Самоказнь

Переступив порог камеры, Рон даже присвистнул от удивления: «комнаты временной справедливости», как обозвал это отперший для него дверь жнец (кажется, подразумевалось то, что полная справедливость может быть достигнута только после суда), в Бирмингемском отделении были не чета их двум лондонским каморкам, кое-как переоборудованным из кабинета и подсобки. Рон сидел на гауптвахте только раз — когда наспех пересобранная газонокосилка без его участия оттяпала пальцы какому-то ученику. Опыт был пренеприятный, зато полезный — теперь он мог на равне с остальными участвовать в горячих спорах, что приятнее глазу: окно в бывшем кабинете или незаконченная (и, судя по слухам, периодически пополняющаяся новыми четверостишиями) баллада на стене в подсобке. В камеру Алана он с удовольствием перебрался бы и сам, бросив койку в общежитии: зарешеченное окно, задернутое чистенькой серой шторой, приличного вида кровать, стол, стул — ей Смерть, мечта любого ученика. Бирмингем, чтоб его — Высший Совет Соединённого Королевства. Трибунал Неживых, и тоже — чтоб его. Он едва удерживается, чтобы не броситься к Алану прямо сейчас — под бдительным взглядом маячащего за его спиной неживого. — Алан Хамфрис, регистрационный номер… — Рон выслушивает привычные цифры, принадлежащие Алану — они у них были почти идентичны, только у того в конце красовались единица с тройкой, а у Рона две семёрки — представляясь, он всегда добавлял, что для полного счастья ему не хватает ещё одной, — напоминаю, слушание по вашему делу состоится завтра в девять. Постарайтесь быть готовы. — Я давно готов, это вы все никак не соберетесь, — тихо и коротко произносит Алан — только сейчас Рон замечает, что на нём нет очков — как не было и в тот день, когда он убил Эрика. Возможно, с тех пор Алан так их и не надел. Он сидит, забравшись на кровать с ногами, скинув ботинки, в невпопад застегнутой рубашке, близоруко щурясь на Рона. — Сколько у меня времени? — спрашивает Рон, почему-то уверенный, что вопрос должен звучать совсем не так. Скорее «сколько у нас» или «сколько у Алана?». Но жнец только неопределенно пожимает плечами: — До утра. Но вы кричите, если он будет вас доставать. Когда дверь за ним закрывается на тяжёлый металлический замок — Рон чувствует, металл не простой: переплавленные старые, наверное даже древние, косы — он хмыкает, кивая Алану: — Надо же, я думал тут порядки построже. Глядит на Алана, и ему почти кажется, что все происходящее — просто формальность. Не могут дезертира держать вот так — даже с частой решеткой на окнах, которую не рассечь и чужой косой. Не могут к жнецу, которого собираются развоплотить так легко пускать посетителей — а может, наоборот, Рон здесь именно потому, что жить Алану осталось совсем недолго? — Здесь на самом деле неплохо. Тихо. Можно выпросить книжку или ещё чего, — говорит Алан. — Оборудовать бы такую комнату где-нибудь в общежитии — цены бы перед экзаменами не было — очереди за недели бы стояли. Да и без экзаменов — только тогда шторы надо поплотнее и… — И кровать пошире. Они фыркают в унисон. Рон улыбается, чувствуя, как уголки губ неумолимо ползут вниз, складываясь в отвратительную гримасу — пока Алан не скалится в ответ, криво и зло — и Рон не понимает, насколько глупо и неестественно выглядят его попытки. Он чувствует себя неловко и потерянно вот так, в одиночку, но трибунал хочет завтра видеть его — не Грелля, официально давно не причастного к расследованию о пропавших душах, не Уильяма, до которого все дошло только тогда, когда расследовать было уже нечего. Только Рона, который видел все собственными глазами — которому до сих пор кажется, что он никогда не забудет странную, почти карикатурную сцену: застывшие среди густого стрекотания лент памяти фигуры — мальчик и демон, прикрывающий его своим телом, Эрик, замахнувшийся над ними косой, и Алан за его спиной — тонкое лезвие, входящее в чужую грудь. — Ты пришел прощаться, — говорит Алан, и Рон кивает, только после осознав, что это был не вопрос, — и это зря. А может быть, у тебя в запасе для меня складное оправдание — может быть, даже выдуманное всеми нашими с Уильямом во главе, — и это тоже зря. Трибунал вывернет мою ленту памяти на изнанку, если почувствует ложь — а они ее чуют — профессиональное, почти как мы демонов. И поверь, это вещь не из приятных, после такого мне уже будет плевать на любой приговор. У Рона как чужую косу из тела выдергивают: Алан не собирается лгать (а именно от этого его приказывал отговорить Уильям и просил Грелль), закапывая себя все глубже из чувства вины. Мысленно Рон уже давно написал сценарий их будущего разговора, вырисовывая из Эрика последнюю тварь, а из Алана — того ещё героя. Он ждал бурных споров до утра и даже готовился к собственному поражению, но молчаливая покорность Алана выбивает из колеи, и Рон просто замирает посреди комнаты, сунув руки за спину — не зная, что сказать. Алан снова его спасает — кивнув на топорщащийся форменный пиджак: — Ты с подарками, что ли? — Вроде того. — Показывай. Первым делом Рон вытаскивает письма: — Это от Грелля — он сказал прочитать его первым, но Уильям попросил то же самое. И наш библиотекарь, — Рон достаёт из-за пазухи тонкую, обернутую в бумагу книжку, — сказал, что ты очень просил снова перечитать, перед самым арестом — и чтобы вернул лично, если все пройдет хорошо. И ещё какие-то девочки из лазарета, и один парень — не помню ни номера, ни имени, и… в общем, много кто, и почти все просили, чтобы их читали в первую очередь, так что решай сам. Алан улыбается. Кажется, впервые за вечер искренне, сгребая ворох бумаги к себе на колени, а Рон продолжает опустошать карманы, и на кровать между ними ложатся мелко нарезанный табак, папиросная бумага и охапка слипшихся мятных леденцов. Они когда-то жили вместе, совсем недолго — пока Рон только-только стал учеником, а Алан ещё не выбился в настоящие жнецы. И этот вечер до ужаса напоминает ему их те, старые, давно забытые вечера: как Алан готовил его к какому-то экзамену, как покорно слушал о хорошеньких ученицах и ещё более хорошеньких жницах и просто неприлично восхитительных косах, с лёгкостью обходящих и тех и других, и, как Рону тогда казалось, страшно завидовал. Алан задаёт ему вопрос — и пока он аккуратно, по-ученически старательно скручивает папиросу, у Рона есть время подумать. «Рекомендуемый наклон косы смерти при изъятии души?» — папироса оказывается у Рона в пальцах. «Сорок пять — пятьдесят градусов, в зависимости от модели. Сорок семь для учебки — учебного серпа, если быть точным». Сейчас все наоборот: — Ты остановил Эрика, когда он бросился на этого парня — чью-то там собаку или как он себя называет, — ты обезвредил преступника и дезертира, которому и так грозила казнь, без всяких разбирательств в Трибунале — от рук Уильяма — нашего же надзирателя, может быть прямо на месте. Так почему ты здесь? — Рон передает папиросу Алану. — Я тоже дезертир, — говорит Алан. — За это не убивают, — говорит Рон и неуверенно добавляет: — не кого-то вроде тебя. Не в первый раз. — Меня бы следовало. Рон молчит, Алан зажимает папиросу в зубах и невнятно произносит «спички», а значит снова очередь Рона, и он задаёт вопрос, прежде чем сунуть руку в карман: — Почему? Алан отвечает, не задумываясь: — Учитывая все обстоятельства. — Какие? — Ты здесь, чтобы присутствовать на суде, — тон у Алана резкий и отрывистый. — Ты всё поймёшь. — Все будет в порядке, если ты не собираешься лгать. — Не собираюсь. И если ты так думаешь, то не волнуйся и забудь, о чем я говорил. — Слушаюсь, жнец второй категории Хамфрис! — Рон шутливо отдает ему честь, протягивая спички, и Алан снова улыбается — совсем грустно и безнадежно. Он курит, и разворачивает липнущие к пальцам леденцы: — Нехорошо получается, с твоими подарками: закусывать есть чем, а пить нечего. — Бутылку у меня отобрали, — обиженно говорит Рон, но Алан уже достаёт из-под кровати другую: — Медицинский спирт. Можно разбавить водой, хотя чего нам — мы-то уже давно мертвые, — Рон удивлённо приподнимает брови, и Алан добавляет: — я же говорил, можно выпросить книжку или ещё чего. — Тебе разве можно пить, учитывая твое… состояние? — Рон рассеянно прижимает руку к груди, и Алан морщится, зеркально повторяя его жест: — Мне разве не позволена приличная последняя трапеза? Они снова ученики, снова сидят на одной кровати и заедают спирт из лазарета леденцами, мерзко трещащими на зубах и колющими язык, и Алан кладет голову ему на плечо и читает вслух учебник, развернув оберточную бумагу: — …В процессе работы жнецов, чья задача заключается в сборе душ умерших и их переводе в загробный мир, особое внимание уделяется диалогу со Смертью. Взаимодействие с хозяйкой душ играет ключевую роль в успешном выполнении их обязанностей. В данной главе мы рассмотрим различные аспекты диалога со Смертью и способы укрепления этой связи для более эффективной работы. И Рон фыркает: — Скорее, монолога. Хочешь спросить совета у Хозяйки? Поверь, при всем уважении, даже если она существует — ей плевать, что с тобой будет. И Алан продолжает: — Смерть, будучи носительницей мудрости и справедливости, имеет способность воздать каждому по заслугам. В судебных процессах между жнецами она может служить в качестве незримого нейтрального судьи, присутствующего в качестве высшей власти. Прежде, чем Алан успевает дочитать до конца страницы, Рон вырывает книгу у него из рук: — Прекрати, — говорит он, чувствуя, что чем дальше, тем страшнее ему дожидаться завтра. — Я ничего такого не видел — а значит, это все неправда. Мистификация какого-то поехавшего старика. Они больше не говорят. Алан больше не читает в слух, но близоруко щурится без очков, вглядываясь в страницы. *** Рон просыпается в его кровати — Алан наверное так и не спал, он все в той же позе, как Рон запомнил его ночью: сгорбившись за столом — низко-низко, на нем все ещё нет очков. Только вместо неправильной книжки с неправильными словами у него в руках вскрытое письмо — Рон не может различить ничего, кроме витиеватого почерка красными чернилами. — О чем пишет Грелль? При звуке его голоса Алан складывает лист и судорожно прячет его в кипу остальных. — Представь, что ты уже затянул петлю на шее, а тут вдруг объявляется учительница, по которой ты как-то сох давным-давно, и внезапно начинает клясться тебе в любви — и это всё при живом, скажем, муже и учени… — он запинается, — скажем, ребенке. Все они были когда-то немного влюблены в Грелля. Это почти такой же неизменный этап ученичества, как изъятие первой души. — Ерунда какая-то, — фыркает Рон. — Вот и я думаю, что ерунда. Жалость толкает нас на странные вещи, верно? К примеру возьмём тебя… — Не нужно меня, — говорит Рон, но Алан продолжает: — Мог бы сейчас щупать какую-нибудь местную ученицу — или хотя бы пытаться. Или совершить рейд на склад — у них наверняка есть неучтенные косы. А вместо этого ты здесь. — Это не жалость, — говорит Рон, хотя он сейчас как никогда уверен, что врёт, — я должен был убедить тебя в том, что ты сделал правильный выбор. Или в том, что смерть Эрика — случайность, и тебе не в чем себя винить. — Этот выбор был всего лишь следствием множества других — маленьких и неправильных. — О чем ты говоришь? — спрашивает Рон, но Алан стучит ногтем по циферблату его наручных часов: — Почти девять. Ты обо всем услышишь. *** Рон едва не вскрикивает, когда ему на плечо ложится чужая ладонь — это Грелль. На его лице странная, торжествующая улыбка. Красное пальто расстегнуто и смято, волосы собраны в узел на затылке. Он не накрашен — и блеклые рыжие ресницы вместе с темными тенями под глазами придают ему уставший, нездоровый вид. — Откуда вы здесь? — в полголоса спрашивает Рон. — Вызвали в последний момент — я ведь тоже разбирался с пропавшими душами, верно? — он подмигивает Рону. — На самом деле полезно иметь знакомства в каждом графстве. Иногда весьма вышестоящие. Грелль застывает за его левым плечом. Кабинет, в котором происходит заседание, не выглядит торжественно — Рон почему-то представлял себе что-то совсем иное: что-то символичное и грандиозное, но никак не выкрашенные в серый стены и тяжёлые задернутые портьеры. За громоздким столом двое Старших: на старике нет перчаток, и Рон видит руки, испещренные ожогами и шрамами чужих лент памяти, пальцы торчат короткими обрубками — он держал в руках больше жизней, чем Рон может себе представить. Оба они держали — вторая — совсем ребенок, вся в черном бомбазине до тонкой птичьей шеи. Алан сидит у противоположной стены: на скамье он кажется совсем маленьким и жалким, с ним нет косы, на нем нет очков — и он щурится, пытаясь разглядеть собравшихся. Нашаривает взглядом Грелля — яркое пятно — и благодарно улыбается. — Рассмотрение вашего, Алан Хамфрис, дела долго откладывалось за недостатком свидетельских показаний, — голос у девочки чистый и тонкий. — Как будто бы сейчас их резко станет больше, — одними губами произносит Рон, оборачиваясь в сторону Грелля, но почему-то только виновато ему улыбается. — Просьба присутствующих встать, — девочка легко вскакивает с высокого стула, звонко стуча каблучками. Старик тяжело подымается. Грелль сжимает замешкавшегося Рона за локоть, заставляя тоже оказаться на ногах. Девочка заговаривает первой, и Рон, витая мыслями где-то совсем далеко, принимается повторять давно глубоко отчеканенные в сознании слова: — Я, слуга Смерти, клянусь верностью и преданностью перед своей Хозяйкой. Мой клинок — олицетворение смерти, моё знание — непреложная истина, моя сила — неотвратимый суд. Души, предназначенные моей хозяйке, неприкосновенны. Я не позволю, чтобы они попали в чужие руки или были проданы любой силе или сущности. Я и исключительно я буду их проводником в последнее путешествие, в мир иной, в объятия Смерти. Смерть — мой вечный покровитель, а я — её незыблемый инструмент. Верность моя священна, нерушима и непостижима для живых.Моя преданность Смерти не знает пределов, и я не позволю себе отступить от служения, ибо путь обратно отрезан. Так я клянусь и вечно буду верен этой присяге. Он замечает, как Алан запинается дважды: сначала на неприкосновенности души, после — на отрезанном пути. Впрочем, всем все равно. — Итак… — начинает девочка. Она больше не называет Алана по имени, только по номеру, — вы обвиняетесь в дезертирстве, содействии в хищении душ и убийстве себе подобного. — Дезертира и отступника! — внезапно возмущённо уточняет Грелль. — Добровольность дезертирства Алана Хамфриза не доказана. — Себе подобного — жнеца, — ледяным тоном припечатывает старик. — Попрошу вас, мистер Сатклифф, не мешать деятельности трибунала. Все ознакомлены с материалами дела? Никто ничего не говорит. Все давно ознакомлены. — Трибунал считает важным опросить свидетелей, — произносит девочка, и Рон с готовностью вскакивает, прежде чем она произносит его регистрационный номер. — Физическая оболочка Рональда Нокса будет использованна для временного ревоплащения Эрика Слингби. Рон неловко покачивается на пятках, но Грелль с силой удерживает его за плечо. — Я не даю согласия, — потерянно говорит Рон. — Его дал ваш надзиратель, ваш наставник тоже дал право на любые действия трибунала, — спокойно объясняет девочка. — У ученика нет возможности отказаться. — Прости, — шепчет Грелль наклоняясь к нему. — Так сейчас нужно. «Это больно?» — хочет спросить его Рон, но старик за столом уже листает толстенный гримуар, перебирая страницы обрубками пальцев. — Подойдите ко мне, ученик, — говорит он, и Рон подчиняется. Старик берет его за руку и начинает читать: лицо его сосредоточено, брови сведены, а хватка за запястье Рона, кажется, начинает медленно ломать кости. Это латиница, а может быть и другой мертвый язык, Рон не разбирается в таких тонкостях — он даже не успевает подумать о том, что, наверно, все его участие в трибунале на этом и закончится и что он сам не имел никакого значения — Уильяму просто нужен был кто-то достаточно бесправный, чтобы не спрашивать его согласия на что-то настолько безумное и кто-то достаточно близкий Алану чтобы не броситься вон при единственном слове — «ревоплощение» — всё вокруг темнеет, и Рону кажется, что он падает. …Когда он открывает глаза, рядом нет никого. Это маленькая комната в общежитии — смутно знакомая — хотя, может быть, это все потому, что он здесь уже бывал. За окном тяжёлая влажная осень. В комнате тускло и желто светит лампа. В дверь настойчиво стучат — и Рон подымается, чувствуя как кружится голова. Он бредёт открывать, запинаясь о собственные ноги, нашаривает в кармане ключ и с трудом отпирает дверь. На пороге Алан — щеки и подбородок горят, вокруг рта нездоровый белый треугольник. — Как все прошло? Тебя оправдали? — спрашивает Рон, но Алан не отвечает. Он улыбается — губы у него в шелушащейся корке запекшейся крови. Алан покачивается. Рон хватает за пиджак и отдергивает руки, распахивает на нем форму — на груди у Алана расползаются неровные бурые пятна. — Я больше не могу, — произносит Алан, захлебываясь — кажется у него пробито лёгкое. — Я не могу жить вот так. — Я не понимаю, — говорит Рон. Он затаскивает Алана в комнату, укладывает на кровать — с Алана все течет и течет, и простыни пропитываются красным, и кровь стекает на пол, и в ботинках у Рона чавкает противно и влажно. — Мне больно. — Я знаю. Рон стягивает с него рубашку, пытается остановить кровь, но Алан мешает, хватает его за запястья липкими мокрыми ладонями: — Мне больно, мне постоянно больно, я больше не хочу. Алан неожиданно сильный и Рон понимает, что не может к нему прикоснуться: — Ты дашь мне умереть, — говорит Алан. — Я не могу. — Нет, ты дашь мне умереть, Эрик. Или убьешь меня сам — когда я этого попрошу. А потом все кончается, и Рон снова у стола Старших, и того, что он видел — Ада, Чистилища или чужих, непринадлежащих ему воспоминаний — того места, где сейчас Эрик, больше нет, — руки пронзает болью и Рон понимает, старик все ещё держит его за руку, — запястье побелело, кончиками пальцев он царапает столешницу, ногти стёрты. И его лента памяти продолжает свое неумолимое движение внутри, как и несколько минут назад, пока самого Рона здесь не было. Он помнит то, чего помнить не должен. Он помнит как подкашиваются ноги, как он кашляет, хватается за горло, и как старик смотрит на него — нет, не на него, на Эрика в его физической оболочке — и произносит: — Эрик Слингби, вы подвергнуты временному ревоплащению и находитесь на заседании трибунала в Бирмингеме. Вы меня понимаете? Эрик не смотрит на старика — только на Алана, застывшего на своем месте. — Эрик Слингби, вы здесь? Вы меня понимаете? — Почему не в Лондоне? — Это сейчас не важно, — говорит старик. — Вы здесь как свидетель. Вы будете отвечать на вопросы добровольно? — Я могу остаться? — нервно смеётся Эрик. — Навсегда? — Нет, — старик качает головой. — И это не зависит от того, что вы скажете. Вы будете отвечать добровольно? Эрик кивает, все ещё не отводя взгляда от Алана. Девочка постукивает пальцами по столешнице: — Вы признаёте, что все 999 пропавших душ были изъяты лично вами в корыстных интересах? — Всё-таки 999… — улыбается Эрик. — Надо же, а я думал, что, не дай смерть, где-то просчитаюсь. — Вы признаёте? — Да, признаю, — Эрик кивает. — Сообщали ли вы об этом когда-либо Алану Хамфрису, прямо или иносказательно? Эрик пожимает плечами: — Нет. Даже не думал. Он же жнец. Он бы сдал меня надзирателю, разве это не было бы глупо? — Оказывали ли вы физическое или эмоциональное давление на Алана Хамфриса до или в процессе перехода его в статус дезертира? — Да, — внезапно говорит Эрик. — Я ему угрожал. К тому же он был моим учеником — вы ведь понимаете, что в этом случае эмоциональное давление неизбежно? — Он врёт! — Алан вскакивает со своего места. — Не мешайте, Хамфрис, — неожиданно резко хрипит старик — только сейчас Эрик замечает, что, держа его за руку, он выглядит так, как будто закатывает на гору камень Сизифа: зубы сжаты, лоб мокрый. — Ревоплощение — очень тонкий процесс. — У него нет мотивов лгать, — мягко произносит девочка. — Он мертв — а мертвые не могут быть лично заинтересованы в последствиях своих слов. Отвечайте по существу, Эрик. Итак, ваша смерть: собирались ли вы причинить вред или изъять душу из человека перед тем, как вам воспрепятствовал Алан Хамфрис? — Собирался, — отвечает Эрик. — Имеете ли вы какие-либо личные претензии к Алану Хамфрису? Эрик оборачивается к Алану — и улыбается: — Он мне шиллинг должен. — На этом трибунал считает допрос свидетеля завершенным, — девочка не успевает это произнести, а его снова накрывает темнотой — и он снова Рональд Нокс, и у него перед глазами пляшут темные круги, и он слышит, как Грелль хлопает в ладоши, то ли Эрику, то ли ему, то ли Алану, направляющемуся к столу трибунала. — Мистер Сатклифф, можете помочь ученику, мистер Хамфриз, займите свое место, иначе я вызову охрану! Грелль обнимает его за плечи, усаживает рядом, и шепчет: — Молодец, Ронни, молодец, Эрик, какие же вы молодцы, вы все сделали правильно. И когда Алан начинает говорить — он снова все понимает. — Вы спрашивали о его мотивах лгать? — скалится Алан. — Эрик Слингби меня любит. — Всем известно, — ровно отвечает девочка, — что ни мертвые, ни неживые не способны на такие яркие эмоциональные реакции. Секс — у многих неживых ещё долго сохраняются физические потребности. Совместный быт — удобная форма симбиоза. — Тем не менее, он осознанно меня оправдывает. Почему? — Сядьте, Хамфрис. И Алан подчиняется — и даже замолкает, и на секунду Рону кажется, что он бросит копать себе могилу. Но Алан резко бледнеет, болезненно жмурится, кусая губы. Прижимает ладонь к груди. Оттягивает воротник, пытаясь лишний раз поглубже вдохнуть. Девочка склоняется к старику: их диалог — пара брошенных друг другу слов, затем девочка снова обращается к присутствующим: — Алан Хамфрис признается невиновным в хищении душ. Убийство Эрика Слингби, учитывая обстоятельства, является ничем иным как казнью дезертира, а значит является абсолютно законным. Дезертирство Алана Хамфриса, снова учитывая обстоятельства, вынуждено и совершено под давлением — и при немедленном возвращении под начальство своего надзирателя карается сверхурочной работой по его усмотрению в количестве не более девяти часов в неделю на срок не более одного года и запретом занимать должность наставника на протяжении следующих двадцати лет. Возражения? — Тридцати, — говорит Старик. — Тридцати, — соглашается девочка. — С возможностью пересмотра решения трибунала по прошествии двадцати. Возражения? — Принято, — старик кивает. Девочка улыбается: — Можете быть свободны, Хамфрис. Мистер Сатклифф, ученик Нокс, к вам тоже у трибунала больше нет никаких вопросов. Алан поднимается, качнувшись — как будто нетвердо стоит на ногах — то ли после неожиданно мягкого решения трибунала, то ли ещё не оправившись от ворочающихся внутри шипов. А потом он начинает говорить, обращаясь одновременно ни к кому и ко всем: — Хозяйка, решение по моему делу было основано на лжи. — Прекратите ломать комедию, Хамфрис. Хозяйке нет до вас дела, — говорит девочка. — И уходите. — Считается, — упрямо продолжает Алан, — что показания ревоплощенного всегда лишены личных мотивов, а значит, их нельзя поставить под сомнения. Также считается, что трибунал по природе своей способен определить ложь — но можете ли вы отделить ложь от неосознанного заблуждения? — Что вы имеете ввиду, Хамфрис? — Я требую пересмотра своего дела. — Явитесь через двадцать лет. Алан начинает закатывать рукав рубашки — а после, внезапно вытащив из кармана брюк острый нож для писем (где он успел его взять?), одним длинным и резким движением рассекает кожу от ладони до предплечья — порез тут же вспухает крупными каплями крови. Это не коса, обыкновенный человеческий инструмент, режущий неправильно и грязно. Он поднимает руку — рана не затягивается за считанные секунды, как должна — кровит все сильнее, капает на пол. — Я не проживу ещё двадцать лет, требую пересмотра своего дела. Девочка склоняет голову и оборачивается к старику: — Трибунал согласен выслушать ваши претензии. Алан торжествующе улыбается — рукав рубашки медленно багровеет: — Я прошу прощения за то, что назвал показания Эрика Слингби ложью. — Трибунал принимает извинения. На этом все? — Это его точка зрения ситуации — и, как и любая, она является субъективной. Я обращаюсь к Хозяйке… Девочка опускает ладонь на стол с громким хлопком: — Вы обращаетесь к трибуналу! — К трибуналу и Хозяйке, — покорно соглашается Алан. — Эрик и правда считает, что не сообщал мне о душах — прямо или косвенно, но я обо всем знал. Рон оборачивается на Грелля — он видит, как тот бледнеет и впивается ногтями в свои ладони. — Дурак, — одними губами произносит он. — Какой же дурак! Бесполезная учебка! — Вернее не обо всем, но о нескольких первых — догадывался. Вы сейчас чувствуете, что я не вру. Девочка кивает. Рону интересно, как это ощущается: что-то вроде густого серного запаха и покалывания на кончиках пальцев, как когда рядом с ним самим оказывается демон? — Однажды он спросил меня — я не могу воспроизвести разговор во всех деталях, но он спросил: считаю ли я, что люди — определенная категория людей, в определенных ситуациях, не самых лучших, — голос у Алана резкий и раздраженный, и Рон не может понять на кого он злиться: на себя, на Эрика или еще на кого, — по правда говоря, тех ещё ублюдков, заслуживают жить? Я и сказал, нет — или я сказал, что мне плевать — это не важно. Важно то, что на следующий день мне стало лучше — а вы знаете, какими свойствами обладает поглощенная человеческая душа. Я хорошо изучил этот вопрос. Девочка скучающе кивает: — Продолжайте. Так почему вы не пошли к своему надзирателю? — У меня не было никаких доказательств, и это же Эрик, а я его… — Алан запинается как будто хочет что-то сказать, но не решается. — И вы его ученик, — заканчивает за него девочка — Рон уверен, что неправильно. — И у вас все ещё нет никаких доказательств. — Но это логично! — Для вас логично. Помните, что вы сказали о показаниях Эрика. Неосознанное заблуждение. Вы испытываете чувство вины в связи с его смертью? Алан снова запинается: — Какое отношение это имеет… — Вина? — продолжает девочка. — Сожаление? Сострадание? Жалость? Боль? Страх? Алан молчит. — Отвечайте, Хамфрис, иначе слушание вашего дела закончится прямо сейчас. — Нет. Рон замечает, как девочку пробирает странной дрожью — старик коротко морщится. — Это ложь, Хамфрис. Здесь нельзя лгать. — Хорошо. Я прошу прощения. Я… Мне жаль, что это случилось. Я не должен был. Я мог решить всё иначе. Я просто… Я не знал, что сделать, чтобы он прекратил убивать. У меня не было выбора, я… — Алан запинается. — Трибунал не считает нужным продолжать задавать вам вопросы, — произносит девочка. — Все что вы скажите о развоплощенном вами Эрике Слингби является неосознанным — или осознанным, это сейчас не важно — заблуждением. Прощайте, Алан Хамфрис, — она заканчивает со странной улыбкой: — Как видите Хозяйка тоже не имеет к вам претензий. *** На выходе из здания Алан снова начинает задыхаться — Рон помогает ему сесть на ступеньки, опускается рядом — только тогда Грелль прекращает кричать: он называет Алана дураком и сволочью, и неблагодарным учеником, и как-то ещё — Рон, на самом деле, не слушает. Потом достается и Рону — и он теперь тоже неблагодарный ученик. Рону кажется, Грелль сейчас уйдет — но тот тоже садится рядом и обнимает Алана за плечи, не давая упасть. Они так и сидят — Грелль, кусающий губы, уставившись куда-то вверх, и Алан, кажется, старающийся не кричать. — Я не успел сказать про очки, — говорит Алан, наконец отдышавшись. — Очки..? — рассеянно спрашивает Грелль. — Я дам тебе другую пару, у меня есть запасная. — Нет, нет, я первый снял очки. Только потом — Эрик. — Сейчас это уже ничего не значит. — Думаете? — Я из-за тебя поседею, — тянет Грелль. — Из-за дурака, не придумавшего самоубийства получше, чем изображать броски на амбразуру ради мертвого дезертира — так ещё и на собственном трибунале. Живи, сколько тебе осталось, и встреть Хозяйку, как подобает. — Я не могу, — говорит Алан. — Я ведь знаю, как мог все предотвратить — много раз. Лишнее слово здесь, минута там. — Это сейчас ты все знаешь, — говорит Грелль. — Умный и серьезный ученик, готовый ответить за собой же выдуманные ошибки и не желающий отвечать за настоящие. Грелль подымается, и Рон становится рядом с ним, только Алан остаётся сидеть — он вертит в руках нож для бумаг. Его лезвие уже истончается почти до невидимости — пробудет в руках жнеца немного дольше и станет настоящей косой. Он протягивает его Греллю: лезвием к себе. — А если я попрошу? Вы это сделаете? Грелль улыбается, ласково и нежно, и наклоняется к Алану — треплет его по щеке — и с размаху отвешивает звонкую затрещину.