Bathroom Dance — Joker
Загораются огни на улицах — тусклые, одноцветно-белые точки, мерцающие где-то так далеко. Загораются прожекторы цирка — здесь, под куполом, они освещают всё, кроме углов, и именно в таких углах зачастую пляшут и страх, и мука. Настоящий ужас проповедуется каждому, кто сюда зайдет. Прожекторы — такие же белые пятна, просто несколько ближе, — выхватывают лицо единственного человека, который стоит на сцене. Николай Гоголь широко улыбается и вытаскивает из рукава нож. Перед ним, в зале, сидят куклы — куклы-обманки, пошитые из трупов его прежних посетителей и тех, кто когда-то хотел навестить празднество постоянно перемещающегося ночного цирка. Цирка, который останавливается в городе совсем ненадолго, а представление и вовсе даёт только одно. Стоят в такой день под шатром, разостлавшимся серой землей, равниной, путники, одинокие сердца, жаждущие чего-то интересного, необычного. Ждут Николая Гоголя новые куклы-обманки. И только когда солнце устало садится за горизонт и серая мука плетётся по земле скабрезным туманом, цирк распахивает железные проржавевшие врата. И лес, густой тёмный лес, в такие моменты безвольно, беспомощно шепчет кронами: «Не ходи», — предостерегает, просит, но его, конечно, никто не слушает. Лес никто никогда не слушает, потому что не умеет этого делать. Заходят новые куклы в цирк, чтобы посмотреть последнее в своей жизни выступление; Николай Гоголь сказал бы, что оно достойно высокой цены, оплачиваемой впоследствии. Денег со своих зрителей он не просит, и под его вратами всегда собирается очень много людей. Выбирает в качестве кукол он среди них только достойных места в цирке, рассматривает лица, выискивает необычные уникальные черты, пока достает из шляпы цветы, ловко тасует карты, перекладывая их из руки в руку, пока звонко смеются ему в ответ. А потом одно мановение руки заставляет всех замолчать. Сейчас. Навсегда. Сразу после финальных аплодисментов, после «браво» и шуток. И Николай Гоголь, стоя по центру в свете прожекторов, тогда широко улыбается и идёт потрошить тела своих новых игрушек. Тех, кто широко распахнутыми пустыми глазницами будет продолжать смотреть. Сейчас же все по-другому, и это воистину слишком долгая история, чтобы ее вообще рассказывать, но Гоголь прокручивает её в голове снова и снова, несмотря на объем, и готовится поведать никому. В тот день на его выступление впервые приходит человек, недостойный звания куклы, но и недостойный стать трупом, погребённым под свежевскопанной землёй на месте пропавшего цирка, тем, чьи кости будут мелко раздроблены и разбросаны повсюду, хотя бы потому, что он сам… стремится к смерти. И Николая, впервые увидевшего кого-то подобного в своем шатре, это поражает. И… вынуждает проявить интерес. На шатена в третьем ряду он смотрит чуть дольше, чем на других, улыбается уголками губ. Просит его подняться со своего места, стать ассистентом в одном номере, помочь, хотя раньше никогда в помощи не нуждался, и сейчас, впрочем, не нуждается. Гоголь сажает его на стул в шкафу, закрывает дверцу, ловко проводит рукой, открывает — едва знакомый ему человек пропадает, явно покинувший сцену. Уже позже, когда стихает последний голос, и марионетки ждут его дальнейших распоряжений, Гоголь тоже переступает невысокий порог шкафа и пробирается по тайному ходу на улицу, чтобы найти молодого человека, если тот не ушёл. Шатен протягивает ему руку, представляется до боли знакомым голосом: «Осаму Дазай», — и Николай, прежде чем пожать ее, щёлкает зажигалкой, тяжело затягивается. Дазай мельком смотрит на его руку, кажется, даже видит фантомную кровь жертв и прикусывает губу. И Гоголь уверен, что он догадался. И Гоголь не знает, зачем его отпустил. Шатёр пропадает утром, как и всегда, выпотрошенными телами уже заполнены некогда свободные места, все же остальные брошены на месте своего последнего вздоха. Вздрагивает в ранней дымке Николай Гоголь, накидывает шатёр на плечи, как плащ, и от единственного мановения руки талантливого факира растворяется целый мир для ещё одной человеческой тысячи. Для еще одного, безоговорочно, просто числа. Николай Гоголь жалеет, что отпустил Дазая, когда тот приходит на релиз другого его выступления — в городе, граничащем с другим концом планеты. Осаму ведь совершенно не слушает предусмотрительный лес, шепот, ему понятный. Гоголь перед выступлением затягивается сигаретой. Он знает, что отпустит его ещё раз. Он знает, что не убьет его только потому, что тот приходит к нему, чтобы стать мёртвым. В этот раз фокус немного другой. Гоголь вытаскивает Осаму на сцену прямо перед финалом, во время завершающего номера, перебрасывает из руки в руку колоду карт, отдает половину Дазаю и заставляет подыграть — подыграть совершенно не в карточном бое, но в поединке за внимание будущих мертвецов. Гоголь нервно облизывает губы, когда начинает проигрывать и фокус внимания смещается на оппонента, Гоголь слишком заметно выводит из игры колоду и вытаскивает из рукавов свои козыри, которых не было на столе. Гоголь поражается, как хорошо Дазай играет в карты даже без его помощи, и Дазай поражается, как красиво и показательно Гоголь умеет мухлевать. Николай Гоголь оставляет своего гостя — первого, кто пришёл к нему во второй раз, почти постоянный клиент, надо же! — на сцене, и в эту самую секунду достаёт из рукава нож. Падают на спинки сидений люди с бледными лицами; ещё несколько мгновений кажется, что они живы. Осаму смотрит восхищенно — он знал, что подразумевает финал выступления. Николай Гоголь выводит его через главный вход, Николай Гоголь протягивает и ему сигарету. Звенит в ушах тишина ночи после громких оваций, и где-то вдалеке мерцает город белыми точками. На третье выступление Осаму приходит не один. Нелепо разряженные в гражданское полицейские дежурят около цирка, выжидают удобный момент, и Гоголь знает, откуда они взялись, хотя Осаму совершенно не подаёт вида. Николай практически уверен, что про его главный фокус Дазай им рассказал, и придётся закончить раньше. Какая досада! Гоголь вывозит из-за кулис вытянутый ящик на колесах, в котором запросто может поместиться человек. Смотрит в зал — поначалу он думает снова вызвать в качестве помощника Осаму, но при одном взгляде на него Николая заполняет разочарование и отвращение. А потом он натыкается на внимательный взгляд фиолетовых глаз; о, их хочется выдрать из глазниц и облизнуть, смакуя чужое внимание. Впервые для Гоголя такое значимое. — Вы, юноша в седьмом ряду! — весело восклицает он, смотрит прямо в глаза и едва удерживается от того, чтобы не облизнуться. Молодой человек вскидывает брови и поднимается с места — места куклы, предназначенного ему. Гоголь уже принимает решение, как медленно будет снимать с него, еще полуживого, кожу, как будет доставать изнутри раскалёнными щипцами ребра, выдирать с ужасающим хрустом, чтобы талия смотрелась лучше — и неестественнее. Дазай смотрит на мимолетное безумие, отразившееся на лице, с весельем. Он наивно думает, что сумеет это прервать. — Ваше имя? — интересуется Николай. — Фёдор Достоевский. «Фёдор Достоевский», — эхом звенит в голове. Перекрывают чужой тихий голос аплодисменты, и Николай думает, что этого молодого человека хотелось бы изучить лучше, но он, определённо, станет хорошей куклой, и, значит, медлить нельзя. Гоголь приглашает его широким жестом лечь в ящик. Он знает, что Фёдор никогда больше не поднимется с этого стола. Стройное, даже хрупкое тело невероятно привлекает — Николай украдкой касается его поясницы, гладит пальцами, выдыхает в самое ухо, — Фёдор чувствует, но не сопротивляется. Появляется улыбка на его губах. Он садится в ящик, поднимаются над землёй ноги, неловко, по-детски болтаются в воздухе, смотрит Достоевский с внезапным доверием, искренностью. Гоголь уверен, что он станет прекрасной куклой, но сначала, чтобы удовольствие от криков было более сильным, хотелось бы послушать его голос расслабленным, проникновенным, мягким. И он не знает, может ли позволить себе отложить смерть. Николай с мучительным вопросом смотрит в уже мысленно вырванные им глаза и получает немой, неразгаданный пока ответ. Ответ истинный. Фёдор ложится. Мимолетным касанием пальцы Гоголя проходятся по его впалому животу через белоснежную рубашку. Накрывает Николай крышку, скрывая притягивающее тело, оставив только ноги ниже колен, руки ниже локтя, шею и голову. Темно-фиолетовые волосы юноши трепещут, падают прядями на лицо, и Гоголь осторожно заправляет их за ухо, пока гость не может двигаться. Хочет чужие губы поцеловать, но его тревожит традиция никогда не допускать чего-то настолько мягкого на своей сцене. Традиции Николай нарушает очень редко. Традиции Николай нарушает с большим удовольствием, и поэтому он всё-таки наклоняется, срывает поцелуй. Достоевский удивляется, хоть лицо его и выглядит совершенно спокойным. Бьётся с усилием жила на его запястье, которую Гоголь нащупывает в попытке уловить сбой, ускоряется, бесконечно ускоряется в напряженной атмосфере его пульс, и Николай, отрываясь, всё ещё собирается терзать его, но превратить в куклу может и позже — по крайней мере, он так думает. И Осаму смотрит на них с интересом, и чувствуют они оба его взгляд. И ухмыляется Достоевский, смотря прямо в глаза, на считанные миллиметры отстранившись: — Детектив смотрит. В третьем ряду. О, Гоголь знает. О, скоро чёртов Дазай перестанет смотреть. Николай отстраняется, наигранно ахает перед публикой, замершей от неожиданности. Поцеловать незнакомца для них как безумие, безумием это и является, и Гоголю нравится-нравится-нравится всё происходящее до бесконечности, впервые так сильно. Он смеётся, анонсирует скорое разрезание гостя, просит ассистента на сцену — по обыкновению поднимается с не своего места Дазай, поднимается ещё до того, как Николай его объявляет. Вместе с Осаму напрягается полицейская группа, готовясь вскочить, Гоголь ждёт секунды, отсчитанные пульсом Фёдора, и всеобщая реальность подчиняется только Достоевскому в его голове — раз, два, три, — Николай взмахивает рукой, и все люди падают на спинки стульев. Трупы полицейских Гоголь собирается выбросить за пределы шатра в первую очередь. Тут же громко вскрикивает Достоевский — с такой неподдельной болью, что цирковой трюк подвергается сомнениям, — и все сомнения отпадают, когда из глухо запаянного ящика начинает капать кровь. — Ты же не?.. — Дазай смотрит с ужасом. — Я отпустил тебя дважды не для того, чтобы ты прислал копов, — и нет в гоголевской интонации никакой привычной игривости, только безоговорочная сталь. — Я закончу с ним позже. А начну с тебя. Фёдор жмурится, чтобы не смотреть на яркую лампу над собой, и чувствует снова отпечатавшийся поцелуй; нежность, которую Гоголь дарит ему, не сравнить с подаренной пару секунд назад жестокостью. — Тише, — ласково шепчет на ухо Николай, пока тот воет от боли. Как будто бы в сложившейся ситуации можно сохранять тишину. — У тебя есть пять минут, Дазай, чтобы спрятаться, — Гоголь улыбается. — И я начинаю искать. Молись о том, чтобы найти выход до того, как время закончится. Николай достаёт из цилиндра песочные часы, внимательно наблюдает за тем, как песок перемещается в нижнюю стеклянную колбу, и потом с силой разбивает их о пол. Звенят хрустальные осколки, едва коснувшиеся туфель Осаму. Вздрагивает детектив из Йокогамы и разворачивается на каблуках. Прочь. И чем быстрее, тем лучше. Когда его высокий, тонкий силуэт в светлом плаще и бинтах скрывается за ближайшим поворотом, Гоголь оборачивается к Нему. К Фёдору. Фёдор плачет от ужаса, все еще намертво закованный в ящик без возможности двигаться. Пожалуй, так себя чувствует живой человек во время разрезания на куски. Пальцы слабо дергаются, когда Гоголь касается его ладони. — А теперь главная часть, — восхищённо шепчет склонившийся над ним юноша, оставляет искорки от поцелуев на скуле и линии подбородка, с тихим щелчком отстегивает щеколды и отточенным движением отталкивает две части ящика друг от друга. Разъезжаются стальные запаянные квадраты, пошевелиться внутри которых невозможно совсем. Зияют в проёме для тела две открытые раны, и пол мгновенно пачкается в крови. Остаются неподвижными чужие ноги. — Уже ненужные, правда? — Гоголь смеётся, заглядывает Фёдору в лицо в попытке поймать боль. Люди обычно испытывают непередаваемо искренние эмоции по такому поводу. А Достоевский просто смотрит перед собой. Сумасшедший. Николай думает, что ему делать, и решает посмотреть, нужен ли он ему или порыв оставить юношу в живых чуть дольше был ложным. Он смотрит и сомневается, что теперь удастся получить от него подлинную радость. Кукла испорчена. Впрочем, он сам испортил её и с удовольствием доломает в процессе — оставит на бледной коже следы от пыток, длинные, зашитые вручную рубцы. Сломает его окончательно, в первую очередь морально, прежде чем убить. Гоголь усмехается, касается идеального разреза — на красной перчатке отпечатывается красная кровь, он касается пальцами чужой щеки, оставляя нестираемый след, нажимает второй рукой на скулы, заставляет рот открыть, заставляет слизать кровь свою же. Достоевский вскидывает подбородок, в ужасе мотает головой, пытается вы-сво-бо-ди-ться. Хах. Гоголь со звонким щелчком раскрывает раскладной нож и прижимает к своим губам; проводит языком по лезвию с удивляющей осторожностью, с долей меланхолии. Проводит им по длинному шраму, пролегающему через левый глаз — проводит без нажима, и потом точно так же проводит ножом по чужому лицу. До крови. До шрама. Обозначая свою собственность. Он уверен, что Фёдор жалеет о том, что лёг в ящик, позволил закрыть себя, потому что сейчас перед ним он совершенно беспомощен. Гоголь осторожно нажимает ножом на нижнее веко, открывая себе вид на красные нити, на глубокие аметистовые радужки. Фёдор, кажется, даже не дышит и совсем не шевелится, отмирая только тогда, когда Гоголь нож убирает. Когда Гоголь решает, что лишить глаз хочет не его. А Достоевский пусть смотрит. Пусть смотрит с мольбой и отчаянием, пусть смотрит сквозь мутную дымку слёз, пусть выражает свои эмоции. Гоголь не знает, но догадывается, что Фёдор сам по себе человек не шибко эмоциональный, раз даже на разрезание собственного тела он реагирует очень спокойно. С ужасом, но спокойно. С ужасом. Гоголя тешит, что он смог довести этого уравновешенного человека до ужаса. Что наивность и интерес в нём сменились опустошением. Что ноги, ещё совсем недавно болтающиеся в воздухе, ему больше не понадобятся. Но шоу продолжается, и ему хочется большего. Хочется поднять Фёдора перед зеркалом, придерживая, хочется «собрать» его, дать полностью осознать, что произошло. Чтобы он понял неотвратимость случившегося. Чтобы он понял, насколько это всё плохо. Гоголь соединяет две части ящика, защелкивает щеколды и гладит чужую руку с мнимой лаской. Эту руку хочется тоже отрезать — нет, не так, не целиком сразу, по одной фаланге, по кусочку кожи, поддетой за неровный край, сорванной под оглушающие вопли. Николай открывает крышку ящика — полюбоваться на ровный разрез по центру живота, на то, как Достоевский будет смотреться почти что целым. Он открывает крышку, и в этот момент Фёдор выворачивается, падая на пол. Что. Гоголь вздрагивает — ему необходимо пару секунд, чтобы понять, что тот почему-то не разрезан вовсе, раз с такой прытью соскочил со стола, и в этот момент его резко дёргают за лодыжки. Гоголь падает на спину, но успевает подскочить и сделать несколько шагов, прежде чем Фёдор перемахивает через ящик. — Как это возможно, я же точно видел… Достоевский хмыкает, одним движением вытаскивая пистолет. — Кажется, ты меня недооценил, не так ли? Гоголь не даёт ему выстрелить — потому что уверен, что стоит ему помедлить немного, Достоевский даже в целях безопасности это сделает. Даже в целях удовольствия это сделает — хоть как-то отомстить, подбить, но оставить в живых. Гоголь выбивает пистолет, и он отлетает в зрительный зал; Фёдор хватает его за запястья, выворачивает, заставив опереться на ящик и держа со спины. — Мне нравится то, что ты делаешь. И я хочу смотреть твои выступления. Но живым. — Что, — со смехом выдыхает Николай. — Разве не веселее, когда ты интересен кому-то, кто может потом поделиться впечатлениями? Гоголь себе это зачем-то представляет — аметистовые глаза, с беспрекословным вниманием прикованные только к нему, размеренная глубокая речь, по-ни-ма-ни-е. Вспоминает, как хотел изучить своего гостя лучше. Понимает, что если он на самом деле не подвержен жестокому фокусу, значит, кукла не испорчена. Значит, всё можно отсрочить. Значит, Достоевский даёт ему шанс. — Веселее, — соглашается он с широкой улыбкой, и в этот момент Фёдор его отпускает, разворачивая лицом к себе и отходя на безопасное расстояние. — Значит, попробуй меня заинтересовать. Николай хмыкает — это звучит как неприкрытый вызов — и разворачивается на каблуках. Пора найти Дазая. И показать ему, абсолютно точно не нашедшему выход, которого нет, что порой смотреть может быть безумно опасно. Гоголь ныряет в потайной ход — свой шатёр он знает идеально — и оставляет за спиной основной большой зрительный зал с красными креслами и подчёркнутой прожекторами сценой. Перед ним расстилается длинный пыльный коридор — разные двери отсюда ведут в другие сплетённые коридоры, и в этом лабиринте даже он, несмотря на многолетний опыт, может потеряться, не то что гость. Прячутся в переходах узкие гримёрки — разноцветные зеркала, иногда кривые, искажающие, — здесь никогда не узнаешь, какое из них показывает правду, и никогда не сможешь понять, как выглядишь сам. От этого сходишь с ума, но Гоголь привык. Гоголь сошёл. В этих же гримёрках прячутся манекены со странной одеждой, наверняка подходящей только для выступлений, множество баночек с красками для макияжа — Гоголь обычно рисует две черные линии под глазами, от них — вертикальные красные вниз, по щекам. В этих гримёрках безбожно, ужасно накурено, и Гоголь здесь тоже постоянно курит. Гримёрку он выбирает любую из тысяч и тысяч расположенных тут — всегда под настроение. Еще встречаются маленькие залы — один из них Гоголь любит особенно сильно, зал с чёрным-чёрным полом, высокий, как башня, зал, где под самым куполом натянута едва заметная нить. И внизу никогда нет матов, упадёшь — навсегда, сразу в перманентную черноту. И Гоголь никогда ступить на эту нить, сжимая в руках шест, не решается. Ещё здесь есть странные-странные комнаты, которые Гоголь и сам обходит стороной. Они расположены в самом дальнем и забытом крыле, там, где хитросплетения коридоров-лабиринтов окончательно путаются. Единственным исключением является даже не комната — просто пространство за открытой дверью — двери вообще и нет; пространство, целиком и полностью охваченное акробатскими цветными лентами. Где-то между этих лент Гоголь иногда — очень-очень редко — танцует. А остальные комнаты заставляют содрогнуться от неприязни. Комнаты с наклеенными на стены нарисованными глазами, комнаты, заполненные большими плюшевыми мишками, комнаты с куклами, которые поворачивают голову вслед за проходящим мимо. Комнаты без дверей, комнаты с открытыми дверями, комнаты, в которые хочется заходить, и те, в которые не хочется. Комнаты с дверями страшными, которых даже касаться не хочется — смотришь и никогда не знаешь, что внутри. Гоголь внимательно осматривает шатёр и возвращается к гримёркам — Осаму может быть здесь. Фёдор ждёт, привести его нужно как можно скорее. В гримёрках пусто. Мерцают блики в разноцветных — красных, синих, жёлтых — зеркалах. Николай достаёт сигарету и поджигает, затягиваясь; ему немыслимо одиноко и тоскливо здесь. Так было всегда, и даже теперь, когда у него, кажется, появляется Фёдор, это чувство не исчезает. Раньше в шатре жили люди, помимо него. Жили изысканные, лёгкие в движениях акробаты, гимнастки, строгий Управляющий, близнецы-жонглёры и старый улыбчивый факир. Николай Гоголь не знает, в какой момент они ушли, но с тех пор ему невыносимо тоскливо. С тех пор он смотрит в зеркало и не видит себя — видит их. Рисует полоски под глазами, подобно факиру, курит, как управляющий, танцует в комнате с лентами. Не решается пройти над пропастью — совсем как один юноша-акробат. Гоголь пытался сопротивляться, а потом понял, что цирк всегда был только его. Шатёр был только его. И эти странные родные люди. И весь мир всегда был только им одним. Гоголь докуривает сигарету, смотрит на лицо факира в зеркале и, пожав плечами, выходит. Его ждёт Дазай Осаму и, может быть, его ждёт новая жизнь. Дазай находится в комнате с плюшевыми медведями — сидит за одним из них, поставив перед собой детский игровой цветной кубик — только в сто крат увеличенный. Николай еще пару мгновений для интереса делает вид, что не замечает того — зовёт с наигранной улыбкой, смотрит в сторону, слушает дыхание. Дазай не напуган. Зря. А потом Гоголь одним движением отшвыривает куб ногой и нависает над чужим телом, застилая свет из коридора, и лицо его сейчас выглядит действительно безумным. Но только перед ним не Дазай — отражение? Николай шипит, не вынося, когда его пытаются обхитрить и когда это внезапно получается. Ему в висок упирается пистолет. Судя по размеру, это тот самый пистолет Фёдора, который он бросил в зал. — Неплохо, — Николай смеётся, знает, что бежать некуда, он буквально прижат к стене, знает, что извернуться сейчас не получится, что Осаму не испугается — выстрелит, — он знает всё и поэтому сворачивает и накидывает на плечи шатёр. Растворяется целый мир, падают отпущенные марионетки, Дазай и Достоевский остаются где-то внутри, а Гоголь оказывается снаружи — на его плечах расстилается шатёр, перед ним расстилается в закатном свете золотистое поле. Николай Гоголь даёт себе выдох, передышку — выдох всего один, — обводит взглядом вспоротую землю с телами полицейских и других сегодняшних зрителей и снова бросает плащ на землю. Поднимается высокими башенками чёрно-бело-красный шатёр, и Гоголь делает шаг навстречу, через главный вход. Он ещё никогда не собирал шатёр с живыми людьми внутри, догадывался, что они не умрут, но и выбраться не смогут, оставшись в комнатах, но совсем не понимает, где теперь в шатре их искать — всё должно быть, как и обычно, ужасно перемешано, комнаты перепутаны между собой, и для поиска нужной придётся потратить слишком много времени. Но Гоголь заходит и встречает обоих, и сразу — в главном зале, на арене. Они направляют друг на друга одинаковые пистолеты, а затем поворачивают их на него. — Неужели собираетесь стрелять? — Николай смешливо растягивает губы в улыбке, поднимает руки капитулирующе, — и в этот момент Фёдор, оказавшись за спиной Осаму, легко выбивает пистолет из его руки. — Благодарю, — Гоголь кивает Достоевскому, ловит пистолет и, подумав немного, отбрасывает в сторону. Дарить Дазаю такую легкую смерть было бы очень милосердно с его стороны.***
Несмотря на то, что Осаму старается сдерживаться, его вопли заполняют зал, и то и дело он срывается на рыдания — перед финальным трюком Николай собирается насладиться от души, медленно отрезая или уродуя самые разные части тела. Достоевскому это не слишком нравится, он хмурится от громких звуков, говорит, что происходящее ему менее интересно, чем могло бы — потому что у пыток нет цели, интеллектуальной составляющей. А испытывать превосходство из-за исключительно физической невозможности к сопротивлению не приносит удовольствия. Гоголь с ним абсолютно согласен — довести до крика можно кого угодно, ведь даже если его тело ему совершенно не важно, это всё равно необходимая форма для жизни, и это понимает каждый. Должно быть, и в ужас можно привести абсолютно каждого, разрезав его на куски. — В следующий раз мы позабавимся интереснее, не волнуйся, Фёдор, — хмыкает Гоголь, нажимая на рычаг, — идеально ровное выточенное лезвие разрезает две части ящика. Николай просто обязан был убедиться, что это работает после того, как Фёдор так легко обманул его, выбравшись целым и невредимым. Николай убеждается, что ящик и вправду работает, когда он открывает его и Дазай не предпринимает ни единой попытки сопротивления. По центру его тела растекается роковой красной полоской приближающаяся смерть. Уже вряд ли живого детектива они садят в кресло — Гоголь наскоро зашивает ниткой обрубленные куски кожи, чтобы он мог держаться ровно и верхняя половина не падала на пол. Он изящными движениями зашивает ему и рот, и, напоследок, вонзившись пальцами под верхние веки, вырывает из черепа оба глаза с нервами — на них растекаются оставленные цепкой хваткой гематомы. Не нужно было смотреть так, Дазай. А потом Николай оставляет новую марионетку в зале, идёт вымыть от крови руки — Достоевский хмуро-спокойно идет за ним и, кажется, о чём-то думает. Гоголь не знает, о чем, но, даже еще не доверяя полностью, всё же готов выслушать его предложения и идеи — возможно, некоторые из них он сочтёт интересными. Гоголь встряхивает руками — прозрачные капли орошают пол. Он выходит из шатра, придерживая навесную ширму для Фёдора, осторожно набрасывает на плечи шатёр, подхватив за края. Мерцает вдали одинокое зыбкое солнце, приближается новый вечер. Николай знает, что ровно через сутки двери его шатра — безусловно, в другой стране, в совсем другом месте — снова откроются для желающих, но сейчас можно не торопиться и не беспокоиться об этом, а просто выдохнуть и забыться, забыть, кто он. Он поджигает сигарету, делая затяжку, и неспешными шагами направляется к горизонту, вслед за солнцем. Его плывущую медленную поступь отдаленно можно назвать танцем, наполненным опустошенным умиротворением. На лице размазывается красная краска. Николай знает, что теперь у него есть тот, кто будет смотреть. И за их с Фёдором спинами, стоит отойти, поднимается забытая миром фигурка-марионетка — живая. Дазай Осаму улыбается, потирая зашитый под рёбрами рубец, и поднимает рацию к губам — оповестить детективное агенство, что миссия прошла так, как он и планировал.