Шахматная партия.

–сыграем в партию? Это первое, что услышал Алекс Фримен, когда он пришел в очередной раз к товарищу СССР. Бумаги, значит, подождут. Они всегда ждали, когда Иван мешал металлической ложкой свой чай без сахара, что было отчасти немыслимо для Алекса, но он всегда лишь поджимал губы и тяжело выдыхал, откладывая на запылившийся стол бумажки прямо на край. Иногда этот стол становился местом для рюмок, когда на него клали голову после выпивки и уже невнятно бубнили о чем-то. Иногда это было местом работы, иногда по столу ударяли рукой под оры и скандалы и тот иногда хрустел. Фримен садится и видит ясно все трещины, что успели пойти. Пальцы аккуратно проходят по небольшим «молниям», а уголок губ неощутимо и неосознанно дергается вверх. Остро, так же, как и чужой язык иногда. Но почему-то рядом с Иваном Фримен по большей мере молчал. Ну, конечно не молчал, но по сравнению с теми же подколами на работе тот относительно мало говорил. И теперь перед его взглядом шахматная доска. Оба обожали эту игру. Она была для них видом расслабления и символом нескончаемого соперничества. Они оба всегда старались быть лучшими в своем исполнении. Это всегда было опасно для всего мира, но между собой те даже не видели, если кто-то пытался быть лучше партнера. Не видели. Им было хорошо и без этого, просто так. Хорошо, открыто, комфортно. –…ты не снял перчатки.–спокойным голосом вдруг подмечает Ваня, ставя свою чашку в сторону и взглядом вопросительно скользя по чужим рукам. Почему-то у Алекса имелись даже белые пары. И это было удивительно, а может подчеркивало чужие черты еще удивительней-прекрасней. –точно…а может это знак, что сегодня белыми…играю я? –довольно улыбается Фримен, откинувшись назад в этом удобном советском кресле, что сплошь пропахло запахом любимых сигарет. Сразу глаза чуть закатились и руки потянулись к карману, будто пытаясь найти пачку уже выкуренного вчера красного мальборо. Не находя сигарет, американец тяжело вздохнул, возвращая внимание на Ивана, согласно чуть кивнув. –…белые так белые.–спокойное пожимание плечами от Ивана было ожидаемо. Несколько четких движений и потеря пару фигур дает Краснову спокойно перевернуть доску, после чего тот хмыкает, уставляясь на Фримена, мол, твой ход. Американец смотрит скорее на доску. Ироничное выражение лица, и тот действует непредсказуемо. Отовсюду трубили советы по ходам d2-d3 или e2-e3. А Алекс ходит на свою любимую букву: a. Пешка ставится через клетку и подушечки пальцев осторожно проходятся по гладкому закруглению верха фигуры. Ее скорее отпускают и так же острым взглядом, едва щурясь, уставляются в сторону Ивана. Американец чувствовал власть в небольших ее частичках, но все же чувствовал. Он расправил свои широкие плечи и с ожиданием смотрел на оппонента. Осматривал чужое лицо, такое любимое и такое знакомое. Он знал каждую скулу губами наизусть. Это мощное лицо, такие густые брови. Он иногда имел наглость зацепиться губами за повязку, целовать под глазами или коварно цапать за ухо, лишь бы услышать чужой голос и, возможно, увидеть строгий взгляд. От него всегда бегали мурашки у каждого, но у американца это вызвало больше азарта, заставляя себя смотреть контактом столько, сколько потребуется. Вот опять, эти глаза уставляются на него. Прикрывая свои, серо-голубые, тот почти расслабляется… –…ты уже пару минут тупишь в одну точку, как козел.–скептично хмыкает Иван, едва улыбаясь, но тут же возвращаясь в серьезный вид, пока Алекс вытянул лицо, возвращаясь в реальный мир. Вот чувствует, как Иван там хихикает над ним в голове. Ну и ладно, пусть хихикает. Хмуря брови, Алекс смотрит на ситуацию на доске. Конь на c6. Неплохо. А он двигает ладью, выдвигая на защиту всей третьей линии. –…ты ведешь такую агрессивную партию, что ужас.–вскидывая брови, Краснов скорее кладет руку на второго коня и выходит того туда же. Его фигуры всегда передвигались с большим грохотом и большей неаккуратностью. Но несмотря на это, прикидной счет всегда почему-то выходил в сторону Ивана. –кто бы говорил… Ва-анечка.–затягивая своим аккуратным голосом и растягивая губы в почти издевательской улыбке, Фримен осторожно выдвигает все же c-пешку вперед на клетку, склоняясь ближе к ней. Довольно цокает языком, как только Иван выводит дальше пешку на d6. –ты своими губами сильно не размахивай…–Ваня упирается логтем в стол и взглядом в доску, на что Фримен фыркает. –да ну-у, тебе не нравятся мои губы? –довольно дальше тянет свое Алекс, выдвигая вторую пешку, уже на e4, идя в абанк. –мне не нравится то, что чем больше ты ими работаешь: тем больше я хочу их целовать.–твердо отрезает Иван такой комплимент, нападая конем на пешку. Есть пробитие. Довольный хмык раздается по комнате. –ну чтож, я думаю, зря ты воронишь и подставляешь свои фигу‐ Едва успевает произнести довольную фразу советский, и вдруг замолкает, как только осторожные пальцы в кожаной до ужаса белой перчатке проходятся по чужой руке, что так крепко держала коня. Ткань ощущалась немного шершаво и холодила кожу. Ваня уставился на чужую руку, едва отрывая свою от фигуры. Взгляд скользит по осторожным рукам с нежной кожей на едва выпирающих запястьях, поднимается по рукаву выглаженной рубашки. После цепляется за эти хитрые и наглые американские глаза. Рука в перчатке нежно очерчивает чужие потертые косточки и после медленно переходит к пальцам, сцепляя руки. Иван выдыхает и чуть сглатывает, притупляя дыхание и взгляд, смотря на американца. Тот нагло тому подмигивает и рукой тянет ближе к себе. Жарко. Дыхание прерывает у обоих и хотелось снова глотать кислород, но нельзя было. Чувство ожидания перебивало спокойствие на всего какой-то миг, но для эмоций этого было достаточно. Лицо Алекса близко, и Иван подается вперед к нему все же, что непривычно, ведь он упертый. Придвигает голову еще ближе, готовясь задохнуться в жаре поцелуя и этих пухлых губ… Это все прерывает и заставляет очнуться одно коварное хихиканье какого-то американца. –…ууу, да ты уронил своего короля. Ты проиграл.–довольно урчит и заверяет Фримен. О черт. Иван скорее выпрямляется на месте обратно и уставляется в сторону партии. Он свалил своей широкой грудью не только короля, но еще и ферзя и пару пешек. Какой ужас. И даже не слышал только из-за этого мелкого засранца с очаровательной и хитрой мордой, что своей очаровательностью и чужой влюбленностью пытался руководить. И иногда получалось. Редко. Иван слишком тверд и серьезен для таких манипуляций. –…ух…ну, я тебя проучу еще.–вскинув брови, Иван оглядывает эту наглую морду. Фримен самодовольно хмыкает и вдруг поднимается, осторожно переходя на чужую сторону. Небрежно садится на край, смотря на Ивана прямо перед собой и косится в сторону шахмат. Залезая выше, тот упирается носком в чужое колено, поднимаясь именно так. Осторожно руки вертят теперь чужого короля, что так контрастировал между перчатками и своим цветом. –ну можешь попробовать, конечно…–даже голос звучал уже провоцирующе, нежно проводя стопой по бедру, на деле без какого-то умысла вертя в руках эту фигуру, довольно хмыкая.–…если духа хватит, проигравший.–и серо-голубые глаза уставляются скорее на Ивана. Минутное молчание. Чужие наглые руки вдруг берут в свои. Иван поднимается с места, твердо смотря в чужие глаза и резко довольно грубо толкая того назад, да так, что Фримен тихо скулит, ведь в спину впились пару фигурок, что отлетели. Иван крепко держит чужие запястья и жмет своего любимого аристократа ближе к столу. Взгляд оливковых глаз был строгим. И приковывал скорее морально, чем физически. –на слабо меня взять решил? –вскидывает густую бровь Иван, оглядывая все равно откровенно довольного пендоса. –…Иван, не распинайся лишний раз. Ты знаешь, зачем я так выпендриваюсь. –как я тебя только терплю, а… –как Я тебя терплю… –нет, это я тебя терплю, а ты получаешь от этого удовольствие. –ты получаешь спокойствие взамен своим спокойныи вымещением эмоций рядом со мной. Взаимовыгода.–почти урчит американец и скорее выпутывает свои запястья из-под чужих рук и скорее зарывает те в чужие волосы. Нежно поглаживает совсем короткие и такие уложенные локоны и после чего самостоятельно целует чужие губы вновь, инициативно скользя языком по ним, но это ненадолго. Иван перенимает всю энергию на себя и скорее подминает и чужое тело, и чужие уста под себя, крепко руками оглаживая чужие бока, прощупывая ребра. Руки горячо оставляют следы даже сквозь эту идиотскую рубашку, совсем грубо впиваясь пальцами в чужое вытянутое тело. От грубости любви своей Америка глубоко дышит и даже мычит в чужие губы. Стоны раскатываются почти рекой. Такое горячее и нежное дыхание, но такие грубые намерения. Русские обычно нежны не бывают. Американец глубоко дышит, когда пуговицы с его рубашки срываются напрочь. Ужасно. Как отвратительно-прекрасно. Он довольствуется одним вопиющим взглядом своего русского, прежде чем тот впивается грубыми зубами в плечи и ключицы. Горячо. Остро. Как хорошо. Почти подвывает на то, как эти немного пошарпанные губы проходятся по следам от укусов. Хорошо. Распластавшись по всему столу, американец загнанно дышит, лишь бы не спугнуть чужие действия. Грубо и жестоко, даже чересчур, но Алекса это и заводит. И Ивана, кажется, тоже. Привычное жжение проезжающейся ткани по ногам. Бедра подкашиваются, пока Фримен все так же учащенно и сбивчиво вдыхает воздух. Чудесно. Советские пальцы крепко впиваются в чужие бедра, приподнимая те и вдруг рука с характерным шлепком и красным следом после проходится прямо по внутренней стороне. Американец горячо и сладостно вздыхает, ловя удовольствие даже от этого, самостоятельно и без лишних слов и возражений разводя ноги. Язык заплетался от одного вида любимого русского. Он излучал тепло, а в отношениях еще и заботу. И сколько бы Фримен не был придурошным и эгоистичным, сколько бы они не были нагоняющими на мир людьми и сколько бы они не рубили все концы от и до и шли по головам–эти двое были одним целым в паре. И друг друга дополняли. Алекс был готов впустить в свою душу Ивана и получил отдачу. Получилось не сразу. Далеко не сразу. Отрицание было тоже. И даже отторжение тоже было. Но они вдвоем все равно сошлись вместе. И это было странно. Но приятно, когда все же обе души друг друга но догнали, тернистым путем но все же. Даже сейчас Фримен был готов впустить Ивана в себя. Он оплетает руками чужие плечи и смотрит прямо в чужие глаза. Те так завораживающе сверкают, и Алекс даже пропускает тот момент, как изнутри его раздирает уже не чувство бескрайней любви или превосходства, а какое-то странное ощущение заполненности. Грубо. Снова пытаясь глубоко дышать без звуков, это не выходит, и американец почти дугой выгибает спину, вытягиваясь, лишь бы советский не медлил с тем, как бы заполнить своего любовника. Краснов это и делал. Он не медлил, он знал, что американцу даже нравилась эта грубость и некая дерзость в действиях по отношению к нему. Нежности закончились, лишь горячие губы могли проходиться по скулам и щекам. Горячо. Оба слились в какое-то полное месиво, или как еще можно назвать такую кучу? Каждый грубый толчок был глубоким, да даже не то, что глубоким, но еще и чувственным. Он пронизывал насквозь американца, так же, как насквозь пронизывал его и душевно. Глаза Совета были такими серьезными и казалось, что тяжелыми. Но те видели людей насквозь. И сколько бы Алекс не ломался–он все равно был бы проломан и пронизан. Как сейчас. Он довольно тянется, глухо стонет и вздыхает, лишь бы успеть сказать, что очень хорошо. И чтобы он не останавливался. Не останавливался как и в движениях, так и в том, чтобы дальше чувствовал его, как никто другой в этой жизни. Ни семья. Ни друзья. Только этот Иван Краснов собственной персоной. Горячие стенки нутра обжигаются. Американец чувствует привычную заполненность и на каждую пульсацию, что изнутри его издирает, тот сдавленно но проскуливает чужое имя, остаточно вытягиваясь и правда выдыхая уже только тогда, когда его нутро покидают. Тот довольно тянется и разжимает скорее руку наверху. Стук упавшего короля. –в следующий раз, как захочешь потрахаться: скажи мне заранее, чтобы я тебе достал карты 10-ти летней давности, а не новые шахматные фигуры.–недовольно бурчит Иван, закатывая глаза, но того награждают лишь улыбкой и довольным поглаживанием по щеке. –не переживай. В следующий раз я лучше притащу себя, и как нормальные люди потрахаемся на кровати. –ну хоть в чем-то мы солидарны…поднимай свою жопу и быстро на кухню за тряпками. Вытирать все будешь сам.–завершает диалог отрезанием всего Краснов, после чего устало выдыхает, смотря на то, как на доске остались фигуры лишь две упавшие фигуры ферзей.