоя неподатливость, вот что заставляло меня врать. Твое черно-белое представление обо всем, твое…» — Сэм прикусывает язык, понимая, что сейчас любое опрометчиво сказанное слово будет использовано против него. Дин ни на минуту не прекращает порку, и это мешает думать, мешает сосредоточиться. Каждый удар обжигает задницу, полосуя кожу будто раскаленным ножом; но сказанное Дином «Я больше не могу тебе доверять» до сих пор обжигает сердце — и между двумя видами боли Сэм без колебаний выбирает первый. — Ладно, ладно, хорошо, я согласен! — Больше всего на свете ему сейчас хочется одного: чтобы Дин наконец остановился. — Вот и договорились. Дин не останавливается. Сэм стискивает зубы и считает удары, чтобы не кричать. Где-то после двадцати сбивается и начинает заново. Где-то в районе сорока ему становится всё равно. Потом его отводят в убежище (Сэм и сам не мог бы сказать, полегчало ему или стало, наоборот, тяжелее, когда Дин без всяких спецэффектов переступил порог этой комнаты), где ожидает знакомая железная кровать. Хорошо, что Бобби еще не вернулся из больницы. Хорошо для всех: для самого Бобби, которому незачем знать, что случилось в его гостиной, для Сэма, которому нахрен не нужен лишний свидетель его позора, и для Дина, которому, конечно, не надо, чтобы кто-то пытался его остановить. Хотя, возможно, Бобби и не стал бы его останавливать. Может, он тоже считает, что Сэм заслужил. Дин щелкает наручниками, сцепляя его запястья с рамой кровати. — Дин, пожалуйста… Я же пообещал, что не буду сопротивляться. — Ага. Ты еще много чего обещал. Сэм замолкает и отводит глаза. Дверь захлопывается. Снаружи лязгает железный засов. Он просыпается от цепкого ощущения чужого присутствия. Опасности нет: он в комнате, защищенной от всех врагов. От любых внешних угроз. А всё, что может привидеться… скорей всего, не настоящее. Дин устроился на полу, привалившись к боку кровати. Ночные сумерки скрадывают черты лица — но Сэм узнал бы его и в полной темноте. — Ты как? — Сидеть завтра точно не смогу. А может, даже до понедельника. Что бы ты там ни задумал — надеюсь, мне не придется никуда ехать в машине. — Нет. — Дин легко касается его пристегнутой к кровати руки. — Но придется немного полетать. Сэм окончательно убеждается, что это не более чем бредовый сон. Он закрывает глаза — а когда опять открывает, в комнате уже никого нет. Утром Кастиэль приносит ему завтрак: здоровый плотный завтрак из индейки с пастой и листиками салата. Практически в постель. — А ты у нас, стало быть, добрый… экзекутор, — замечает Сэм, накручивая пасту на вилку. Сидеть больно, поэтому он устраивается на кровати полубоком. — Что? — Неважно. Где мой брат? — Почему-то сейчас он не может заставить себя назвать Дина по имени. — Скоро я доставлю тебя к нему. Но сначала ешь, Сэм, тебе понадобятся силы. Звучит многообещающе. Пока он ест, Кастиэль стоит рядом, сунув руки в карманы неизменного бежевого тренча и чуть склонив голову на бок. Наблюдает, не отводя глаз. — Знаешь, твой надзор не прибавляет мне аппетита. Ну?! — Сэм, что ты чувствуешь? Ты зол? Тебе страшно? Сэм окончательно перестает жевать. — Это еще что за допрос? — Мне порой сложно разобраться. Ты слишком… «Фрик», — мысленно подсказывает он. — …глубоко прячешься, — заканчивает Кастиэль. Сэм пожимает плечами. Вопрос чувств кажется ему глубоко второстепенным. Армагеддон, вот проблема номер один: необходимо исправить причиненное зло. Только он не представляет, как делать это без Дина. Более того — можно считать это бахвальством, наглостью, чем угодно — он абсолютно уверен, что и Дин не справится без него. Да Сэм и не позволит ему в одиночку разгребать свое дерьмо. Пускай он и вправду навсегда утратил доверие Дина. Его уважение. (Его любовь.) Тут ничего не поделаешь, живи с этим. Но командный статус-кво надо восстановить — а значит, придется заплатить назначенную цену прощения. Доказать свою лояльность. С тем, что чувствовать по этому поводу, можно определиться потом. — «Глубоко», — фыркнув, передразнивает он. — Ты там поосторожней в своих наблюдениях: смотри, не провались. — Я стараюсь, — серьезно отзывается Кастиэль. — Ну что, ты готов? В полете на крыльях ангела нет, как оказалось, ничего захватывающего: просто вот только что ты находился в знакомом доме — а теперь стоишь перед своим братом в просторном помещении, полном странных и причудливых сооружений из металла, кожи и дерева — так и хочется мысленно пририсовать каждому какого-нибудь из босховских грешников. В следующую минуту Сэм понимает, что грешник тут только один, и это — он сам. Ненадолго ему становится весело и почти не страшно. — Это что, какая-то садомазо… ээ… комната? Серьезно, Дин? — Йеп. В нашем распоряжении на весь день. Хорошие знакомства открывают нужные двери. Дин сидит на высоком кресле с выемкой в центре кожаного сиденья, облокотившись на подставки, которые, как Сэм смутно догадывается, предназначены для ног. Похабная выемка чуть слишком широка для его обтянутого джинсами аккуратного зада, так что приходится балансировать, цепляясь носками ботинок за стальную опору. Искусственный свет растворяет черный шнурок на фоне черной футболки, и когда-то подаренный Сэмом кулон будто парит на груди Дина сам по себе. — Атмосферно, правда? Давно хотел попробовать что-то такое — хотя, если честно, на твоем месте я представлял кого-нибудь вроде Теры Патрик. Не в обиду, Сэм — ты, конечно, тоже ничего, но… — Дин многозначительно умолкает, приставляя сложенные чашечкой ладони к груди. Сэм не то чтобы ждет, когда он закончит паясничать и перейдет к делу, просто — а что тут скажешь? Дину нравятся сиськи, это аксиома, которую он никогда не пытался подвергнуть сомнению. И еще он, пожалуй, тоже не отказался бы, чтобы на его месте сейчас была Тера Патрик. — Все эти штуки созданы специально, чтобы причинять боль, стыд и неудобство — прикинь, как всё удачно совпало? Именно эти чувства я и хочу заставить тебя испытывать. Сэм предпринимает последнюю отчаянную попытку: — Дин, мне и без того чертовски больно и стыдно. То, что я натворил… — Бла-бла-бла, Сэмми, — Дин обрывает его пренебрежительным жестом. — Знаешь, как говорят: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Покажи мне. Сэм проводит пальцами по волосам, складывает ладони, на секунду утыкаясь в них лицом. Ну да, он немного психует. А кто бы не психовал? — Что я должен делать? — Раздевайся. — Как? — Догола. В глубине души Сэм не может не признать, что это… хитро. Изощренно. Дин знает, что одной только болью его не проймешь. Их обоих не проймешь. Боль — это то, к чему они оба привыкли. Он презрительно фыркает — просто чтобы обозначить свое отношение к этой глупой жестокой игре (это же не может быть по-настоящему, да, Дин?) — но раздевается. Рубашка, майка, ботинки, джинсы. Носки. Трусы. Одежда остается кучей лежать на полу. Повисает пауза. «Увидел что-нибудь новое?» — хочет спросить Сэм. Дин знает это тело вдоль и поперек — так же, как Сэм знает его тело. Им неоднократно приходилось отмывать друг друга от крови, штопать и перевязывать; время от времени они сталкивались в тесных ванных мотельных номеров, а пару раз даже заставали друг друга в постели с женщиной или — что еще более неловко — в приятном одиночестве. Никогда раньше Сэм не раздевался для Дина нарочно. Он покачивается на пятках, цепляется левой рукой за запястье правой — не в попытке прикрыться, просто он не знает, что делать с руками. — Ну? — Повернись ко мне спиной. Он подчиняется. Позади него Дин шепотом выдыхает что-то неразборчивое, но явно недовольное. Будто Сэм виноват, что выглядит жертвой домашнего насилия. Хотя, если проследить цепочку Диновых рассуждений до самого начала — наверно, так и есть. — Ладно, ничего. Кас, приведи его в порядок. Кастиэль дотрагивается до его лба — и Сэм будто умирает на короткое время, а потом возрождается заново, целым и невредимым. В этом тоже есть что-то от насилия — когда тебя вот так швыряют из одного состояния в другое. Дин, как никто другой, должен понимать… Дин знает. Помнит. Поэтому Сэм молчит и делает, как велено. — Сюда. — Дин указывает ему на платформу под потолочной балкой, огороженную двумя деревянными столбами. С балки свисает железный крюк, в столбы по внутренней стороне вкручены стальные кольца. Дин привязывает его за щиколотки к нижним кольцам; потом связывает руки и заставляет поднять их наверх. Кончиками пальцев Сэм как раз достает до крюка. А вот Дин не достает. Наверняка этот крюк можно опустить пониже — должна быть какая-нибудь кнопка или рычаг — а после опять подтянуть к потолку. Но Дину, похоже, забыли рассказать, как это делается. Он обшаривает глазами столбы и ближнюю стену, стараясь не выдавать растерянности — но Сэм знает его слишком хорошо, чтобы не догадаться. — Поищи получше, — говорит он. — Может, тут есть стремянка. Мгновение Дин смотрит так, будто собирается врезать ему. Потом дергает его руки к себе, расцепляет и привязывает по отдельности к боковым кольцам, так что теперь Сэм напоминает сам себе Витрувианского человека. Дину идет злость: взгляд у него становится острым, а четкий абрис губ — еще более четким. Впервые Сэма озарило в тринадцать или около того, его как раз начали брать на охоту; Дину, получается, было семнадцать — у него сошли подростковые прыщи, оформились мускулы и появилась не сводимая бритвой тень на подбородке и над верхней губой. Однажды Сэм будто очнулся со знанием: а Дин-то, оказывается, красавчик — и испугался. Эта бесстыже откровенная, какая-то даже неуместная для охотника красота заставляла тревожиться за него еще сильнее, чем всегда. Но сейчас, когда Дин такой, Сэм больше опасается за себя. В каком-то смысле так лучше — или, во всяком случае, легче. Прямо перед ним — у Дина за спиной — оказывается подсвеченная светодиодами витрина, внутри которой за стеклом извиваются, как змеи, ремни, плетки и хлысты, черные, с разноцветными полосками и узорами. Дин открывает стеклянное окно, поочередно снимает их с крючков, перебирает, будто в раздумьи — хотя, скорей всего, давно определился. Не может быть, чтобы Дин, с его умелыми любопытными руками, не перетрогал их все в ожидании Сэма. — Знаешь, гулять так гулять, — вдруг говорит он. — Использую все по очереди, кто запретит? — Точно не я. — Сэм осторожно пробует веревки — просто на всякий случай. Он в жизни не чувствовал себя настолько беззащитным, даже в детстве — под гневом отца или издевательскими подначками школьных врагов. Потому что тогда у него был старший брат. Дин подходит к нему вплотную, обхватывает за шею, пригибает к себе, лоб в лоб — сильный, горячий, въедливо пахнущий «Стетсоном» и моторным маслом. Зрачки у него расширены, так что глаза кажутся черными — но они не черные, это только иллюзия; в конце концов, он был в убежище. Дважды. Или один раз? Сэм не уверен. — Расслабься, чувак, это же просто игрушки. — Голос у него тоже сильный. И вкрадчивый. — Большого вреда не будет. — Какая тебе забота? — храбрится Сэм. — Можешь истязать меня до полусмерти, Кас починит — да, Кас? Ангел не отвечает — примостился на узких козлах, закрепленных между двумя стальными опорами на высоте человеческого роста — и как только не свалится оттуда. Лицо его выражает… интерес? Иногда Сэму тоже нелегко разобраться. Дин отступает на шаг, вздрагивает ресницами: — Я не собираюсь причинять тебе вред. Сэм, это… Почуяв брешь, Сэм бросается вперед, будто подстреленный беглец на последнем дыхании: — Дин, я понимаю, ты злишься. Я виноват. Не представляешь, как я сам виню себя — каждый день, каждую чертову минуту. Тебе не обязательно… Это явно не самая блестящая защитительная речь в истории правосудия. Он понимает, что проиграл, еще до того, как Дин отклоняет его апелляцию: — Хорошо, Сэмми, а теперь помолчи. Или как хочешь. Я всё равно не буду слушать. Он не глядя протягивает руку и выхватывает из змеиного гнезда плетку — длинную, черную в красных сполохах. Взмахивает на пробу. Плетка вьется вокруг него, танцует, играет. Покоряется. Сэм не может представить орудия, инструмента или механизма, которые не покорились бы Дину — рано или поздно. До сих пор ему почти не представлялось случая рассмотреть, как двигается Дин во время охоты — обычно Сэм бывал слишком занят тем, чтобы не облажаться, не подвести его и не вляпаться самому; но теперь он жертва и зритель одновременно, и ничего не может поделать с собой — любуется. Как Дин поворачивает запястье, отводит руку. Какое у него жесткое, сосредоточенное лицо. Как обжигает его гнев. Это не первый, далеко не первый раз, когда Дин бьет его. Брат с детства был скор на расправу, Сэм привык спускать ему подзатыльники и тычки под горячую руку, не отвечать тем же, как бы ни кипело внутри — потому что сначала Дин был сильнее него, а потом он сам стал умнее. Цивилизованный человек должен думать головой, а не кулаками. Нельзя идти в поводу у темных инстинктов: поддашься одному — открывай двери и для других. Тех, что нашептывают: «Ты достоин большего, чем это». Тех, что подсказывают: «Хватай за горло» или «Цель оправдывает средства». Тех, что заставляют в бессонные ночные часы, спрятав руки под одеялом, вспоминать лицо, голос и запах своего старшего брата. Дин замирает, широко распахнутыми глазами глядя на красную полосу, справа налево перечеркнувшую грудь Сэма, приоткрывает рот, на переносице отчетливо проступают веснушки; на мгновение Сэм почти верит, что вот сейчас всё и закончится — а потом Дин с размаху наносит второй удар, вперехлест, слева направо. Крестит его. Ставит на нем крест. Помечает крестом, будто гугенотскую дверь в ночь перед бойней. И бойня начинается. Дин восхитительно точен и в самом деле не причиняет вреда: удары пронизывают кожу — колкие и горячие, как укус разъяренной осы, мелкие и обидные, как щелчок: по заднице, по спине, по ногам, по плечам, везде, везде, везде — но почти не вскрывают ее. Сэм терпит, сдерживается, не разрешая себе трепыхаться в веревках; его сопротивление в том, чтобы не выказывать признаков сопротивления. Агрессивная пассивность. Сохранять за собой право голоса — тоже часть этой стратегии. — Ашока, правитель индийской империи Маурьев, почитается праведником. Он искренне заботился о своих подданных, распространял повсюду послание о добродетели ненасилия и способствовал тому, чтобы буддизм стал мировой религией. Некоторые источники утверждают, что на пути к просветлению Ашока запытал и убил своего брата Сусиму, стоявшего между ним и троном… Он вздрагивает, когда Дин неожиданно отзывается: — Хреновая аналогия, чувак. Водительское сиденье Импалы вряд ли тянет на трон, да и я тебя не пытаю. Я тебя учу. Расширяю твой кругозор, добавляю к твоим энциклопедическим знаниям свой чувственный опыт. Тяжело ли быть связанным по рукам и ногам, пока твой брат творит какую-то дичь? Больно ли — по шкале от нуля до десяти — кричать, когда тебя отказываются слушать? Эта и другие охуительные истории в нашем сегодняшнем выпуске «Охуительных историй от Дина и Сэма». Или «от Сэма и Дина»? М? Как тебе больше нравится? Не трудись отвечать. Вот оно, думает Сэм. Из них двоих именно Дин был главным героем любой истории: более взрослым, более ответственным, смелым, мужественным... Сэм всегда восхищался им. Следовал за ним. «Вот чего ты не можешь простить мне, — думает он. — Что в кои-то веки я решил обойтись без тебя.» Однажды Дин все-таки ошибается — а может, новая плетка оказывается норовистой: ее раздвоенный конец подлетает чересчур высоко, жалит Сэма в лицо и рассекает губу. Кровь капает на подбородок, взрывается во рту ярким, незабываемым, дважды неправильным вкусом. Дин опускает плетку; Кастиэль спрыгивает со своего насеста, стремительно приближается, большим пальцем проводит Сэму по губам, стирая кровь вместе с раной. Оба не произносят ни слова — но, когда Кастиэль возвращается обратно, Дин кивает и коротко, вскользь улыбается ему. С чертовски знакомым выражением «отличная работа, чувак». Сэм чувствует себя так, будто только что получил затрещину. «Ты предпочел демона родному брату», — вспоминает он. — Прости, Сэм, — говорит Дин, прежде чем продолжить. Лицо у него опять становится пустым и непроницаемым. Сэм трогает языком губу, безуспешно ища хоть какой-нибудь след, и думает, что нельзя отчаиваться. Может быть, еще не всё потеряно. Может быть, они двое — как магниты, которые то и дело поворачиваются друг к другу разными полюсами: то притягивают, то отталкивают. А потом опять притягивают. И опять отталкивают. И… опять?.. Спустя какое-то время (кажется, прошло не меньше пары часов, но он не очень-то доверяет сейчас своему внутреннему хронометру) Сэм начинает ощущать характерное давление в животе. Он терпеливо дожидается, пока на нем закончат испытывать длинный хлыст со шлепалкой в форме сердечка. — Дин, не то чтобы я отлынивал от твоего урока — но можно мне, ээ… выйти из класса? На минутку. Дин меряет его своим фирменным взглядом: не тем, что предназначен для бро, и не тем, что для цыпочек — а тем, который для всяких утырков. Сэм думает: наверно, не стоило дерзить в такой ситуации — но что поделать, он всегда был дерзким засранцем. Особенно в ситуациях, когда ничего другого не остается. — Зачем же выходить? — наконец говорит Дин. — Давай прямо тут. Он ненадолго скрывается где-то у Сэма за спиной, а когда возвращается — в руке у него свернутая кольцом тонкая прозрачная трубка, с одного конца которой свисает пластиковый мешок с делениями объема. Сэм не сразу понимает, что это. Точнее, не сразу позволяет себе догадаться. — Нет. — Жаркая волна окатывает его с ног до головы, кровь приливает к лицу. — Нет, нет, нет, ты же не… Дин безмятежно улыбается: — Видишь? Я всё подготовил, чтобы не отвлекать тебя от учебы. Сэм делает бешеный рывок. Стальные кольца не поддаются; он напрягает мускулы, выкручивает запястья, стараясь растянуть веревку — бьется, как муха в паутине, но Дин мастер вязать узлы. Привязывать намертво. А потом Дин протягивает руку, и, коротко мазнув пальцами по бедру, берет Сэма за член. Ладонь теплая, а пальцы немного шершавые, под средним застарелая мозоль от кольта — Сэм помнит, он знал, что она будет царапать, только не ожидал, что вот так… Он замирает, слушая гулкий стук собственного сердца. — Молодец, соображаешь. Не дергайся, а то еще ткну мимо — Кас, конечно, починит, но почувствовать успеешь. Дин подносит наконечник трубки к уретре. Член в его ладони кажется маленьким, жалким и очень испуганным. Сэм поспешно отводит глаза. — Пожалуйста, Дин… ну пожалуйста… Дин вскидывает голову, растягивая губы в знакомой до мурашек ухмылке — Сэм знает эту ухмылку, вот только никогда раньше она не предназначалась ему: — О да, малыш. Умоляй меня. Трубка проскальзывает в отверстие, постепенно заползает глубже и глубже — не столько больно, сколько страшно, противно и унизительно до тошноты, и Сэм извращенно благодарен за это, потому что, если бы ему сейчас не было так плохо… ему могло бы стать хорошо, а это гораздо, гораздо хуже. Он стискивает зубы и старается не смотреть вниз. По крайней мере, мочевой пузырь его больше не беспокоит. Дин не дает ему передышки — отложив в сторону наполненный жидкостью позорный мешок, опять меняет инструмент… орудие… Оружие? Сэм слишком измотан, чтобы продолжать свое тихое сопротивление. У него остался последний способ держаться — совсем уже читерский, но выбирать не приходится. Он закрывает глаза и мысленно заменяет каждый удар — поцелуем. Горячим, неизбежным, беспощадным. По плечам, по груди, по животу, по бедрам. Вот здесь, Дин. И здесь. И тут еще… Какой же ты фрик, Сэм. — Сиеста, кабальерос. — Дин бросает очередной хлыст и, морщась, встряхивает рукой. Чувак, да ты, похоже, устал? Он начинает развязывать веревки. Сэма ведет, ноги подкашиваются, тело вязкое и знобкое, как основательно пережеванная мятная жвачка. — Тихо, тихо, не падай на меня, ты, человек-гора… Кас, доставь его обратно, пусть отдохнет и поест чего-нибудь. Кастиэль оказывается рядом, цепко берет его за плечо. — Только не вздумай лечить, — добавляет Дин. Это последнее, что слышит Сэм перед тем, как обстановка его камеры пыток сменяется знакомыми декорациями дома Бобби. Он едва не стонет от усталости и облегчения — как будто вернулся домой из долгого трудного путешествия… Вот только путешествие еще не окончено, рано расслабляться. Надо взять себя в руки и как можно полнее использовать передышку. Отдых — тоже труд. — Мне можно помыться? — Это даже звучит странно, но поди знай, какие негласные правила предписаны ему в этот странный день. — Никто не собирается лишать тебя естественных потребностей, — сухо отвечает Кастиэль. От мысли о том, чтобы подставиться под секущие струи душа, Сэма передергивает. На его счастье, тут есть ванна. Он включает воду, находит чистое полотенце. Кастиэль неотступно следует за ним по пятам. — Что, так и будешь пялиться? — Да. «Ну и черт с тобой», — думает Сэм. Остается только надеяться, что ему не придется справлять все свои потребности под наблюдением. Или еще каким-нибудь противоестественным способом. Он опускается в ванну, с шипением втягивая воздух сквозь зубы: вода жжется. Щиплет кожу, и еще почему-то жжет под веками, так что трудно держать глаза открытыми. Вздремнуть бы. В последние дни его чаще обычного клонит в сон — но Сэм знает, что это попытка бегства. Да и некогда спать. — Сэм? — Я в порядке. — Он проводит мокрыми ладонями по лицу, делает пару глубоких вдохов и упрямо повторяет: — Я в порядке. Только… жаль, что всё не может быть иначе. Нормально. Кажется, он немного зациклился на этом слове. Кастиэль шагает к нему вплотную, наклоняется, упираясь руками в борта ванны: — «Нормально»? Ты ведь не этого хочешь на самом деле. Ты хочешь, чтобы было по-твоему. Всегда по-твоему. На твоих условиях. — Выстреливает слова, как пули — в упор, — густая синева его глаз кажется ночной темнотой. — Вот почему кто-то должен обуздать тебя, пока не поздно. Пока дьявол не взнуздал тебя и не принялся погонять. Твоя гордыня, твоя самоуверенность, твое своеволие — вот что погубит этот мир, и очень скоро. Ради всеобщего блага мы не можем позволить себе… излишнюю мягкость. Сэм ошарашенно сглатывает. Внутренним пинком выводит себя из замешательства: если на то пошло, он тоже не может позволить себе быть мягким. Он же будущий Антихрист. Спасибо, что напомнили. — Отчаянные времена — отчаянные меры? Что же ты оставляешь Дину всю работу? — Он справляется. Я поучаствую, когда возникнет необходимость. — Кастиэль отчего-то теряет натиск, но он по-прежнему слишком близко, и одно это заставляет напряженно осознавать себя во времени и пространстве. Сэм слышит собственный пульс, чувствует вкус слюны во рту и то, как поджимаются мышцы живота. — О да, Кас. Задай мне жару. Кастиэль резко выпрямляется и отходит. Сэм рывком ныряет под воду; он зол, взбудоражен и как-то странно растерян. Отдышавшись, выливает на голову шампунь и начинает яростно растирать его. Руки дрожат, кожу тянет при каждом движении. С минуту Кастиэль молча наблюдает за ним; потом досадливо выдыхает: «Господи боже…» — заходит сзади и запускает жесткие пальцы ему в волосы. Сэм замирает. — Кас. Я догадываюсь, что у вас наверху этому не учат… но прежде, чем трогать человека интимно, надо спросить разрешения. Если, конечно, это не акт насилия. Повисает короткая пауза. — О. Извини. — Кастиэль убирает руки и опять появляется в поле зрения. — Это же не… акт насилия? — осторожно уточняет Сэм. — Нет. — Хорошо. Тогда будем считать, что ты спросил. И я сказал «да». — Хорошо, — эхом отзывается Кастиэль. — Погоди, я… — Он снимает свой тренч. И пиджак тоже. Вешает на крючок для полотенец. Наконец расстегивает манжеты белой сорочки и заворачивает рукава до локтей. У него длинные ровные запястья с аккуратно выступающими косточками и дорожками сухожилий. Сэм смотрит на них и думает о коварных викторианских кокетках, доводивших мужчин до греха одним только видом своей обнаженной лодыжки. Кастиэль намыливает ему волосы. — Так? Правильно? — Очень… правильно. — Сэм жмурится от внезапного удовольствия; затаивает дыхание — и сердце постепенно перестает частить. Пальцы массируют, надавливают, потягивают, прочесывают... Вовсе они не жесткие — просто в них чувствуется сила. Джесс обожала нежно таскать его за волосы в постели. Отчасти поэтому он не стригся. С тех пор никто никогда так не делал. Старый кран немного подтекает — каждые несколько секунд созревшая капля со звонким бульканьем срывается в воду. Пахнет шампунем, нагретыми трубами и отсыревшей древесиной. Избитое тело ноет, ноет, ноет… а потом вдруг замолкает. Сэм открывает глаза. — Ты что… исцелил меня? — Ох. Сам не знаю, как это вышло. Сэму кажется, голос чуть слишком ровный — но ведь ангелы не умеют притворяться? Что ж, если вогнать его в смятение было частью программы, пункт выполнен. Голова кругом от всего этого. — Ты просто… сбиваешь меня с толку. — Мне очень жаль, — говорит Кастиэль — и на этот раз звучит совершенно искренне. — Дин взбесится. — Наверно. — Теперь и тебе влетит. — Я не нахожусь в юрисдикции твоего брата. Шуток они тоже не понимают. — Тем лучше для тебя. Кастиэль набирает воду в сложенные ладони и выливает ему на голову. Вода расплескивается, течет на пол через край ванны. Сэм закашливается, отфыркивается, протирает глаза: так много воды… — Закончи сам. — Кастиэль отступает, и Сэм видит, что тот уже снова полностью одет. — Думаю, мне не следует лишний раз прикасаться к тебе. — Почему? — Иногда мне кажется, я не очень-то справляюсь со своим человеческим телом. — Не волнуйся, такое случается и с лучшими из нас… — сонно бормочет Сэм. Сейчас, когда боль уже не тревожит его, дремота наваливается с новой силой. — Вставай, Сэм. Пора. Должно быть, он все-таки уснул в ванной — открыв глаза, Сэм обнаруживает себя на диване в гостиной, под полосатым шерстяным пледом Бобби. — Не понимаю, как ты это делаешь. Во мне двести фунтов. Кастиэль недоуменно смотрит на него: — При чем тут твой вес? Сэм думает, что, наверно, пора оставить бесплодные попытки. В конце концов, Кастиэль хорош таким, какой есть. Он дисциплинированно съедает свой обед — яичницу с брокколи и консервированными бобами — держа тарелку на коленях, будто заключенный в камере. Под ребрами дрожит и щекочет, совсем как в тот давний день, когда он получил приглашение на собеседование в юридической школе. Один из последних дней, когда он еще верил в успех своего побега — от семейного дела, от отца. От Дина. Вот только от Дина невозможно сбежать. Ни в Стэнфорд. Ни к Джессике. Ни к Руби. Ни на тот свет. И это — единственное, что не изменилось с тех пор. Единственная константа его, Сэма, жизни. Глупо хотеть, чтобы с ним обращались нормально: он ведь и сам не нормальный. Дин не нормальный. Жизнь не нормальная. Ненормально испытывать возбуждение перед встречей с братом, который собирается преподать тебе очередной жестокий урок. Дин хмыкает, не обнаружив на его теле ни следа утренней расправы. — Вот так, значит? «Я не просил об этом. Предъявляй претензии своему сообщнику», — хочет сказать Сэм, но на этот раз успевает сдержаться. — Извини, — говорит он. — Так получилось. — Ладно. Не начинать же с начала, правда? Есть вещи поинтересней. Дин усмехается и заговорщически подмигивает. Сейчас на нем линялые джинсы, одним своим видом вызывающие у Сэма кучу лишних воспоминаний, и заношенная фланелевая рубашка в клетку; из распахнутого ворота выглядывают белая футболка и неизменный шнурок с кулоном. Он единственный, кто может позволить себе роскошь переодеться — в отличие от Кастиэля, облаченного, будто пришелец в скафандр, в неубиваемый тренч и костюм с галстуком (Сэм никому не расскажет, что видел этот тренч на крючке для полотенец), и собственно Сэма, чья одежда по-прежнему бесславной кучей валяется на полу. Дин упирается узким крепким бедром в край медицинской тележки, на которой выстроены в ряд предметы отнюдь не медицинского назначения: конической формы, богатых оттенков бело-черно-розовой гаммы, разных размеров — от скромных, не толще пальца, до монстров, вызывающих мысли об атомной бомбе. — Выбирай, что тебе больше нравится. — Он обводит ассортимент щедрым жестом, будто привел младшего братишку в игрушечный магазин. — Поверить не могу, — говорит Сэм, ясно осознавая, что это не более чем фигура речи. После катетеризации он готов поверить всему. — Ты собираешься прописать анальную пробку родному брату?! — Не вижу препятствий. Кто, думаешь, вытирал тебе задницу в три года, когда ты сам не умел, а отца, как обычно, не было дома? «А теперь расскажи, где ты провел следующие двадцать с лишним лет, — думает Сэм. — Я давно не ребенок.» Но он догадывается, что этот тезис будет сразу оспорен — с примерами и доказательствами — и не хочет давать Дину повод. — Как знаешь, — говорит Дин, по-своему расценив его молчание. — Тогда я сам выберу. Он подцепляет одну из пробок (далеко не самую большую, с тайным облегчением отмечает Сэм) и щедро поливает ее прозрачным гелем из флакона с гипертрофированным изображением красного перца. — Это будет жечь. Как черт знает что. Сэм сдержанно хмыкает. Если Дину хочется, чтобы он просил пощады — не следовало так открыто демонстрировать утром, что просьбы бессильны. К его удивлению, Дин отступает первым. — Ладно, может, ты и прав: инцестуальный кодекс бы этого не одобрил. — Он задумчиво вертит пробку в пальцах, потом передает Кастиэлю: — Кас, займись. Хватит глазеть. — Не помню чтобы он входил в число тех, кто вытирал мне задницу в три года, — замечает Сэм для проформы. — Да на тебя не угодишь. Чувак, он же ангел. Это еще круче, чем доктор. — Нагнись, Сэм. Он нагибается, упираясь руками в колени. — Ниже. — Ладонь ангела давит на поясницу. — Расслабься. Здесь не больше трех дюймов; человеческий анус может без ущерба растягиваться до семи. — Только не рассказывай мне, откуда ты почерпнул это знание. Пальцы Кастиэля раскрывают его легко и даже, пожалуй, деликатно; гладкий наконечник прижимается ко входу. — Сэм. — Что? — Можно? Отлично, Кас. Самое время. — Черт, ну давай уже… — Сэм ежится от смущения, жует губы в попытке одолеть неуместный смех: кажется, ему тоже удалось кое-кого кое-чему научить. Пробка проникает внутрь — сначала медленно и с усилием, одолевая преграду сфинктера, а дальше — одним стремительным плавным толчком, как шарик в лузу. Сэм давно не испытывал ничего похожего. Он украдкой проводит языком по губам: во рту немного пересохло. Дин бросает перед ним пучок кожаных ремешков, снабженных пряжками и карабинами: — Надевай. Сэм застегивает наручники на запястьях; присаживается на корточки, чтобы обернуть щиколотки. При этом движении пробка входит глубже, растягивая, почти упираясь в простату. Слишком, но недостаточно. Он закусывает щеку изнутри и сосредотачивается на пряжках. Дин пристегивает его разведенные руки и ноги к двум металлическим шестам; затем командует наклониться, упираясь ладонями в пол, и соединяет оба поперечных шеста одним продольным, надежно фиксируя Сэма в позе табуретки. — А теперь я подведу под это упражнение теоретическую основу — видишь, я тоже знаю умные слова. Так вот, Сэм: когда я велю тебе чего-то не делать — ты остаешься на месте и ничего не предпринимаешь, как бы сильно у тебя ни свербило в жопе. Тренируйся, время пошло. «Ход времени» — одна из самых бессмысленных и многозначных когнитивных метафор. Когда стоишь в неудобной унизительной позе, почти не в силах пошевелиться — разве что вилять задницей в воздухе, если бы вдруг возникло такое желание — время тянется издевательски медленно. Сэм в отличной форме, он может стоять так долго. Но не вечно. Первой немеет шея. Потом плечи и поясница. К тому же в глубине его тела разгорается обещанный Дином пожар. Сэм осторожно втягивает ягодицы, но от этого становится только хуже. (Возможно, виляние задницей и правда немного помогло бы, но все-таки он пока не настолько отчаялся.) Наконец, страдает Сэмово эго — или что там от него осталось к этому моменту. В силу особенностей своего телосложения он привык смотреть на всех сверху вниз. Сэм честно следил, чтобы это не превратилось в жизненную позицию — но чем выше этажность, тем сильнее опасность крена. Очень неприятно оказаться в положении, когда тебя самого рассматривают, будто какой-нибудь эпатажный экспонат. В последнюю очередь отказывает выдержка. — Дин, хватит… Брат треплет его склоненный затылок, гладит по голове — черт, да когда такое было в последний раз, в Сэмовы пять? шесть? — Еще немного, Сэм. Постарайся. Дин уважает старание. Он больше не злится. Совсем, нисколько не злится. Жаль, что сейчас Сэм не в настроении порадоваться этому. — Будет легче, если перестанешь сопротивляться, — говорит Кастиэль. Сэму хочется вскочить и заорать. — Где ты видишь, чтобы я… — Внутренне. Внутри себя ты сопротивляешься. Перестань. Сэм и рад бы перестать — если это цена того, что ему наконец дадут распрямиться — только понятия не имеет, как это сделать. Он умеет терпеть — затаиться и ждать подходящего момента перейти в наступление, — обходить препятствия, лавировать на волне адреналина, принимать боль и обуздывать панику; в их с Дином профессии такие навыки — не повод для гордости, а суровая необходимость. Он не знает, как перестать сопротивляться. — Если ты такой умный, не хочешь немного помочь? — Дин, — говорит Кастиэль. — Освободи его. И Дин подчиняется. Сэм со вздохом поднимается, заново ощущая, какое же это все-таки удовольствие — просто стоять во весь рост. Крутит шеей, поводит плечами. — НА КОЛЕНИ. Он падает раньше, чем успевает осмыслить приказ. Кастиэль возвышается над ним в сиянии своего грозного ангельского великолепия. Лицо его слепит ярче молнии; фигура кажется огромной, лишенной четких очертаний, и что-то в ней непрерывно меняется, так что не охватить глазом и не осмыслить разумом. Вид его ужасает и завораживает, как зрелище ядерного взрыва. Сэм втайне завидовал Дину, который уже видел его таким — но теперь больше не завидует: тяжесть этого величия почти распластывает его на полу… — Фанатик. Разве я так тебя воспитывал? — Дин отвешивает ему ласковый братский подзатыльник. — Кас, притуши полыхание. — Я и без того вполнакала, — недовольно отзывается тот. — Мне необходимо пообщаться с твоим братом официально. Тем не менее, он что-то меняет в настройках, перемещаясь еще на пару пунктов вниз по шкале ангеловости. То, что стоит перед Сэмом теперь — несомненно, человек; он по-прежнему ослепительно прекрасен, но теперь на него хотя бы можно смотреть. — Сэм. Снятие печатей несет нам всем неисчислимые бедствия, но вина лежит не на тебе одном. Тебя ввели в заблуждение, обманом увлекли на неверный путь… — Это еще хуже, — перебивает Сэм. Ему не нужны оправдания, не нужно, чтобы из него делали жертву. — Я должен был догадаться… — МАЛЬЧИК — Кастиэль опять переходит на верхний регистр. — Я НЕ РАЗРЕШАЛ ТЕБЕ ГОВОРИТЬ. Сэм поспешно захлопывает рот. — До сих пор не понял? Ты слаб, жалок и ничтожен. Будешь и дальше упорствовать в гордыне, считая свой грех непростительным? Не тебе судить о том, что должно или не должно было случиться. Ты просто заблудшая овца. Нечестивец. Сосуд порока… Дин раздраженно фыркает: — Закругляйся. В переводе с енохианского весь этот треп означает «Добро пожаловать в клуб» — да, Кас? Сэм опускает голову — отчасти потому, что хлесткие ярлыки ранят и он знает, что заслужил их, а отчасти — чтобы спрятать невольную усмешку. Может, он и правда упрям, строптив и органически неспособен оставить за кем-то другим последнее слово — но ему было у кого этому научиться. — Ты не помогаешь. — Ангел хмурится, досадливо морщит нос и наконец тяжело вздыхает: — Добро пожаловать в клуб, Сэм. Прости, что мы подвели тебя, не сумели остановить. Мы все заслуживаем наказания, и сейчас речь не о том, чтобы нам наказать тебя посильнее… а о том, чтобы поставить на место, где тебя можно будет использовать ко всеобщему благу, держа в границах и под защитой. — Голос звучит мягко, почти просительно: — Позволь нам защитить тебя, Сэм. Для начала от себя самого. «Кто защитит Дина? Вас обоих?» — Ладно… — Сэм запинается. Должен ли он называть ангела «сэр»? Подумав, решает обойтись без обращения. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? — Прими это. Не противься. — Ты всё еще не объяснил мне, как… Ангел совсем по-человечески закатывает глаза: — Тебе нужен символ? Ритуальный жест? Инструкция в картинках, как у… мебели? — Шкала измерения, — говорит Сэм. — Как мне узнать, что я делаю правильно? «Вы это начали», — думает он. — Ну хорошо: видишь вон там, в углу — розги? Выбери шесть на свое усмотрение и принеси мне. — Олдскул? — вполголоса замечает Дин. — Одобряю. — Дин, я молчал, пока ты выплескивал на него свою… — Кастиэль чуть заметно спотыкается на слове, — …неудовлетворенность. Теперь твоя очередь помолчать, пока я буду нести ему возмездие. Глянув в указанном направлении, Сэм и в самом деле замечает пучок мокрых прутьев. Были они там всё время — или Кастиэль только что сотворил их специально для него? То, что прутья замочены в синем пластиковом ведре, отмечается как забавный факт, не склоняющий в пользу ни одной из версий. Розги одинаковые на вид, и Сэм понятия не имеет, по какому признаку должен выбрать. В конце концов он вытаскивает те, что кажутся чуть длиннее, и, вернувшись на место, вручает их Кастиэлю. Ангел поочередно встряхивает каждую, отчего в воздух взметается водяная пыль и раздается упругий свист. — Теперь ложись. Сэм опять озирается; среди прочих сооружений он замечает обитую кожей двухступенчатую скамью. Нижняя часть более узкая, но ее хватит, чтобы опереться коленями — тогда на верхнюю можно лечь грудью, и даже останется место положить руки, будет удобно… он мысленно одергивает себя: это не должно быть удобно, черт побери! — но Кастиэль согласно кивает, и, если на то пошло, невежливо заставлять его ждать. — Я хочу, чтобы ты смотрел на Дина, пока я буду работать над тобой. Дин опускается на колени в изголовье скамьи, так что они опять оказываются на одном уровне. Смотреть ему прямо в лицо — после того, что Сэм натворил, после всего, что совершил Дин — оказывается нелегко. На лице у него насмешливое ободрение: «Чувак, не будь хлюпиком!» — но взгляд тяжелый. Совсем как в тот раз, когда Сэм разодрал ногу до кости — по-глупому, даже не на охоте, а просто свалившись с велосипеда — и умолял поехать в больницу, но отец достал иглу, вскипятил воду и зашил сам. Пока Дин держал. Тогда Дин еще мог удержать его. Первый удар обжигает ягодицы. Сэм шипит сквозь зубы, стискивает кулаки, ведет бедрами, чувствуя, как горячая волна расходится по всему телу. — Не двигайся. Терпи. Будь благодарен. Кастиэль не торопится: на секунду прикладывает розгу к коже, обозначая место — потом коротко замахивается и аккуратно кладет второй удар чуть ниже первого. Рука у него еще тяжелей, чем у Дина. Сэм думает, что, если бы Кастиэль порол его голой ладонью — на каждой ягодице наверняка остался бы след, такой же, как у Дина на плече: яркий, рельефный, незаживающий. Ему почти нравится эта мысль. Еще удар. Еще. Еще. Сэм не привязан: сейчас он должен сам контролировать свое тело, стремящееся уйти от боли. Должен участвовать в собственном наказании. Дин опускает руки ему на лопатки. Становится чуть легче. Шесть, семь… Десять. Двенадцать. Сэм невольно сжимается под каждым ударом, отчего пробка внутри него творит что-то совершенно непотребное. Зад горит огнем снаружи и изнутри, жар отдает в поясницу, в живот, в пах. Пятнадцать. Двадцать. Двадцать пять. Дин берет его лицо в ладони, проводит большими пальцами по щекам. Сэм пытается дышать в промежутках между ударами розги. — Что?.. — Не плачь. — Я не… — Ладно. Тридцать девять, сорок, сорокодин, сорокдва, сороктри… Кастиэль ускоряет темп, хлещет размашисто, широко. Желание прикрыться становится нестерпимым; Сэм ловит Дина за руки: — Держи… Дин перехватывает его за запястья, жестко притискивает к скамье. — Сэм. Смотри на меня. — Смотри на него, Сэм. Если отведешь глаза, я начну заново. Сэм не знает, как это должно помочь ему — но Кастиэль знает, и, может быть, этого достаточно. Кастиэль борется с ним — за него, — не дает уйти в мутные воды самобичевания, самолюбования, самоуверенности, самообмана… С каждым ударом Сэм всё дальше от жуткой участи стать тем, кем никогда не хотел быть. И Дин — чудесный, сволочной, продавший за него душу, ни разу в жизни не подводивший Дин — держит его за руки. Шестьдесяттри, шестьдесятчетыре, шестьдесятпять… Шестьдесят шесть. — ТЫ ПРОЩЕН, СЭМ, — возвещает ангел. — Ступай и больше не греши, — весело добавляет Дин. Именно этот момент тело Сэма выбирает для того, чтобы возрадоваться — мощно, бесстыдно и абсолютно нескрываемо. Дин оглядывает его с тревожным недоумением, которое тут же сменяется интересом. — Чувак, ты серьезно? — В голосе звучит что-то похожее на восхищение. — В любой непонятной ситуации, да? Вот это мой мальчик. — Он шкодливо усмехается, приближая губы к самому Сэмову уху: — Хочешь, скажу ему, чтобы посвятил тебя в рыцари Большого Меча? По всем правилам официальной церемонии. Доверьте Дину подобрать нужные слова. — Хочу. Только если он тоже… Если Сэм понял правильно — там, в ванной у Бобби… Дин смотрит изумленно распахнутыми глазами. Один-один, чувак. — Стоп. Я чего-то не знаю о тебе? — Вообще-то много чего. И? — С-сучка. Когда… Как… — Верхняя губа у него вздрагивает. — Кто?! — Неважно. — Сэм дал бы ему время освоиться с этой мыслью, но слишком четко осознает, что Кастиэль по-прежнему стоит над его распростертым телом; еще немного, и единственный подходящий момент будет упущен — может быть, навсегда. — Дин, скажи ему… — Да? Они с Дином практически шепчутся, и это до смешного напоминает времена, когда Сэм забирался к нему в постель, чтобы поделиться по секрету, как Бетти Башем завела его в кусты за школой похвастаться кружевным лифчиком — она что, думает, он девчонка?! («С девчонкой она бы такого не сделала», — объяснил Дин, и Сэм сразу поверил.) — Скажи: я хочу, чтобы он объездил меня раньше, чем это сделает дьявол. Дин — благослови бог его сообразительность и быструю реакцию — кивает и поднимается. Сэм остается лежать, стараясь не прислушиваться к ведущимся над ним тихим переговорам, чтобы окончательно не потерять способность краснеть (потому что женщины находят ее очень милой, а завязывать с женщинами он решительно не собирается, даже если его и вправду сексуально привлекают строгие руки и низкие сильные голоса). То, что Дин не затруднился озвучить своему ангелу такое предложение, само по себе говорит о степени их душевной близости. Сэм только надеется, что эта близость чисто душевная; но даже если нет — что он может поделать? Что он может поделать, если ему повезло и не повезло быть связанным с Дином еще теснее? Он просто берет то, что по силам ухватить, и не плачет об остальном. Потом его немного подтягивают кверху и назад, в четыре руки — две на бедрах и две на пояснице, — чьи-то прохладные пальцы трогают между ягодиц, обхватывая основание пробки, осторожно вытягивают ее наружу. Шорох плаща, короткий взвизг молнии. Дыхание. Не громкое, не учащенное, не… Просто его слышно. Сэм думает, что его тоже слышно. Первое прикосновение — всегда самое острое, пробирающее. Желанное. — Вот так. Вот так… Не спеши. — Это Дин. Сэм подается навстречу, выгибая спину — потому что знает, как надо, и, в конце концов, «хочешь, чтобы было сделано хорошо — сделай сам» — но его крепко берут за бедра, удерживая на месте, и насаживают одним плавным толчком; чуть больно, но по сравнению с яростным жаром смазки и адским пламенем, сжигающим исхлестанные ягодицы, эта боль кажется почти облегчением. Ритм немного сбоит, но быстро выравнивается, член не слишком большой, но и не маленький — ровно такой, чтобы предельно чувствовать его на всем протяжении, на всем пути его следования вглубь тела и обратно — и растягивает так хорошо, что Сэм беззастенчиво стонет в голос. Это лучшее, что ему до сих пор случалось заполучить в себя — а он не чужд экспериментов, с его-то тайным пристрастием к инородным предметам в заднице. Дин возвращается — к нему, — стоит, заложив большие пальцы за ремень джинсов, внимательно наблюдая за процессом. Сквозь марево возбуждения Сэм видит его напряженные бедра, тугой пах и руки, которые то сжимаются, то опять разжимаются. — Ну, Кас, нравится тебе… трахать моего брата? Сэм понимает: любой, кому хватит безумия ответить «нет» на этот вопрос — самоубийца. — Приятно. — Священный ублюдок даже не утратил своего благородного звучания. Ширинка его брюк трется о задницу, раздражая свежие ссадины — Сэм знает, что эти раны не исцелятся раньше времени (и, ох, как волнующе они будут напоминать о себе в ближайшие несколько дней!). — Он такой горячий. И очень послушный. — Сэм, ноги шире. И стой смирно. Любишь же ты покомандовать, Дин… Сэм пытается стоять смирно — но это нелегко, когда на каждом толчке подбрасывает сладкой электрической дрожью. В ушах шумит кровь, лицо горит, с губ помимо воли слетают слова, более подходящие портовому грузчику с синдромом Туретта, чем бывшему ученику Стэнфорда. — Не кощунствуй, Сэм. — Дин слегка тянет гласные и сливает согласные, как всякий раз, если случается перебрать с выпивкой. — Не кощунствуй, когда даешь ангелу. Богом клянусь, мне придется заткнуть тебе рот, для твоего же чертова блага. Сэм кивает: — Давай. Руки нащупывают пряжку ремня, дергают язычок молнии. Член у него такой же красивый, как и всё остальное. Большой, ровный. Идеальный. Просто мечта. Сэм открывает рот с такой готовностью, что Дин, похоже, немного пугается — медлит, будто спросонок: — Сэмми… — Если ты сейчас скажешь что-нибудь про «инцестуальный кодекс»... Откушу нахрен. — После такого предупреждения я вообще сомневаюсь, что могу доверить тебе этот ценный ствол. — Голос у Дина насмешливый и ломкий. Сэм коротко взрыкивает, потому что ангел продолжает таранить его с тыла, и в голове от этого сплошной жаркий туман, а надо быть убедительным. Сейчас или никогда. Отчаянные времена — отчаянные меры. И всё такое. — Пожалуйста. Хоть в чем-то я тебя не разочарую. — Сэмми… — опять говорит Дин — но так и не прибавляет ничего больше. Повинуясь внезапному озарению, Сэм кидает на чашу весов последнюю гирю: — Как захочешь. Всё, что прикажешь. Я весь твой. Дин рвано выдыхает и, запустив пальцы ему в волосы, сжимает кулак. И доверяет. Сэм не разочаровывает. Принимает его со всем старанием, уважением и любовью — совершенно не братской, но, судя по тому, как Дин натягивает его на свой крепкий ствол, держа за голову теперь уже обеими руками — направляет, нацеливает, имеет, использует… судя по всему этому, стадию братской любви они промчали со свистом. Ну да и черт с ним. Откровенно говоря, почитание принципов семейной иерархии Сэм всегда воспринимал как легкую форму несекуальной девиации («несексуальный» как изъян) — прекрасно, что у вас оно есть, гордитесь им, только не пытайтесь запихнуть его мне в глотку. По сравнению с этим то, что происходит сейчас — просто какой-то ебаный Диснейленд: вверх и вниз, восторг и головокружение, темп и ритм. Слаженно, быстро. Мало. Дин спускает ему в рот, в то время как Кастиэль с другого конца изливает благодать (Сэм мимолетно задается вопросом, есть ли на свете еще люди, получившие небесное благословение пер ректум, или он все-таки особенный.) Он чувствует себя упоительно оскверненным. Осквернившим. Кажется, он только что совратил ангела. И собственного брата. И ему нисколько не жаль. Сложно испытывать раскаяние, когда у тебя до сих пор стоит — стоит, как первый раз в жизни, как под кайфом от демонской крови, как в тот момент, когда всё по-твоему. На твоих условиях. Сэм отчетливо понимает, что Кастиэль был не только прав, но и сдержан, когда назвал его «сосудом порока». Дин вздергивает его за волосы: — Гордишься собой? Сэм старается не выглядеть слишком довольным, но внутри крутит от неутоленной похоти, и Дин не ведется на его нарочито постный вид. Или ему на самом деле плевать. — Вылижи. Сэм не заставляет его повторять. Он уже делал это сто раз — мысленно. Это и еще кучу запретных, порочных, томительно приятных вещей. Член Дина — такой беззащитно мягкий теперь — вздрагивает под ласками языка, будто от щекотки. Сэм тоже вздрагивает, потому что Кастиэль гладит его обеими руками — по спине, по бокам, по животу, везде, везде, только не там, где больше всего надо… Дин отстраняется, с нажимом проводит пальцем Сэму по губам, растирая слюну и сперму. — Что думаешь, Кас — дадим ему кончить или еще немного помучаем? — Сэм сильный. Он выдержит еще. Дин заглядывает ему в лицо: — Ты как? — В порядке, — отвечает Сэм. Он всегда в порядке. Просто это… разный порядок. — Чувак, — доверительно говорит Дин. — Почему мне кажется, что ты опять меня наебал? «Ты не виноват, — думает Сэм. — Затея была хороша и не лишена оригинальности, но кто мог знать, что твой брат — чертов фрик? И что это окажется заразно.» С другой стороны… то, что он выиграл, не обязательно значит, что Дин проиграл (да и Сэм в жизни не позволит ему жалеть). Что бы ни предложил враг рода человеческого — вряд ли это окажется соблазнительней того, что Сэм получил от лучших друзей. Боль. Секс. Вызов. Азарт. Исполнение желаний. Власть. Любовь. — Как бы я мог? — говорит он. — В этот раз козыри были у тебя на руках. И, если мне не изменяют мои пять чувств, это я тут стою в неприличной позе, принимая всё, что ты даешь — а даешь ты немало, чувак; считай за комплимент, если угодно. Кстати, Дин… а какое у меня стоп-слово? Дин на секунду задумывается. — Как насчет «не делай так»? — Это три слова, — занудно уточняет Сэм. — Хотя ладно, пусть. Три — счастливое число. Он не собирается говорить эти слова — во всяком случае, не сейчас. Ему тоже кажется, что он выдержит еще. Но хорошо знать.